Невозвращенец

– Что-то не пойму, – раздельно чеканя слова, произнесла она едва ли не с угрозой, – вы обвинять должны Егорова или защищать его собрались?

М-да… Такая, пожалуй, еще донос вдогонку пошлет: покрывает, дескать, невозвращенца, изменника.

Марков постарался удержаться в рамках сухой вежливости:

– У вас превратное представление о моих обязанностях, Мария Степановна. Я не прокурор и не защитник. Следовательно, не обвиняю и не защищаю. Я следователь, моя обязанность – расследовать все обстоятельства дела и установить истину.

Расстались они, явно недовольные друг другом. Тем не менее Марков сделал в блокноте запись после ухода Долгушиной: «Сверить стоимость заграничных покупок Егорова с суммой полученной официально валюты».

…К концу дня Марков почти физически ощущал, как распухла его голова от непрерывных разговоров с разными людьми. Завлаб Вишневский, старший научный сотрудник Кулик, младший – Кашкин, еще один старший – Пушко, старший лаборант Ломовская, даже инспектор пожарной охраны Бурлюк, с которым Егоров часто выезжал в Истру, на подледный лов окуньков с помощью забавной снасти, а точнее, разновидности блесны, именуемой мормышкой.

О Егорове люди говорили большей частью сдержанно – оно и понятно: у кого будет охота в разговоре с сотрудником КГБ так уж вступаться за сослуживца, отказавшегося вернуться на Родину? Правда, и хулы особой на бывшего начальника отдела не несли.

Из собеседников запомнились Маркову двое. Хмурого, постарше других Пушко майор спросил прямо:

– Иван Иванович, вы хорошо знали Егорова. Как считаете, мог он добровольно остаться на Западе?

– Не знаю. Вопрос сложный, а ответ на него – дело ответственное. Конечно же Егоров мне ничего о таких своих планах не говорил. Но человек в серьезных жизненных ситуациях меняется.

Пушко тяжело вздохнул, потом, внимательно посмотрев на Маркова, продолжил:

– В наш поселок немцы вошли на пятый день войны. Мне тогда было десять лет. А через два дня я увидел на улице своего учителя Романа Божко с белой повязкой полицая. Вместе с немцами он ходил по домам и указывал, где живут семьи коммунистов и евреи. Тогда я прибежал домой и два часа проплакал в сенях. Никак не мог пережить, что наш любимый Роман Максимович, который ходил с нами в походы, учил ориентироваться по компасу, рассказывал увлеченно о Котовском и Щорсе, стал фашистским холуем. Так что ответить на ваш вопрос однозначно не могу…

Старший лаборант Ломовская, очаровательная блондинка с прической в стиле «чарльстон» и веселыми голубыми глазами, вроде бы абсолютно ни к селу ни к городу заявила сразу, что хотя и работает в этом институте, но с пеленок мечтает стать искусствоведом, а потому поступила в прошлом году на заочное отделение Академии художеств в Ленинграде.

– Простите, но какое отношение это имеет к Егорову? – с недоумением спросил Марков.

– Как какое? – почти возмутилась девушка его непонятливостью. – Самое прямое! Александр Иванович был единственный у нас, кто не смеялся надо мной здесь, а помог. Когда я ездила в Ленинград сдавать экзамены, он позвонил своему товарищу, и я у него остановилась. Вы же знаете, как трудно в Ленинграде устроиться в гостиницу…

– Товарищ – это Бобров?

– Да… Он очень хорошо меня принял…

Задав еще несколько вопросов, Марков установил, что Ломовская жила в квартире Бобровых при содействии Егорова после выборов в академии.

Возвращаться в отдел Маркову уже не было никакого смысла из-за позднего времени. По телефону он кратко доложил своему начальнику о проделанной за день в институте работе и поехал домой, на Большую Грузинскую, благо его охотно подвез на своей машине Шевчук. Посмотрев последние сюжеты программы «Время» и наскоро поужинав, Марков мысленно подвел итоги достаточно напряженного дня. И убедился, что сколь-либо четкого отношения к личности Егорова у него нет. И неизвестно, когда таковое выработается. Наслушался за день он, конечно, предостаточно и всякого. Но ведь трактовать факты можно было двояко. Положительные – объяснять умелой маскировкой, коварством. И наоборот – вовсе не обязательно, чтобы человек с серьезными изъянами по части морали и нравственности обязательно становился изменником, оказавшись за рубежом. К тому же как о достоинствах, так и о недостатках Егорова, которого Марков никогда и в глаза не видел, он мог судить лишь с чужих слов. Такова уж была специфика любого дела о невозвращении на Родину.

Одно Марков мог утверждать твердо: при желании Егоров мог нанести интересам СССР ущерб весьма значительный. Прямого отношения к государственным и военным тайнам он не имел, не являлся, скажем, конструктором самолетов или какого-либо вида современного оружия. Но сплавы, которые разрабатывались под его началом, применялись не только в народном хозяйстве, но и в оборонной и космической промышленности. По роду деятельности Егорову приходилось бывать во многих весьма закрытых научно-исследовательских учреждениях и предприятиях, на полигонах при испытании военной и космической техники.

Марков вообще прекрасно понимал, что в эру научно-технической революции трудно, а порой и невозможно провести четкую грань между секретным и несекретным. К тому же ученые масштаба Егорова могли нанести колоссальный ущерб стране не обязательно в военной сфере, но и в чисто экономической. Но от «мог совершить» до «совершил» огромная дистанция…

Марков знал, что среди иностранных ученых, посещавших нашу страну, а также общавшихся с советскими коллегами за рубежом, были и связанные со спецслужбами. Так что ему предстояло проверить, по возможности, зарубежные связи Егорова – не окажется ли среди них кто-нибудь, уже попадавший в поле зрения органов государственной безопасности.

Ракитянский и Шевчук уже рассказали следователю, что Егоров, и это совершенно естественно, был знаком едва ли не со всеми мало-мальски видными специалистами промышленно развитых стран. Существовало давнее положение, что переписка советских ученых с зарубежными коллегами считалась служебной и поддерживалась через отделы международных связей институтов. Но никто не мог запретить иностранному специалисту прислать его знакомому поздравительную открытку к Новому году или письмо на домашний адрес. Получить последний можно было в любом справочном бюро города, где проживал адресат. Конечно, в частной переписке ни один здравомыслящий человек ничего крамольного не допустил бы, но уже сами фамилии зарубежных адресатов могли бы дать следствию какую-нибудь зацепочку.

Естественно, Марков спросил некоторых своих собеседников о контактах Егорова с иностранцами. Пушко припомнил, что в разговоре с ним Егоров как-то упомянул одного профессора, прекрасно говорящего по-русски. Он предлагал Егорову перевести на немецкий язык и издать в ФРГ его последнюю монографию. У этого человека была польская фамилия, которую Пушко не запомнил.

Фактик был крохотный, за ним могло ничего злокозненного не стоять, поскольку речь шла о монографии открытой, но, за неимением пока ничего другого, Марков взял его на заметку.

Утром следующего дня следователь отправился в тот район Ленинского проспекта, который москвичи по старой памяти называли Большой Калужской. Здесь в одном из домов, построенных еще в пятидесятые годы, жила семья Егорова. Жена ученого, Лидия Валентиновна, выглядела измученной и растерянной. Не нужно было быть великим психологом, чтобы понять – эта женщина и понятия не имела, что ее муж перед поездкой на Запад намеревался остаться там навсегда.

– Он очень любил сына. Сережа у нас единственный. Он второй год служит на Северном флоте, служит хорошо, был сфотографирован у знамени корабля. Саша очень этим гордился. Позавчера Сережа звонил, плакал…

– Ваш муж переписывался с иностранными коллегами?

– Да, ему часто приходили письма из-за границы. Отвечал через институт. Из дома посылал только личные телеграммы, поздравлял с юбилеями, Новым годом. Считал неприличным делать это за казенный счет.

– А дома у вас бывали иностранные ученые?

– Года четыре назад были супруги из Чехословакии. Оба металлурги, преподают в каком-то институте в Брно. Саша рецензировал их учебник.

– А письма от иностранцев у вас сохранились?

– Конечно. Александр Иванович очень аккуратный человек. Он хранит все письма. Они у него разложены по годам, иностранная корреспонденция отдельно от советской. Сейчас я покажу…

Лидия Валентиновна вышла в соседнюю комнату и вскоре вернулась с пластиковым, явно не отечественным скоросшивателем.

– Вот, возьмите, пожалуйста.

Работа над письмами заняла у Андрея полдня. Пригодилось хорошее знание английского. Немецкие тексты с листа перевел капитан Юрий Осипов, также занимающийся делом Егорова. Он вел работу с только что вернувшимися с конгресса металлургов членами советской делегации.

Писем и цветистых открыток, в большинство рождественских, в скоросшивателе было под сотню. Здесь же были оплаченные счета за международные телеграммы: на каждой твердым почерком Егорова сверху было помечено, по какому именно поводу послана.

Писем из Бредена за последние пять лет оказалось шестнадцать. Одиннадцать – на прекрасном русском языке. Подписаны Майклом Квятковским. Видимо, тем самым ученым с польской фамилией, о котором говорил накануне Пушко. Марков позвонил в отдел внешних связей института. Ему сообщили, что Майкл Квятковский – профессор-металлург Бреденского технологического института. Дважды приезжал в Советский Союз. В последний раз совершил довольно продолжительную поездку по стране, посетил Минск, Липецк и Днепропетровск. Сопровождал его сотрудник отдела внешних связей института Владислав Михайлович Орлов. Марков сразу же договорился с ним о встрече в ближайшие дни.

Теперь можно было спокойно выслушать рассказ Осипова – тот по поручению Маркова беседовал с доцентом Московского института стали и сплавов Пастуховым. Он входил в состав советской делегации и, между прочим, в Бредене жил с Егоровым в одном гостиничном номере.

Борис Сергеевич Пастухов, как выяснил Осипов, знал Егорова давно, со студенческих времен, учился на одном факультете, но двумя курсами был моложе. По просьбе Осипова доцент вспомнил все неофициальные и кулуарные встречи Егорова с зарубежными коллегами, которым он был свидетель. В третий и четвертый раз всплыла уже знакомая чекистам фамилия.

После одного из секционных заседаний Пастухов увидел в коридоре Егорова, беседующего с невысоким лысоватым мужчиной лет шестидесяти. Борис Сергеевич подошел к ним. Мужчина тут же попрощался с Егоровым и удалился.

– Кто это? – чисто механически спросил Пастухов.

– А-а! Профессор Майкл Квятковский, из местного института. Ученый средней руки, но компанейский парень. К тому же хорошо говорит по-русски. В двадцатые годы, когда он был ребенком, его родители из Западной Белоруссии эмигрировали в Бельгию…

Разговору этому Пастухов тогда особого значения не придал. Вспомнил о нем через два дня уже в связи с обстоятельствами чрезвычайными. В тот вечер они с Егоровым собирались пойти в кино, посмотреть шумевший тогда на Западе супербоевик «Рембо». Они уже были одеты, когда раздался телефонный звонок. Из обрывков разговора Пастухов понял, что кто-то приглашает Егорова поужинать. Тот вначале отказывался, но потом сдался. Повесив трубку, Александр Иванович виновато сказал: