Немного волшебства

Это Рождество было особенным. Вернее, оно было особенно гадким, о чем не преминул с утра пораньше сообщить четырнадцатилетний Северус Снейп своей матери.

За все годы в Хогвартсе Эйлин написала ему всего дважды: первый раз, чтобы отчитать за полученное ею донесение декана о безобразной потасовке с Мародерами, а второй раз — несколько дней назад.

«Отец уехал в Лондон на все две недели, приезжай. — А внизу кривая приписка: — Пожалуйста», и билет на Хогвартс-экспресс. Если бы Северус знал, к какому нежеланному решению подведет его этот клочок бумаги, он испепелил бы его еще сидя за столом в Большом зале. Но — заинтересованный взгляд, знакомое шевеление губ: «на нашем месте», и он смог лишь кивнуть в ответ.

Они стояли в одном из коридоров в западном крыле замка, в пятне мутного света, проникавшего сквозь залепленное снегом окно. Северус наблюдал, как, огибая его спину, невидимые руки холодного ветра шевелят волосы Лили, и угрюмо слушал ее увещевания. В ее руках — письмо Эйлин, ведь он никогда не мог отказать просьбам единственной подруги, а глазах — убежденность:

— Ты должен поехать! А что, если это последний шанс наладить ваши отношения?

Северус никогда не рассказывал Лили о том, насколько хуже чувствовала себя его мать от месяца к месяцу, но слухи слишком быстро распространялись по их маленькому городку, и верить, что Эванс не знала или не догадывалась о болезни «той самой Снейп» — просто глупо.

В дрожавших поджилках и севшем голосе был виноват только сквозняк — Северус в этом даже не сомневался, — но все равно смелости признаться Лили в том, что больше всего на свете не хотел оставлять ее в огромном замке наедине с Поттером, он тогда так и не набрался.

Слагхорн не отказал ему в неохотно выдавленной просьбе, и позже, в выстуженном холле, ровно две секунды в дружеских объятьях Лили Северус верил, что поступил правильно, решив поехать к матери. Лишь когда из виду скрылись главные двери замка, он понял, что обрек себя на две недели бессмысленного и беспросветного одиночества, и наградил себя мысленным подзатыльником, а сговорчивого декана — парой веских эпитетов.

Грязное, покрытое изнутри морозным узором окно приятно холодило кожу, казалось, замораживая мысли, но серые хлопья снега, которые мертвыми мотыльками опускались на землю, не давали ему забыть, где он оказался. Вздохнув, Северус отвернулся от окна, но, куда бы ни падал его взгляд, встречался лишь с напоминанием о ненавистном месте.

Внизу послышался надрывный кашель, шаги, а потом — неуверенный стук в дверь. От былой Эйлин Снейп — жесткой и неуступчивой — осталась лишь тусклая тень: покорная и усталая.

Северус не отозвался на стук, не желая возвращаться из воспоминаний в реальность и бесцельно рассматривая серый, усеянный черными точками потолок. Через некоторое время дверь приоткрылась, вынуждая его перевести раздраженный взгляд на мявшуюся на пороге комнаты мать.

— Хочешь горячего шоколада? — спросила она, пряча ладони в растянутых рукавах серого свитера. Бледная, синеватая кожа, нечесаные волосы, потрескавшиеся губы — внешне ничего не изменилось. Главным отличием Эйлин, которую он видел летом, от нынешней было смирение готовой к побоям собаки, отражавшееся в ее глазах. И видеть это затравленное выражение на знакомом лице было отвратительно.

— Нет, — бросил Северус, и тоска, появившаяся во взгляде Эйлин, вызвала в нем неприятное, саднящее где-то под ребрами желание отвернуться: он не хотел испытывать вину за чувства матери, а делать вид, что забыл все прошедшие годы пренебрежения, не мог.

— Я нарядила елку, — невпопад произнесла она и улыбнулась. — Магией.

Северус вскинулся: магия в доме была под запретом, а действия матери могли быть расценены только бунтом. Неужели это приглашение — действительно нечто большее, чем самоутверждение в своем влиянии на сына?..

Тихий хлопок двери вывел его из задумчивости, и Северус понял, что снова остался в комнате один. Он не был уверен, говорила ли мать что-то еще, но не мог отделаться от ощущения, будто она молила его о снисхождении. Было стыдно и почему-то немного больно.

Северус спустился вниз, сам не зная зачем: пусть одиночество в этот день ощущалось острее, но общие темы с Эйлин не находились давно, а неловкость из-за ее поведения рубила на корню любые попытки их найти. Мягкий свет от то зажигавшихся, то гаснувших лампочек на гирлянде, яркий запах апельсинов и шоколада не вязался с его унылым домом, но еще меньше с этим домом вязалась мать с волшебной палочкой в руках. Над столом перед ней парила кастрюлька с шоколадом. Деревянная ложка отсчитывала помешивания, и автоматически Северус отметил их: три по часовой стрелке и два против.

— Я почти разучилась, — с радостью, не соответствовавшей смыслу фразы, сообщила Эйлин.

Северус, хмуро кивнув, сел в продавленное кресло. Лишь ступив на лестницу, он уже сожалел, что решил выйти из своей комнаты. Подавленное состояние матери вызывало в нем злость и иррациональное желание отыграться за все нанесенные обиды, выплеснуть все презрение за каждый раз, когда она прогибалась под отца и отвергала свою магическую сущность — в общем, надавить на открытую рану, когда Эйлин не могла защититься. А сейчас она не могла — Северус чувствовал это.

И осознание глупости и мелочности своих порывов не делало его ни радостнее, ни радушнее по отношению к матери.

— Покажи, что ты умеешь, — попросила она, когда Северус в очередной раз не стал поддерживать ее попытку завести беседу.

— Мне нельзя, — буркнул он, раздосадованный предложением. Неужели она так быстро забыла о правилах магической части своей жизни?

— Глупости, — оборвала его мать, снова на мгновение став знакомой и раздражающе-властной женщиной. А потом, будто спохватившись, добавила: — Они не смогут отличить твою магию от моей. Ничего не будет, — мягко добавила она, чем разозлила Северуса только больше: ему мерещилось лицемерие за подобным тоном.

Северус невежливо выхватил протянутую волшебную палочку и, с садистским удовольствием представляя, как изменится мать в лице, когда увидит результат его колдовства, трансфигурировал елочную игрушку. Стеклянный шарик превратился в поблескивающий синим боком череп, а лежавшая на лапах ели лента гирлянды — в тонкую мигающую огоньками змею. Зашипев, змея поползла к темным провалам в черепе, которые при большей искусности должны были бы стать глазницами.

— Оригинально, — усмехнулась Эйлин. — И очень подходит слизеринцу.

С разочарованием Северус вспомнил, что мать не читала волшебных газет, и, ровно в тот момент, когда он, желая стереть эту невероятно гордую, но все же немного непонимающую улыбку с ее лица, открыл рот, послышался стук в дверь.

И — паника, почти ужас. Резкий страх, который так редко раньше мелькал во взгляде матери, теперь искажал черты ее лица, пока она переводила взгляд с палочки в руках Северуса на дверь. Ему казалось, что он мог прочитать в ее глазах: «Тобиас!».

Жалость мерзкой липкой жижей поднялась из нутра, распалив гнев, как стакан хереса — костер, и Северус подскочил к двери. Почти забытое желание защитить волшебницу в матери придало ему решительности, достаточной, чтобы исполосовать физиономию отца ненавистной им магией. Дверь распахнулась, морозный воздух дохнул в лицо, а яркий свет на мгновение ослепил Северуса.

— Счастливого Рождества, Сев! — крикнули ему в лицо, а потом тонкие девичьи руки сомкнулись на шее в холодных объятьях.

Дрожащий, дезориентированный Северус смотрел на мечтательного вида паренька, вальяжно расположившегося в дверях яркого трехэтажного автобуса, и не мог избавиться от мысли, что над ним подшутили. Лили отстранилась, почти ощутимо прикасаясь взглядом к его пошедшим красными пятнами гнева щекам, к зажатой в руке волшебной палочке, и радостное выражение медленно сползало с ее лица.

— Что-то случилось?

За спиной почудилось движение, а через мгновение его плечо до боли сжала материнская ладонь.

— «Ночной рыцарь», — выдохнула Эйлин, и Северус, едва повернув голову, увидел, как обветренные губы матери распахнулись от удивления, а глаза, впервые за долгие годы, восторженно заблестели.

Злобная, унизительная жалость забурлила в нем и развеялась дымом, оставив внутри только сожаление. Горечь — от того, что Северус слишком давно последний раз видел эту женщину счастливой, болезненное сочувствие — от того, что она добровольно отказалась от своего мира ради человека, который (Северус был уверен в этом) ее не любил. А от того, что собственный сын не хотел давать ей шанс на исправление прошлых ошибок — раскаяние.

Шумно выдохнув, Северус опустил волшебную палочку и устало прислонился к дверному косяку. Ветер невидимыми руками трепал огненные пряди Лили, а оседавшие на ее плечи хлопья снега уже не казались ему мертвыми белыми мотыльками, как еще совсем недавно.

— Нет, теперь все хорошо, — искренне ответил Северус. — Счастливого Рождества.

А потом вспомнил о висевшей на елке темной метке и с силой зажмурился. Открыл глаза, когда мать за его спиной шевельнулась, и взмолился богу, чтобы той не пришло в голову пригласить Лили в дом. Но мать не отрывала жадного взгляда от «Ночного рыцаря», а Лили, поверив его словам, снова улыбнулась. Она произнесла вежливое «Здравствуйте, миссис Снейп!» и, не смутившись отсутствию реакции в ответ, переключилась на Северуса. Из ее радостного щебета он выхватывал лишь фрагменты: «родители очень огорчились», «письмо», «Тунья» и «не могла не заехать», и очнулся лишь тогда, когда она махнула рукой на прощание и заскочила в автобус. Секунда — и на Паучий тупик снова опустилась темнота.

Слова прощания застыли на губах, и, закрывая дверь, Северус был поражен тем, что испытывал облегчение. Он даже задался вопросом, существовали ли на самом деле эти мгновения или он просто уснул, сидя на подоконнике в своей комнате. Но, отвернувшись от венка с остролистом и увидев мать, с трепетом прикасавшуюся к уродливой елочной игрушке, понял, что все было реальностью. Даже хуже — правдой.

— Счастливого Рождества, — прошептала Эйлин, встречаясь с ним взглядом.

Северус сделал вид, что не заметил влажный блеск в ее глазах. Он лишь сглотнул комок в горле, подошел на шаг ближе и протянул ей волшебную палочку.

— И тебе, мам.