В землю Ханаанскую

XXI

Ефрем, выйдя из палатки, плотно прижал ухо к ее стене. Осторожно прорвал он маленькое отверстие в материи, так что мог все слышать и видеть, что происходило в освещенном отделении.

Непогода загнала всех в палатки, за исключением тех, которые должны были по службе оставаться на воздухе; юноше нечего было опасаться, что его откроют, потому что от палатки падала тень и скрывала его от посторонних глаз. Он был закутан в плащ и если время от времени и чувствовал озноб, то это происходило от нравственного потрясения.

Принц, знатный и могущественный, был тот человек, к которому Казана припала головою на грудь и ее уста не отказывали ему в горячих поцелуях. Юноша видел это и был возмущен, не за себя, конечно, так как Казана не давала ему никаких обязательств; но ведь ее сердце принадлежало его дяде, ему одному отдавала она преимущество перед всеми мужчинами, ради его спасения она готова была на все и, вдруг теперь юноша видел собственными глазами, что она лгала. Ведь и с ним, Ефремом, она была ласкова, но это были только крошки, падавшие со стола Осии, тогда как принц, по всей вероятности, имел на Казану большие права. И юноша чувствовал себя обманутым, униженным, оскорбленным! Притом он знал, что Синтах был врагом его дяди, и именно на этого-то недруга она и променяла своего прежнего возлюбленного! Иногда юноша закрывал даже глаза, чтобы не смотреть на то, что происходило в палатке, но вдруг точно какая-то сверхъестественная сила нагибала его взглянуть туда и он снова открывал глаза и смотрел; бывали минуты, что ему хотелось разорвать материю, ворваться в палатку, повергнуть на землю и убить этого ненавистного человека, а изменнице, вместе с самыми жестокими укорами, напомнить об Осии.

В этой ненависти юноши так и проглядывала его пылкая страсть; еще так недавно он считал себя счастливейшим из смертных, а теперь он самый жалкий. И вот он хотел уже бежать отсюда, но вдруг раздался смех Казаны, и какая-то неведомая сила удержала Ефрема; ему хотелось послушать их разговор.

Сначала кровь так сильно клокотала в Ефреме, что он не в состоянии был следить за нитью разговора в палатке, но мало-помалу он стал схватывать на лету отдельные фразы, а затем понял и все, о чем говорили, и ему тогда показалось, что он стоит на краю ужасной пропасти.

Принц умолял Казану быть к нему благосклоннее и не прекословить его желаниям, но вдова наотрез отказывалась от его нежных ласк; принц настаивал и обещал, что сделает ее царицею, когда ему удастся овладеть престолом, к чему он так пламенно стремится. Принц явственно сказал эту фразу, так что Ефрем ее прекрасно понял, но следующие затем слова было трудно разобрать, тем более, что он говорил, перебегая с одного предмета к другому, то уверяя Казану в своей пламенной любви, то успокаивая ее, когда она выражала страх или отвращение к его планам. Затем вскоре принц вспомнил о письме, принесенном Ефремом, прочитал его вслух и объяснил его значение. Юноша содрогнулся от ужаса, узнав подробности заговора, о котором упоминалось в письме; первою его мыслью было выдать изменников тому, на низвержение которого они посягали, но, поразмыслив хорошенько, он остановился на том, что будет теперь держать Казану и принца в руках. И тут ему припомнились слова его дяди: «Не давай права ни знатным, ни бедным смотреть на тебя иначе, как только с полным уважением, и тогда ты будешь держать голову высоко, как самый гордый из боевых героев в пурпуровом одеянии и золотом панцире».

У дяди в лагере и в доме Казаны, когда его трясла лихорадка, он постоянно повторял про себя эту фразу, но в тюрьме и во время бегства она почему-то исчезла у него из памяти. В палатке же у домоправителя она припомнилась юноше в то время, когда ему прислуживал старый невольник, а теперь она положительно не выходила у него из головы. И странно! Изменник, сидевший в палатке, носил пурпуровое одеяние и золотой панцирь и имел вид боевого героя, а между тем не смел высоко поднимать головы, так как замышлял нечестное и противозаконное дело.

В свертке, принесенном юношею в лагерь, находилось два письма: одно от заговорщиков из Таниса, а другое от матери Синтаха.

Мать ожидала его скорее обратно и сообщала ему, что сириец Аарсу, предводительствующий отрядом из чужеземцев и охраняющий в настоящее время дворец, а также и дом царских женщин, готов ему присягнуть. Итак, если верховный жрец Амона, в то же время верховный судья, наместник и хранитель печати провозглашает его, то он и будет царем, а так как дворец для него открыт, то принц может беспрепятственно вступить на престол; если же вернется прежний фараон, то телохранители поймают его и уберут прочь с дороги туда, куда прикажет им тайно Синтах, не любивший полумер; между тем верховный жрец настаивал, чтобы держать Менефту в заточении.

Теперь можно было опасаться только преждевременного приезда из Фив Сети, второго сына фараона, сделавшегося после смерти старшего брата наследником престола; накануне голуби прилетели с письмом, что Сети уже в дороге. Поэтому-то Синтаху и желавшему провозгласить его фараоном верховному жрецу надо было поторопиться.

Также против возможности восстания войск были приняты меры: как только евреи будут истреблены, то большая часть военных сил, не подозревающая о низвержении своего главнокомандующего, будет отведена на прежние места стоянки. Телохранители были все за Синтаха: отряды же войск, которые должны вернуться в столицу, могут усмирить Аарсу с его воинами, если только дело тут дойдет до крайности.

— Теперь мне только остается, — сказал принц и при этом вздохнул с облегчением, как человек, только что окончивший трудную работу, — через несколько часов вернуться с Баем в Танис, короноваться в храме Амона, провозгласить себя царем и поселиться во дворце, как подобает фараону, а все остальное пойдет своим чередом. Сети, которого египтяне называют наследником престола, такой же бесхарактерный человек, как и его отец, и потому должен смириться, ввиду совершившихся фактов, а в случае необходимости его можно будет заставить покориться и силою. А что Менефта не переступит более порога дворца в Танисе, за это ручается начальник телохранителей.

Второе письмо было к самому фараону от матери принца, которая просила царя отпустить в столицу как можно скорее ее сына и верховного жреца Бая и не делать упреков первому, что тот оставил войско из трусости незадолго до сражения. Эта женщина уверяла, что желает видеть перед смертью сына, так как дни ее сочтены; верховный же жрец умилостивит богов к ней, а без этой поддержки она готова прийти в отчаяние.

Письмо матери принца к фараону было последнее, что слышал Ефрем, и это привело его в сильную ярость; он ясно видел, что мать подстрекала сына на самое ужасное злодеяние.

Юноша был до такой степени взволнован, что даже не слышал, как Казана заставила поклясться Синтаха исполнить ее просьбу, когда он вступит на престол.

При этом молодая вдова заметила, что не будет просить у него ни денег, ни земли, а только одной справедливости.

А Ефрем между тем очнулся и снова вспомнил слова дяди, и только теперь понял, какая большая опасность угрожала ему; он порешил скорее бежать из того места, где люди помышляли только об убийствах, измене и коварстве.

Юноша, приняв такое намерение, направился к выходу из лагеря, но, сделав несколько шагов, он, взглянув на небо, убедился, что после полуночи прошло не более двух часов. Кругом господствовало безмолвие; только изредка слышалось ржание или топот коней; но в это время все же опасно было оставить лагерь: юношу могли заметить и задержать, благоразумие требовало быть осторожным и терпеливым; но вот взор Ефрема нечаянно упал на палатку царского домоправителя, из нее только что вышел старый невольник посмотреть, не возвращается ли его господин от принца.

Старик дружески приветствовал Ефрема и предложил ему войти в палатку и отдохнуть. Ефрем принял С благодарностью это предложение и только когда растянулся на постели и расправил свои члены, то тогда только увидел, что очень устал; сначала юноша думал о том, как бы ему добраться до своих, потом еще пришли ему в голову другие мысли и он сам не помнил, как заснул очень крепко, так что с наступлением утра старый невольник едва разбудил его, а между тем в лагере уже все оживилось: то слышалась команда, то пение, то говор.

Принц Синтах и верховный жрец получили позволение от фараона ехать в Танис, чтобы исполнить желание «умирающей».

Ефрем же, простившись со старым невольником, отправился отнести плащ кормилице Казаны и сообщить ей, что он намерен следовать совету своего дяди.

Затем он пустился в дорогу.

Юноша при общей суматохе незаметно прошел лагерь и, вступив в пустыню, вздохнул с большим облегчением, так как избавился от беды. К ночи он достиг Таниса, в который несколько дней тому назад вступал еще мальчиком, а теперь, вследствие пережитых им испытаний, он считал себя вполне взрослым мужчиною.

Долго шел еще Ефрем по направлению к морю; вчерашняя буря миновала, но он узнал по волнению зеленоватой поверхности моря, что оно еще не успокоилось.

Затем он остановился и задал себе вопрос: какие были намерения народных вождей, если они — как уверял принц Казану, — расположились станом между Пигагирофом, который возвышался теперь перед юношею со своими хижинами и палатками и горою Цефон.

Или Синтах и тут солгал?

Но нет! Гнусный изменник на этот раз изменил этой своей привычке; между деревнею и морем ветер разгонял клубы легкого дыма, привычный глаз юноши увидел стадо овец и движение по песку…

Да, это был лагерь евреев.

Каким малым показалось Ефрему расстояние отделявшее его от своих.

Но чем ближе подходил он к стану, тем сильнее возрастала его тревога, что этот народ с женщинами, детьми, палатками, стадами не может спастись от сильного врага, который через несколько часов настигнет его.

Кроме того, евреи не могли даже спастись и бегством: к востоку был глубокий рукав реки, к югу море поднимало свои темные волны, с севера должен был прийти фараон со своим войском, на западе же лежала пустынная страна Аэянь, и если они бросятся туда, то преследуемые натиском врага, очутятся снова на египетской земле, и выступление сделается уже невозможным.

Несчастным не оставалось ничего более, как только вступить в бой; но как сражаться им с таким могучим неприятелем?

Тогда Ефрем вспомнил, что ему говорили о Боге отцов и что Всесильный не допустит свой народ до гибели. Юноша, проникнутый этим чувством надежды, стал горячо молиться. Затем снова побежал по равнине и скоро достигнул деревни Пигагирофа, которую прошел без оглядки, хотя и заметил, что там не было ни людей, ни скота. Быть может, жители местечка оставили свои жилища, в виду приближающихся войск фараона.

Чем дальше шел Ефрем, тем все более заволакивалось небо тучами и сильнее гудел ветер; но юноша не обращал ни на что внимания, а шел все быстрее и быстрее.

Но вот уже он достиг и еврейского стана.

У первого встретившего его знакомого Ефрем спросил, где Нун, отец Иисуса Навина и его покойной матери.