Что бывало

Преемственность труда поколений

«Это вот у них извозчики. — рикши. Они ко мне приставали, чтобы повезти. Да не могу я на людях ездить», — пишет Житков в «Уроке географии» далее.

Ну конечно, ездить на людях он не мог — он сам, Борис Степанович Житков, и тот герой, от чьего лица он писал все свои книги. Ездить на человеке — самая мысль об этом для Житкова кощунство. Всю жизнь он был горячо влюблен в человека труда, следом этой влюбленности явились все его книги. Житков не описывает трудового человека — он делает больше: перевоплощается в него, глядит на мир его глазами и ведет рассказ его голосом, употребляя его слова, его интонации. «Вату» рассказывает нам молодой матрос, связанный с революционным подпольем, «Компас» — тоже; «Дяденьку» рассказывает парнишка-рабочий с судостроительного завода; «Метель» — парнишка-крестьянин; «Джарылгач» — паренек из гавани. Естественно, что для этого рассказчика, от чьего имени ведет свое повествование Житков, для рабочего паренька баре — люди ненавистные, чужие, а плотники, матросы, кочегары — свои. С какой злой насмешкой отзывается этот рассказчик о губернаторе, о городском голове, о разряженных дамах, собравшихся в 1907 году в Думе «хоронить революцию» (рассказ «С новым годом!»), или о барской сытой толпе, бессмысленно топчущейся на пристани и тупо глазеющей на спасение утопающего, вместо того, чтобы помочь («Утопленник»). Зато люди труда ему, этому рассказчику, братья. Он с уважением и нежностьюговорит о них самих, о плодах их работы, об их искусстве. Сколько умений описано в книге Житкова! Труд плотников, водолазов, пожарных. Труд моряков, мастерство циркового артиста. Труд изобретателя. Труд клепальщика на заводе. Искусство тореадора. «Он был в синей куртке, — рассказывает Житков о тореадоре, который после одной неудачи вынужден был стать матросом, — в парусиновых портках, весь измазан ржавчиной, но так бойко вскакивал на ноги и в такие позиции становился, что я забыл, в чем он одет. Казалось, все блестит на нем».

Для Житкова весь человек блестит, когда он работает красиво, мастерски.

Вот замечательный мастер, создатель рыбачьей лодки, шаланды: «Он и разу-то одного зря не ударит, и все без поправки. Отпилил, обрезал, ткнул на место — и как прилипло. Гвоздь ли вбить — одним ударом… Доску только в руку взял — он уж ей цену знает… Обогнул, обвел по борту, и туго, пружинисто легла доска. Растет шаланда и вот стала вся белая, стройная. Как говорит, как живая». В этой стройности, в этом «как говорит» слышится восхищение Житкова мастером и его мастерством.

С глубоким знанием дела, с увлечением восхищается Житков морскими судами. О фелюге он писал, как о волшебном, как о прекрасном существе: «Скрипка — не фелюга: гнутая, стройная, натяни только струны — запоет». Ему ли было не знать, сколько мудрого и вдохновенного труда вложено людьми в создание судна! Еще юношей он вместе с приятелем сам, своими руками, выстроил яхту «Секрет» — чудо быстроты, белизны и воздушности, — сам выходил на ней в открытое море. «Секрет» разбило штормом на Тендровой Косе, Житков еле спасся — и до самой смерти не мог простить себе гибели «Секрета». Он изобразил любимую утраченную яхту в одном из своих рассказов под именем яхты «Мираж» — не изобразил, а воспел:

«Мираж» стоял, строго вытянувшись обтянутым обводом борта, с тонкими, как струны, снастями; казалось, будто он подавался вперед, будто, стоя на якоре, шел.

Ничто не блестело. Ни одного человека на палубе. Это никого, как видно, не удивляло: казалось, такой пойдет без людей. Я не мог отвести глаз; он был без парусов, но он стоя шел. Я все смотрел на эти текучие обводы корпуса, плавные и стремительные. Только жаркой, упорной любовью можно было создать такое существо: оно стояло на воде, как в воздухе».

«Жаркой, упорной любовью» создают люди в произведениях Житкова лодки и пароходы, электростанции, паровозы и книги. Житков умеет ценить и труд гениального мастера, и вдохновенный труд коллектива, и преемственный труд поколений. Кроме рассказов им написано множество очерков и научно-художественных книг по истории техники: о радио, об электричестве, о литографии, о телеграфе, о первой советской электростанции — Волховстрое. С увлечением читают ребята «Телеграмму» и «Гривенник», «Каменную печать», «Про эту книгу» и «Реку в упряжке». Именно с увлечением, как полный событий рассказ. Перипетии научной и технической мысли — провалы и удачи на пути исследований — вот о чем рассказывают технические и научные книги Житкова. И, переходя от рассказа о буре на море к рассказу об изобретении литографии или телеграфа, Житков нисколько не становился ни скучнее, ни суше. Он и здесь оставался все тем же Житковым, непринужденно беседующим с читателем. Заговорив о технике, он не карабкался на кафедру, не сыпал учеными ссылками и справками, а говорил с читателем как товарищ с товарищем: «Чего, казалось бы, проще?» Или: «Гляди, электричество в хорошую копеечку может влететь».

С первого слова Житков заставляет читателя думать с ним вместе, делает его своим собеседником — сотрудником и соучастником в решении технической или научной задачи. Его книги о технике — это путь, проделанный им вместе с читателем. Ставя какой-нибудь вопрос, он заставляет читателя самостоятельно подойти к решению и дружно шагает с ним рядом — мысль в мысль, шаг в шаг. Книги Житкова о технике не только дают готовые сведения, но учат сопоставлять, сравнивать, думать и заставляют читателя, отбросив привычку к телефону, телеграмме, красочной картинке, заново пережить удивление и восторг перед великими деяниями человеческой мысли.

Житков был вполне уверен, что как о жизни можно и должно рассказывать детям правду, не смягчая ее суровости, так и науку можно и должно преподносить детям в ее подлинном виде, не упрощая ее. «Науку и давайте, а не суррогат», — писал он. — «Я нисколько не сомневаюсь, что к самым радикальным вопросам… можно в упор подвести ребят, и хорошо, если от этого у них закружится голова…» «Я знаю по опыту, с каким напряжением слушают ребята школьного возраста спор двух научных теорий, с каким жаром передают товарищам, до чего дошла тонкость исследования».

Пафосом научных и технических книг Житкова была мысль о преемственности великого труда поколений. Каждое изобретение, открытие, техническое усовершенствование в книгах Житкова рассматривается не само по себе, а как звено одной цепи, одним концом уходящей в прошлое, другим — в будущее, «освещая, — по выражению Житкова, — путь в другую эпоху».

В письме к отцу, написанном еще в студенческие времена, Житков рассказывал, какое испытал он счастье, когда однажды случайно натолкнулся на старую, пожелтевшую тетрадь «в переплете, исписанную старинным почерком кофейного цвета», и, прочитав ее (это была «Мореходная астрономия»), понял, что тот, кому много десятилетий назад принадлежала тетрадь, размышлял о тех самых проблемах — о способах наиболее точного определения широты, — о которых размышляет сегодня он, студент Житков. «И стал близким человеком этот кофейный сочинитель, какую-то преемственность мысли почувствовал. Радость стал испытывать, чуть не восторг. И ему приходило в голову то же, что и мне… Это вот то, что я боюсь потерять в жизни. Если только погаснет этот… интерес и перестанет быть доступным это чувство преемственности — многое для меня погаснет в жизни».

Но этот интерес не угасал. Житков постоянно чувствовал «вчерашний труд человека», созидающий наше сегодня и наше завтра, и умел внушить читателям любовь ко всем, кто своим творческим, вдохновенным трудом, подобно Попову или Зеннерфельдеру, строителям Волховстроя или «кофейному сочинителю» петровского времени, «участвовал в преемственном труде поколений».