Упорядоченное

Неправильное лето

Всё в это лето начиналось неправильно. Закончен пятый класс, впереди шестой, самый важный – когда тебе будет двенадцать и ты сможешь сам выбирать – реальное училище с его интегралами, логарифмами, черчением и даже новомодной электромеханикой, гимназия с поэтами, гипсовыми головами, немецкими глаголами, сонетами Шекспира и прочими девчоночьими вещами; или же Морской корпус.

Дух захватывало.

Но…

Но всё пошло не так.

Во-первых, я недобрал баллов на испытаниях. Немного, но всё-таки недобрал, и сам этому ужасно удивился, потому что учился-то я всегда неплохо. Отличником не был – им у нас жилось тяжко – но и не отстающим с «камчатки». «Удовлетворительно» не имел никогда, по большей части – «хорошо» и «весьма хорошо».

И тут вдруг такое…

Нет, не то, чтобы я провалился. Но на годовых испытаниях оценки ставят не по нашей обычной шестибалке, а по двенадцати. И тут уже важно, наберешь ты на математике все одиннадцать (двенадцать не получал никто), или ограничишься девятью.

Я получил только восемь.

А это означало, что право первой очереди я теряю. Самые лучшие места достанутся другим, из верхнего потока. И я, новоявленный середнячок, буду покорно ждать крошек с чужого стола.

Отчего-то это меня жутко злило. Хотя вообще-то я не ведусь на подначки и на слабо меня не взять. Хотя, конечно, ежели по сути, не надо было читать «Практическую демонологию» последних три вечера и даже ночи перед испытанием, но удержаться было никак.

Книгу я увёл у папы из кабинета, оставленную на столике возле двери, куда он вечно сваливает старые газеты. Я даже удивился такой удаче – книги, подобные «Демонологии» папа никогда не оставляет на виду, всегда убирает в шкаф и даже запирает на ключ, хотя ни я, ни старшая сестра Таня, никогда не полезем и не станем там рыться.

Папа – профессор в универститете, читает лекции «по истории культов». А летом – ездит в экспедиции с другими профессорами, возвращается загорелым и бородатым, похудевшим, зачастую – с полузажившими рубцами, от которых мама вечно всплескивает руками и начинает выговаривать, что, мол, ты, Аркадий Иванович, мне обещали уже который раз; а папа виновато смотрел в пол – ну точь в точь как мы с Танькой, если провинимся – и только разводил руками. «Ну, любезная моя Катерина Сергеевна, ты ж понимаешь, как это важно… Пещерный городок в Гондаре! Коптские свитки! Папирус времён фараонов! Додинастический Египет!..». «Ты о нас совсем не думаешь!» – сердилась мама. «Люсю с Масей надо отвезти на море. Доктор Сергей Сергеевич настаивает…». «Да-да, Катенька», поспешно соглашался папа, «в следующее лето уж всенепременно».

А ещё я любил слушать, как папа, расхаживая по кабинету, репетирует очередную лекцию. То «Особенности некромагических ритуалов в Голландии семнадцатого века», то «Ведьмы Баварии согласно докладам инквизиторов второй половины шестнадцатого века» и прочее. Наверное, папа думал, что я или ничего не слышу, или ничего не понимаю.

Но я-то всё понимал, и даже сам удивлялся.

…Когда в тот день я притащился с испытаний и забросил ранец за вешалку, мама даже ничего не спросила. Только кивнула участливо, да посмотрела, склонив голову. И папа тоже не рассердился, похлопал по плечу: «с кем не бывает».

Тут бы мне удивиться, но… я тогда просто был счастлив, что дома не стали расстраиваться.

Я, кажется, начал с «во-первых»? Что ж, дошло дело и до «во-вторых». На следующий день, за завтраком, папа вдруг откашлялся, поправил очки и начал:

– Тёма. Мы с мамой подумали и решили… что раз уж ты не первом потоке, мы этим летом повезём Люсю и Масю на море. Им нужно. Для здоровья…

– Уррра! – хором завопили, забывая о приличиях, мои младшие сёстры-близняшки. На вид так совершенно ничем не больные, не знаю уж, что там говорит наш домашний доктор Сергей Сергеевич. – На море-на море-на море-на море!!!

Мне тоже очень захотелось крикнуть ура. Но, едва взглянув маме и папе на лица, понял, что мне-то как раз кричать и не следует.

И, само собой, не ошибся.

– Тебе надо будет поехать на лето к тёте Аглае, – сказал папа и принялся протирать очки.

Он всегда так делает, когда ему самому не нравится, что он говорит.

– Заодно и книги ей отвезёшь, – добавила мама, как бы между прочим.

– Да-да, – заторопился папа, – я когда-то брал у неё книг для работы, сейчас надо вернуть, а, ты понимаешь, такие издания нашей почте не доверишь…

Я знал, о чём идёт речь. Большой сундук, настоящий пиратский, как рисуют в книгах навроде «Буканьеров Большого Каймана», доверху наполненный старыми томами, переплетёнными в кожу, иные – с непонятными рунами на обложке. Папа и в самом деле привёз их от тёти, своей сестры, а ей, по-моему, они достались от деда или что-то в этом роде. Ну да мне тогда неинтересно было, что с ними да как.

– А нельзя, – робко спросил я, – сундук этот мне только отвезти и обратно?

– Нельзя, – сказал папа, по-прежнему протирая очки. Мама смотрела в пол, сплетая и расплетая пальцы. – Да, и передашь ещё тёте лекарство. Оно очень редкое, такое не враз сделаешь даже у нас тут, в Петербурге, что уж говорить об их краях…

Я кивнул. Родителей моих можно порой переубедить, даже переспорить – но не сейчас. Но последнюю попытку я всё-таки сделал.

– А Таня?

– Ей надо заниматься, – нервно сказал папа. – Она поедет в пансион Мещерской, разве ты забыл?

Ах, да. Пансион Мещерской, куда ездят окончившие восемь классов девчонки, готовиться к новомодным «грамматическим школам».

Что и говорить, мне предстояло донельзя грустное лето.

Прежде всего, сама тётя Аглая была донельзя грустной. Вроде бы с ней когда-то случилось какое-то несчастье, от которого она так и не оправилась. Какое именно несчастье, почему, отчего – никто никогда не обсуждал. Несчастье – и всё тут. К нам в гости тётя приезжала редко, останавливалась ненадолго. Всегда очень бледная, говорила тихо и никогда не улыбалась. Впрочем, злой или вредной, или даже придирчивой не была: всегда меня хвалила.

Жила тётя в маленьком-премаленьком уездном городке Гнёздов, до него целый день на поезде. Быстрые курьерские или даже скорые, не говоря уж о заграничных, там не задерживаются. Придётся трястись на пассажирском, останавливающемся у каждого столба. В Гнёздове я никого не знал, друзей у меня там не было.

– У тёти прекрасная библиотека, – заметил папа, увидев, что я снимаю с полок всю многотомную «Библиотеку приключений». – Вот уж что-что, а книги тебе не понадобятся. А какие нужны – все сыщещь на месте.

– Хорошо, папа, – уныло сказал я.

Как я и ожидал, дорога оказалась долгой и нудной. Моросил дождь, заливая стекло, стлался паровозный дым, поезд тащился еле-еле. В Гнёздов приехали к вечеру.

Иван, кучер тётушки, ждал меня у перрона. Огромный, бородатый, и, несмотря на жару, в длинной суконной шинели чёрного цвета. Меня он по-старинному величал «барчуком», несмотря на мои протесты.

– А скажи, Иван, тут у вас другие ребята есть?

– Э-э, есть, барчук, как не быть-то? Только на других улицах, у нас-то тихо…

– А далеко до тех улиц, Иван?

– Э-э, далеко ли, барчук? Да как сказать, твоими-то, то есть, прощения просим, вашими ногами молодыми, мабуть, и недалеко выйдет.

От вокзальной площади мы проехали по главной улице – Крестовоздвиженской, миновали рынок, свернули раз, другой, третий, оставляя позади добротные дома с лавками и трактирами и как-то незаметно – рраз! – и очутились на окраине.

Тётин дом был последним. Задний двор упирался в лес, а сразу за забором слева начинались выпасы, где и терялась улица, превратившись в узкий просёлок с двумя тележными колеями.

Иван свернул к крыльцу – по полукругу. Когда-то, наверное, тётин двухэтажный дом выглядел большим, нарядным особняком с колоннами, с флигелями по сторонам и клумбами цветов. Но сейчас всё это казалось совершенно заброшенным, во флигелях окна заколочены, двери, кроме парадных, забиты досками крест-накрест и повсюду поднялся пырей. Штукатурка облупилась, по фасаду бежали трещины, ставни поотрывались, вися кое-где на одной петле.

Мама за такое небрежение с папы голову бы сняла.

Правда, за флигелями поднимались развесистые вязы и я невольно подумал, как здорово было б построить там, на ветвях, шалаш с веревочной лестницей. Но такое лучше всего строить компанией – а тётя едва ли позволит уличным ребятам шнырять по её двору.

Только тут я подумал, что, пока мы подъезжали, я не видел ни одного мальчшки.

У дверей нас никто не встречал. Иван, кряхтя, принялся выгружать мой багаж.

– Не стойте, барчук, не стойте, заходите. Тётушка-то ваша, она того, не выходит сейчас…

Я осторожно взялся за бронзовую ручку. Сейчас, вот сейчас дверь распахнётся и я, словно в «Загадке рода Аберкромби», окажусь в гулком, пыльном вестибюле, с паутиной по углам, потемневшими от времени портретами на стенах, древней рассохшейся мебелью и скрипучим паркетом. Из-под ног у меня метнётся чёрная кошка, за запертой дверью кто-то станет скулить и постанывать, а из подвала будет доноситься звон цепей…

Тут мне стало не по себе, признаюсь.

Я выдохнул и шагнул через порог, не дожидаясь, пока испугаюсь совсем уж сильно.

Уф.

Всё оказалось не так уж плохо.

Вестибюль был, и впрямь просторный, но вот ни паутины, ни пыли, ни рассохшегося паркета. Да и мебель отнюдь не казалась древней или обшарпанной. Под ногами у меня оказался пушистый ковёр, стены покрашены светлым, картины висят – но с цветами или полями, тоже светлые и совсем не страшные.

Тётя Аглая ждала меня у круглого столика в середине, где в вазе стояли полевые цветы.

Она по-прежнему была высока и стройна, хоть и очень бледна. Платье скромное и серое, мама б сказала, что такое только горничные носят.

– Тёмочка… – сказала она, протягивая руки. – Как же ты вырос, дорогой мой…

Она не улыбнулась. И голос её звучал очень, очень грустно.

Терпеть не могу, когда меня величают «Тёмочкой». Но сейчас ерепениться по этому поводу явно не стоило.

– Тётушка… что случилось? – вырвалось у меня вместо приветствия.

– Ах, не обращай внимания, мой дорогой. С тех пор, как скончался дядя Андрей, я… что-то никак не отойду. Не волнуйся, Тёмочка, тебя это никак не касается. – Она попыталась улыбнуться, но губы у неё только судорожно дёрнулись.

– Проголодался, наверное, с дороги? Стёша уже всего напекла-наварила. Ты ведь по-прежнему любишь булочки с вареньем?…

Булочки с вареньем – клубничным – были превосходны, пальчики оближешь. Я съел пять. Или шесть. А, может, и семь. Кто ж их считает, таких вкусных!

За обедом тётя расспрашивала про гимназию, про приятелей из моего класса, про сестричек, про маму с папой – всё, как положено; но при этом мысли её, как написали бы в «Роковом путешествии Джона Мильтона», «витали где-то в далёких странах».

– Тётя, а другие ребята тут есть? По соседству? Иван сказал – только на других улицах…

– Ребята? Другие? – отчего-то смутилась тётя. – Боюсь, Тёмочка, дорогой, что у нас тут никого и не осталось…

– А… куда ж они делись? – спросил я, пытаясь скрыть разочарование.

– Ах, друг ты мой любезный, кто ж знает? Кто-то уехал, кто-то… в общем, не осталось. Одни старики, дорогой.