Годы решений

В этой «Европе» Германия образовывала центр, не государство, а поле битвы для настоящих государств. Здесь, большей частью немецкой кровью, решалось, кому должна принадлежать Передняя Индия, Южная Африка и Северная Америка. На Востоке лежали Россия, Австрия и Турция, на западе – Испания и Франция, тонущие колониальные империи, у которых остров Англия отвоевал первенство: у испанцев — окончательно в 1713 году [51], у французов — начиная c 1763 года [52]. Англия стала ведущей силой в этой системе не только как государство, но и как стиль. Она стала очень богатой по сравнению с «континентом» — Англия никогда не считала себя полностью составной частью «Европы» — и использовала свое богатство в виде наемных солдат, матросов и целых государств, которые за субсидии маршировали в интересах острова.

В конце столетия Испания прекратила свое существование как великая держава, и Франция была вынуждена последовать за ней: два постаревших, изможденных народа, гордые, но усталые, обращенные к прошлому, без подлинного честолюбия, которое нужно строго отличать от тщеславия, не способные играть творческую роль в будущем.

Если бы осуществились планы Мирабо 1789 года, то возникла бы более или менее устойчивая конституционная монархия, которая, в сущности, ограничивалась бы удовлетворением вкусов рантье, буржуазии и крестьян. Во время Директории [53] существовала и вероятность того, что страна, разочарованная и пресытившаяся всякими идеалами, была бы рада любому виду правления, которое обеспечит внешнее и внутреннее спокойствие. Тогда пришел Наполеон, итальянец, который избрал Париж базой своих державных планов, и создал в своей армии тот тип последнего француза, что еще в течение целого столетия сохранял за Францией титул великой державы: храброго, элегантного, хвастливого, грубого, переполняемого радостью от убийств, грабежей и разрушений, действующего в порыве, без цели, лишь по своей прихоти. В результате все победы, несмотря на неслыханное кровопролитие, не принесли Франции ни малейшей пользы. От этого выиграла только слава, но не честь. В сущности, это был якобинский [54] идеал, который, в отличие от жирондистского [55] идеала мелких рантье и обывателей, никогда не имел за собою большинства, но всегда имел власть. Вместе с ней вместо благородных форм ancien regime (старого режима (фр.). — Прим. ред.) в политику проникают плебейские формы в буквальном смысле слова: нация как неделимая масса, война как массовый призыв, битва как растрата человеческих жизней, насильственные заключения мира, дипломатия адвокатских уловок без манер. Но Англии потребовалась вся Европа со всем ее богатством, чтобы уничтожить это творение одного единственного человека, которое в качестве идеи, тем не менее, продолжало жить дальше. На Венском конгрессе [56] XVIII век еще раз одержал победу над новым временем. С тех пор это называлось «консерватизм».

Но имела место только кажущаяся победа, и ее успех постоянно ставился под вопрос на протяжении всего столетия. Меттерних [57], — что бы ни говорили о нем как о личности — политически намного более дальновидный, чем любой политик после Бисмарка, понял это предельно ясно: «Моя самая потаенная мысль в том, что старая Европа находится в начале своего конца. Я полон решимости погибнуть вместе с ней и с сознанием выполненного долга. Новая Европа, с другой стороны, еще в становлении; между концом и началом будет хаос». Только для того, чтобы задержать наступление хаоса как можно дольше, возникла система равновесия великих держав, «Священный союз» [58] между Австрией, Пруссией и Россией. Подписывались договоры, заключались союзы, проводились конгрессы, чтобы по возможности предотвратить любое потрясение политической «Европы», которого бы она не выдержала. И если все-таки между отдельными государствами начиналась война, нейтральные страны тут же начинали бряцать оружием, чтобы, несмотря на незначительные изменения границ, сохранить равновесие при заключении мира: классическим примером является Крымская война. Возникло лишь одно новообразование: Германия, личное творение Бисмарка, стала великой державой как раз в самом центре системы старейших держав. В этом простом факте — начало трагедии, избежать которой было невозможно. Но пока правил Бисмарк, а он действительно правил в Европе, причем в большей степени, чем некогда Меттерних, в общей политической картине ничего не менялось. Европа была предоставлена самой себе; никто не вмешивался в ее дела. Все мировые державы без исключения были европейскими державами. Но страх перед концом этого положения — вместе с тем, что Бисмарк называл le cauchemar des coalitions (старого режима (фр.). — Прим. ред.) — пронизывал дипломатию всех государств.

Однако уже к 1878 году [59] созрели условия для первой мировой войны. Русские стояли у Константинополя, Англия была готова вмешаться, Франция и Австрия тоже; война тотчас распространилась бы на Азию и Африку и, возможно, Америку, ибо на первый план выдвинулись угроза Индии со стороны Туркестана, вопрос о контроле над Египтом и Суэцким каналом, китайские проблемы. А за всем этим стояло начавшееся соперничество между Лондоном и Нью-Йорком, не забывшим об английских симпатиях к южным штатам во время гражданской войны. И только личное превосходство Бисмарка отодвинуло в будущее решение этих великих вопросов власти, невозможное мирным путем. Однако, в результате, вместо реальных войн началась гонка вооружений для войн будущих, возникла новая форма войны в виде взаимного увеличения числа солдат, орудий, изобретений, выделенных финансовых средств. С того времени напряжение давно достигло невыносимого уровня. Именно тогда, при Муцухито [60] (1869), Япония, оставленная совершенно без внимания Европы времен Бисмарка, стала превращаться в государство европейского стиля, с армией, тактикой и военной промышленностью, а Соединенные Штаты сделали выводы из Гражданской войны 1861—1865 годов, когда мир поселенцев и плантаторов уступил стихии угля, индустрии, банков и бирж: доллар начинал играть свою роль в мире.

С конца столетия распад этой системы государств становится очевидным, но не для ведущих политиков, среди которых уже нет ни одного сколько-нибудь значимого государственного мужа. Все они исчерпали себя в привычных комбинациях, союзах и соглашениях, все они на время своего пребывания у власти надеялись на внешнее спокойствие, которое олицетворяли собой регулярные армии, все думали о будущем как продолжении настоящего. И над всеми городами Европы и Америки раздавались триумфальные возгласы о «прогрессе человечества», который ежедневно подтверждался постоянно растущей длиной железнодорожных линий и редакционных статей, высотой фабричных труб и успехов радикалов на выборах, толщиной брони и пакетов акций в сейфах. Эти триумфальные возгласы заглушили канонаду американских орудий по испанским кораблям в Маниле и Гаване [61] и даже канонаду новых японских орудий навесного огня, с помощью которых избалованные и превозносимые глупой Европой маленькие желтые люди доказали, на сколь слабые основания опиралось ее техническое превосходство, а России [62], прикованной взглядом к своей западной границе, весьма чувствительно напомнили о существовании Азии.

Впрочем, у России именно тогда появился повод заняться «Европой»; было ясно, что Австро-Венгрия едва ли переживет смерть императора Франца Иосифа [63]. Вставал вопрос, в каких формах будет осуществляться переход к новому порядку в этих обширных областях и возможен ли этот переход без войны. Помимо различных взаимоисключающих планов и тенденций внутри Дунайской монархии, существовали мысли алчущих соседей и, кроме того, ожидания более отдаленных государств, которые хотели бы развязать здесь конфликт, чтобы приблизиться к своим собственным целям где-то в другом месте. Европейская система государств как единое целое пришла к своему концу, и с 1878 года отодвигавшаяся мировая война грозила начаться из-за тех же проблем на том же месте. Это произошло в 1912 году.

Между тем, эта система начала принимать форму, которая существует до настоящего времени и напоминает Orbis I erratum (земной круг, мир, свет (лат.). — Прим.ред.) позднего эллинизма и Римской империи: в середине тогда находились старые города-государства Греции, включая Рим и Карфаген, а вокруг них — «окружение из земель», поставлявших в их распоряжение войска и деньги. Из наследия Александра Великого [64] возникли Македония, Сирия и Египет, из наследия Карфагена образовались Африка и Испания, Рим захватил северную и южную Италию, а Цезарь включил сюда и Галлию. От Ганнибала и Сципиона до Антония [65]и Октавиана [66] борьба за создание будущей Империи и господство в ней велась на средства больших окраинных областей. Точно так же отношения развивались и в последние десятилетия накануне 1914 года. Великой державой европейского стиля было государство, которое на европейской территории держало под ружьем несколько сот тысяч человек, обладавшее достаточными финансовыми и материальными средствами, чтобы в случае необходимости удесятерить их за определенное время. А в других частях света оно владело обширными областями, которые своими военно-морскими балами, колониальными войсками и населением, производящим сырье и потребляющим готовую продукцию, создавали основу для богатства и, тем самым, для ударной военной силы центра. Это была определенная актуальная форма английской Empire, французской Западной Африки и российской Азии, тогда как в Германии ограниченность министров и партий и не позволила использовать десятилетиями существовавшую возможность создания в Центральной Африке большой колониальной империи, которая в случае войны представляла бы силу даже без связи с родиной и, во всяком случае, предотвратила бы полную изоляцию с моря. Из-за спешного стремления поделить оставшиеся части света на сферы влияния возникли очень серьезные трения между Россией и Англией в Персии и Чжилийском заливе [67], между Англией и Францией в Фашоде [68], между Францией и Германией в Марокко [69], между всеми этими державами в Китае.

Везде имелись поводы для большой войны, которая могла начаться в любой момент с сильно различающимися вариантами враждующих коалиций — в Фашодском инциденте и русско-японском конфликте с Россией и Францией на одной стороне и Англией и Японией на другой — пока не приняла совершенно бессмысленную форму в 1914 году. То была осада Германии как «срединного государства» целым миром, последняя попытка старыми методами решить на немецкой земле большие далекие проблемы, бессмысленная по цели и месту. Она тотчас получила бы совершенно иную форму, иные цели и другой исход, если бы удалось заблаговременно заключить сепаратный мирный договор между Россией и Германией, что с необходимостью привело бы к переходу России на сторону центральных держав. В этой форме война закончилась бы неизбежным провалом, поскольку крупные проблемы по-прежнему не решены до сих пор и в принципе не могут быть решены с помощью союзов естественных врагов, таких как Англия и Россия, Япония и Америка.