Родные гнездовья

* * *

Журавский и делопроизводитель Задачин сидели в научной библиотеке станции. Библиотеке была отведена в главном корпусе просторная светлая комната верхнего этажа. Ее основу составляли энциклопедии, специализированные многотомные издания по географии, геологии, энтографии, истории, сельскому хозяйству. Здесь были новейшие книги и публикации по зоологии и ботанике на немецком и французском языках. Заботу о библиотеке станции взяли на себя петербургские друзья, ее постоянно пополняли посылками Заленский, Риппас, Книпович, Шокальский, многое привозил и сам Журавский.

В углу, за книжными полками, в двух отдельных шкафах, хранился личный архив Андрея. Тут было все: детские письма Андрея Григорьева, дневники гимназиста Журавского, его студенческие работы, обширная переписка с учеными, администраторами, сановниками, прошения государю, скупые ответы на них «а по сему отказано»; отдельно лежали сотни губернских и столичных газет со статьями Журавского-публициста, толстые стопы журналов с публикациями Журавского-ученого, отдельные статьи, брошюры, оттиски с гранок так и не изданной монографии «Большеземельская тундра», полевые журналы семнадцати экспедиций. С первого класса гимназии и до этого дня Журавский не выбросил ни одной дневниковой странички, записки, письма, черновика статьи, газеты, журнала, каковы бы они ни были — с горькими упреками, оскорблениями, или с восторженной похвалой.

Здесь было все то, что позволило Юлию Михайловичу Шокальскому назвать научную и практическую деятельность Журавского «эпохой исследования Печорского края».

Журавский, присев устало на стул, оглядывал стопы разноформатных пожелтевших бумаг на полу, на столе, на стеллажах. В каждой бумаге его труд, труд, труд! В каждой бумаге мысли и человеческие отношения во всей их неимоверной сложности: воззрения, домыслы, истины, просьбы, требования, размышления, любовь, ненависть, клятвы, проклятия...

— Андрей Владимирович, — прервал раздумья участливый, проникновенный голос Задачина, — я разобрал письма по фамилиям приславших их: вот двадцать шесть писем Андрея Александровича Григорьева, тут более восьмидесяти писем и телеграмм Платона Борисовича Риппаса, это стопки писем Дмитрия Дмитриевича Руднева, Степана Григорьевича Писахова, здесь письма Прыгина, Калмыкова, Шкапина, — показывал на ячейки в стеллажи Задачин. — Всего у вас сохранилось две тысячи шестьсот двадцать шесть писем, открыток и телеграмм от ста двенадцати корреспондентов.

— Спасибо, Николай Иванович, за терпение, — устало улыбнулся Журавский. — Надо было это сделать самому, да... Извините за тяжкий, внеурочный труд.

— Господи! Это не труд — это счастье, Андрей Владимирович! — заблестели, оживились глаза Задачина. — Я раскладывал конверты и благоговел — какие фамилии: академики! Ученые с мировыми именами! Князья! Графы! Даже сам государь!

— Чтите? — в голосе Журавского проскользнул оттенок неудовольствия, удивления.

— Кого? — спохватился Задачин.

— Царя, светлейших...

Журавский пристально смотрел на Задачина и думал: «То, что ты агент Чалова, — сомнений нет. Но способен ли ты, Задачин, сын крестьян, выученный на их трудовые рубли в реальном училище, убить? Быть может, не совладав с собой, ты на мгновение стал зверем и совершил чудовищное преступление? Быть может... Скорее всего так и было. А вот убьешь ли ты меня, изучив день за днем весь мой мученический путь? Ты вот уже четыре месяца изо дня в день идешь по следам невероятной борьбы добра со злом, где я спотыкался, падал, но шел и шел вперед, обретая силы в пути. Способен ли ты, Задачин, оборвать этот путь?»

— Царей, особенно Николая Кровавого, любить не за что, — тускло, тихо ответил Задачин. — И вас, Андрей Владимирович, он милостями не осыпал... Даже вас!.. Нужно ли, Андрей Владимирович... Можно ли теперь разобрать письма и разложить их в строго хронологическом порядке? Я бы с удовольствием сделал это, как ранее разложил ваши статьи.

«Ты хочешь получить официальный доступ к их содержанию? Что ж, получи».

— Можно, Николай Иванович, но это каторжный труд. И вовсе не обязательный.

— Помощь вам, Андрей Владимирович, — для меня награда, — опять загорелись каким-то лихорадочным блеском глаза Задачина. — Я, как и вы, буду трудиться от зари до зари...

«Трудись, Задачин, — усмехнулся в душе Журавский. — Я уверен, что здесь ты созреешь до правды и будешь свидетельствовать о злодеяниях Чалова. Это будет козырь! Главный козырь! Это будет мой ответ Прыгину!..»

— Андрей Владимирович, — Задачин держал в руках пачку свежих архангельских газет «Северное утро». — Куда положить эти газеты? В стопку «Журавский» или иных авторов?

— В мою стопку, Задачин, — машинально ответил Андрей, собираясь уйти.

— Но серия фельетонов «Авантюристы Севера» подписана псевдонимом Совик? Как беспощадно высмеян Тафтин — «авантюрист Севера номер один»! А с ним какой-то Кириллов — «авантюрист номер два»! Мне бы так уметь! Я кладу в вашу стопу, Андрей Владимирович. Это стопятидесятая ваша газетная публикация...

— Понял, все понял, Задачин, — повернулся к делопроизводителю Журавский и посмотрел на него в упор твердым взглядом. — Но задумайся и ты: не ошибись в выборе...

Задачин серел лицом, пот покрывал его бритую голову.

— Говорят, в Мезени вы, Николай Иванович, носили пышную шевелюру и роскошную бороду?

Журавский, не дожидаясь ответа, повернулся и быстро вышел из библиотеки.