Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Гляди, барынька! Жисть-то в Первопрестольную возвертается! — радостно восклицал Игнатий, крутя головой во все стороны.

— Бог даст, столица наша отстроится и ещё краше станет! — вторила ему улыбавшаяся Анна.

Свернув в Глинищевский переулок, коляска подкатила к нарядному, незатронутому пожарами дому, где помещалась канцелярия обер-полицмейстера.

— Так это же модный дом госпожи Обер-Шальме, я здесь платья на заказ шила! — удивлённо воскликнула Анна, вылезая из коляски.

— Был-с Обер-Шальме, а таперича канцелярия его превосходительства генерала Ивашкина, — покровительственно пояснил стоявший в карауле солдат. — Обер-Шельма сия, пожитки собрав, с хранцузами сбежала, а дом ейный под канцелярию забрали.

— Спасибо, любезный! — опустила монету в карман служивого Анна. — Нам бы господина обер-полицмейстера повидать, — просительно посмотрела на солдата она.

— Дык вона ихняя бричка с кучером стоит. Значица, господин генерал здеся пребывать изволют. Идите, барышня в дом, там его и найдёте, а люди ваши пущай возле коляски обождут, — расставив всех по местам, распорядился караульный и, с важным видом оглядев улицу, вернулся к себе в будку.

Уяснив суть ходатайства Анны, Ивашкин сделал озабоченное лицо и собрался было уж отказать, сославшись, что Овчаров не подлежит его юрисдикции. Однако, взглянув на молящие глаза просительницы, смягчился.

— Стало быть, предмет ваших… э-э-э… поисков приходится женихом вам? — кашлянув в кулак, переспросил он.

— Да, ваше превосходительство! Ротмистр Овчаров жених мой и герой, арестованный по недоразумению! — пылко воскликнула она.

— По вашему выходит, все арестованы по недоразумению, — ворчливо буркнул Ивашкин, о чём-то размышляя. — Вот что, барышня! Сейчас я должен быть у его высокопревосходительства господина градоначальника. Ежели хотите, поедемте со мной. Я доложу графу ваше дело, и ежели его сиятельство сочтут возможным, оне выслушают вас. — Ивашкин решил не вдаваться в детали, а попросту свести Анну с Ростопчиным, освободив себя он лишних хлопот.

«Слава Богу, не моя епархия, дело ротмистра в высоких сферах витает», — справедливо рассудил он, по-отечески рассматривая Анну.

— Весьма признательна вам, ваше превосходительство! Фёдор Васильевич знаком мне. Верю, он не обойдёт нас своей милостью и уважит мою просьбу. — Лицо её сияло радостью.

— В таком разе прошу следовать за мной! — скомандовал Ивашкин, выпуская Анну из кабинета.

На Лубянку поехали порознь. Пахом с Игнатием — в коляске, тогда как Анна заняла место подле обер-полицмейстера в его экипаже.

— Ну-с, красавица моя, покажись! — такими словами встретил Ростопчин Анну, извещённый наперёд Ивашкиным. — Настоящей красавицей стала, charmante[73], charmante! А как на отца похожа! — не переставал восхищаться граф, расточая похвалы и любуясь Анной. Та зарделась, внимание и любезности, обильно расточаемые его сиятельством, конфузили её, но вскоре она овладела собой и выжидательно посмотрела на градоначальника. Тот понял её нетерпение и не стал тянуть с ответом:

— Днями ожидаю письма из Петербурга, любезная Анна Петровна. Надеюсь, всё решится и ваш жених покинет мой дом, отправясь навстречу своему счастию, — по обыкновению, задрав подбородок, торжественно провозгласил он.

— Он здесь?! У вас в доме?! — порывисто подбежав к графу, спросила Анна.

— Вы тотчас увидите его. — Градоначальник взялся за колокольчик. — Порфирий, отведи барышню в комнату господина Овчарова! — со смеющимися глазами приказал камердинеру Ростопчин.

Едва затворилась дверь, Ростопчин заглянул в приёмную и вопросительно уставился на ординарца.

— Пётр Ляксеич, его превосходительство господин обер-полицмейстер изволили отбыть! — выпалил ординарец, вскочив со стула как оглашённый.

Молча кивнув, Ростопчин вернулся в кабинет.

«А ведь ежели ответ от Аракчеева будет неблагоприятен, придётся господина ротмистра взаправду арестовать, в кандалы заковать и, невзирая ни на какие бумаги, под конвоем в Бутырский замок сопроводить», — размышлял граф, касаясь ладонью крышки бюро и любовно поглаживая её резную поверхность. «Зря, пожалуй, я им свидание устроил. А всё моя пылкость, будь она неладна!» — сетовал на свой холерический темперамент он.

— Ваше сиятельство, фельдъегерь из Петербурга! — звонко выкрикнул ординарец, впуская в кабинет курьера, не дожидавшись дозволения графа.

«Вот стервец, совсем устава не знает!» — неодобрительно глянул на слугу Ростопчин, подходя к фельдъегерю. «Неужто Аракчеев ответил?! Скоро, однако, депеши его доходят, даром что не царские!» — искренне удивился граф.

— От его императорского величества его высокопревосходительству главнокомандующему в Москве графу Ростопчину! — вручая пакет, трубно провозгласил могучего вида фельдъегерь.

— Благодарю, любезный! — срывая сургуч, отозвался градоначальник. — Обожди в приёмной, братец! — бросил он, убегая с царским посланием в глубину кабинета.

«Памятуя письмо твоё графу Алексею Андреичу касаемо господина Овчарова, приватно тебе сообщаю: заслуги его перед Отечеством, cher Фёдор Васильевич, обязывают тебя всяческим содействием оному ротмистру и чрезвычайной желательности приезда его в столицу империи».

«Вот всё и разрешилось!» — с облегчением выдохнул Ростопчин.

— Что наши гости, Порфирий?

— Аки голубь с голубкой воркуют да, поди, милуются, — во всё лицо ухмылялся он.

— Так уж и милуются! Они покамест не венчаны! — шутливо погрозил пальцем камердинеру граф и, велев позвать молодых, объявил монаршую волю.

Глава 14.
На берегах Невы

Из Мятлевки выехали затемно двумя экипажами. Элегантной, выписанной из-заграницы коляской, схороненной рачительным Игнатием, и огромной, поместительной, с широкой кроватью каретой, кою предоставил в их распоряжение чувствительный градоначальник. В коляске расположились Овчаров с Пахомом, в карете — Анна с Акулиной и прощённая девка Настасья. На козлы сели Фаддеич с Трифоном, вернувшиеся в усадьбу в числе прочей дворни и также милостиво прощённые. Проезжая Москвой, они увидали огромные, разложенные вдоль берега реки костры, от которых исходил смрадный, удушливый дым. Это сжигались трупы. По мере обеспечения города провиантом в первую голову встала задача уничтожения гниющих людских и конских останков, во множестве скопившихся в Москве. Эта проблема была возложена на фурманщиков,[74] кои собирали тела в свои фурманки, свозили их к Крымскому броду, где и сжигали.

Выданная Ростопчиным подорожная действовала безотказно, лошадей на почтовых станциях отпускали без промедления, и к исходу третьего дня пути их маленький поезд добрался до Торжка, где по общему согласию решили встать на ночь. Оставив экипажи на постоялом дворе на попечении Фаддеича и Трифона, в заезжий дом[75]поехали на извозчике. У Павла мелькнула мысль не застревать в Торжке, однако недомогание Акулины потребовало остановки. Ещё в Твери девочка принялась кашлять и её познабливало, в Торжке же случился жар, начисто пропал аппетит, и она с трудом передвигала ноги. Павлу пришлось нести её на руках, когда извозчик довёз их до места. К ночи жар усилился, послали за лекарем. Тот прописал горячее питьё, оставил склянку микстуры, гору порошков и пилюль и, пробурчав, что заглянет утром, уехал. К утру Акулине сделалось хуже, жар снедал её, и время от времени она впадала в беспамятство.

Приехавший доктор щупал пульс, прикладывал руку к пылавшему лбу и с непроницаемым видом толок в ступке очередную порцию привезённых лекарств, объясняя причину жара малопонятными латинскими терминами. На Анне лица не было, Павел с Пахомом выглядели не лучше, да и с первого взгляда равнодушная Настасья переживала. В полдень Акулина начала бредить и поминутно звать Овчарова. Лекарь предложил пустить кровь, но, видя, что на лице девочки и так ни кровинки, Анна энергично воспротивилась.

— В таком случае я более вам не надобен, — заявил хладнокровный эскулап и, пробормотав, что отныне всё в руках Божьих, пряча глаза, удалился.

— Может, батюшку позовём? — проронил глухим голосом Павел.

— Вы что тут, все сговорились?! Хоронить её удумали?! — напустилась на него Анна и, склонившись над Акулиной, поменяла ей повязку на лбу, так как положенный ранее лёд уже стаял.

— Ваше высокоблагородие! — приоткрыв дверь, в коридоре мялся гравёр в компании незнакомого монаха.

Овчаров вышел из комнаты и вопросительно уставился на Пахома красными от бессонницы глазами.

— Вот, они помочь могут! — кивнул тот в сторону служителя Господа.

— Инок Борисоглебского монастыря Пармений! — представился чернец.

— Вы пришли причастить Акулину, отче? — с оглядкой на дверь, тихо спросил Овчаров.

— Я явился исцелить твою дочь! — решительно заявил монах и, не спрашивая разрешения, вошёл в горницу.

Анна удивилась появлению черноризца и, негодующе сведя брови, хотела уж выставить его, но Пармений предупредил её намерение:

— Не исповедовать и причащать пришёл я дитя твоё хворое, а исцелять от недуга, ея пожирающего.

С этими словами он приблизился к кровати и, положив ладонь на пылающий лоб Акулины, принялся творить молитву. Анна отступила на шаг, в её глазах загорелась надежда. Павел с Пахомом теснились у двери, молча наблюдая за манипуляциями монаха. Завершив молитву, инок убрал руку со лба девочки, перекрестил её и пристально посмотрел в глаза Овчарову.

— Ступай в храм Божий, сыне, и покайся! Когда пастырь отпустит грехи твои, дочь твоя исцелится, — провозгласил он и вышел из комнаты. Больше его никто не видел.

Изумлённый Павел не стал медлить и поспешил в церковь.

— В чём ещё грешен, сыне? — выслушав исповедь Овчарова, спросил священник.

— Кажись, всё, — с оглядкой на толпившихся в храме прихожан, полушёпотом отозвался он.

— Всё ли? — настаивал отче, не желая отпускать его.

— Да вроде… — принялся лихорадочно вспоминать он, как на ум пришёл тот странный греховный сон в усадьбе Салтыковых в Красном на Пахре, и он, не таясь, поведал его батюшке.

— Что ж, вижу, ничего не утаил ты от Господа! Царь Небесный милостив, ступай домой с миром. Грехи твои прощены будут, за то я помолюсь, но не забудь прийти в обитель святых мучеников Бориса и Глеба и поставить свечу за упокой души рабы божьей Дарьи. Да упокоится душа ея многогрешная и не будет являться она на землю да смущать людей праведных! — перекрестил его священник на прощание.

Извозчик ждал Павла возле паперти, и, раздав щедрую милостыню, он поехал в монастырь, а уж потом вернулся в гостиницу. Трепеща от неизвестности, поднимался он по ступеням; когда вошёл в горницу, навстречу ему бросилась красная от слёз Анна. «Неужто?..» — страшная догадка пронзила его, как он услыхал Акулину:

— Тятко, тятко! Где же ты был?! Я уж соскучала!

Обняв невесту, подбежал он к постели и, присев с краю, наклонился над ребёнком, сглатывая подступивший комок и сквозь слёзы улыбаясь…

Три недели прожили в Торжке, прежде чем недуг Акулины окончательно отступил и она смогла встать на ноги. За время её болезни Павел и Анна необычайно сблизились. Когда Акулине стало лучше, они оставляли её на попечение Настасьи и Пахома, а сами совершали прогулки по Торжку. Умиротворительная атмосфера уездного городка с его неторопливым, размеренным бытом, деревянными домами и многочисленными церквями с устроенными при них мастерскими золотого шитья, живописные берега Тверцы, вдоль которой, взявшись за руки, они каждодневно гуляли и не могли наговориться, а главное, болезнь Акулины помогли им лучше понять и узнать друг друга. Прошёл ноябрь, наступили холода, снег густо устлал округу, и, чтобы продолжить путешествие, экипажи поставили на полозья. В первых числах декабря они выехали в Петербург.