Таинственный возлюбленный

* * *

Казалось бы, все благоволило первому министру королевства Испании дону Мануэлю Годою, графу Алькудиа, инфанту Кастильскому. Враги были против него бессильны, женщины любили его; он же как ни в чем не бывало провел весь медовый месяц со своей юной задумчивой супругой, графиней Чинчон. А потом, спустя буквально несколько дней снова вернулся к графине Кастильофель, а попросту Пепе. Сначала, соблюдая приличия, он появлялся в ее дворце Бондад Реаль раз в неделю, потом два, потом еще чаще и с каждым разом задерживался все дольше. Еще через некоторое время рабочий кабинет первого министра был устроен прямо во дворце графини Кастильофель, а спустя полгода иностранные послы стали сообщать по дипломатической почте, что все государственные дела в Испании теперь вершатся во дворце Бондад Реаль, а сеньора Пепа раздает министерские портфели. Зачастую даже дуэнья сеньоры Пепы имела в решении тех или иных государственных вопросов больший вес, чем королевские министры.

Все было хорошо у Годоя, все было ему доступно, все послушно, но триумф его, увы, разделялся лишь немногими особо избранными людьми. На улицах же на бывшего гвардейского офицера смотрели настолько косо, что он не мог выехать из дворца иначе, как в сопровождении большого эскорта из гвардейцев. Испания перестала любить его. Более того — она стала его ненавидеть.

«Почему они так не любят меня? — недоумевал Мануэль, разглядывая в зеркале свои многочисленные ленты и ордена. — Почему? Я такой же испанец, плоть от плоти этой страны, жестокой, ленивой и прекрасной. Понятно, что я стою поперек горла всем этим высокомерным грандам и грандесам, вроде Осуны и Альбы, но я никогда не обижал простого народа. Наоборот, порой наши черные от грязи и солнца крестьяне гораздо ближе мне по духу, чем все эти выморочные гранды… Хорошо, я вынужден жить не в полях Бадахоса, а во дворце. Но и здесь я никому ничего плохого не сделал. В королевской семье — мир, в стране — мир. Смешно сказать, но я воистину стал Князем мира, а что еще надо стране? Ах да, теперь все меня обвиняют в том, что я проиграл войну этим голодранцам-республиканцам. Однако почему в этом же не обвиняют ни голландского, ни датского королей, ни, в конце концов, черт подери, австрийского императора?! В жизни, как в игре, карты всегда ложатся по-разному, и просто на сей раз французская чернь оказалась непобедимой; лягушатники бьют всех, кто бы ни оказался на их пути. И вот за то, что я понял это раньше других и предпочел водить дружбу со столь сильным противником, чем терпеть от него поражение за поражением, меня стали обвинять в измене. «Гнусный мир! Позорный мир!» — кричат все. А между тем, заключив мир, я сберег столько жизней, спас династию, страну, наконец. Теперь еще новое несчастье на мою голову — этот адмирал Нельсон. На суше — непобедимые французы, на море — непобедимые англичане. А мы между ними, как между молотом и наковальней, в результате чего неизбежно приходится воевать либо с теми, либо с другими.

Но все же король с королевой благодарны мне не зря. Неужели, кроме них, действительно никто ничего не понимает? Всем застит глаза моя удача, мой взлет, мое богатство. Что и говорить, люди завистливы. «Предатель!» Надо же! Да ведь это самое ужасное у нас оскорбление! — Мануэль невольно вспомнил, что в юности в Кастуэре вытаскивал шпагу и за более «мягкие» словечки. И тогда никому в голову не приходило бросить ему в лицо «предатель».

Он грустно вздохнул, уселся в кресло и стал почесывать за ухом роскошного выжлеца, недавно преподнесенного ему королем. Пес являл собой совершенное творение природы и всегда ходил за Мануэлем, как привязанный. «Кажется, только Клавель и любит меня по-настоящему! Даже Пепа, умница Пепа, и та начала устраивать скандал за скандалом. Чего еще надо этой артиллерийской дочке, что до пятнадцати лет не имела второй пары чулок? Я же помню, как в ту ночь, когда мы в первый раз сошлись в горной хижине, и я, торопясь, порвал ей чулок, она горько плакала не из-за того, что лишилась невинности, а из-за этого бумажного чулочка… — При воспоминании о той ночи и о смуглых, гладких, как речные камешки, ногах Пепы, Мануэль стиснул зубы. Уж не зря ли он поселил ее во дворце, где теперь постоянно собирается самое изысканное общество: гранды, прелаты, актеры, какие-то офицеры. Пепа, похоже, становится одной из самых влиятельных дам королевства, но это почему-то не радовало Годоя.

Впрочем, Мануэль был не из тех, кто долго сидит в бездейственном унынии. Для уныния у него не было ни склонности, ни времени. Вот и сейчас, бросив взгляд на фарфоровые часы в виде кролика с пышным бантом на шее, он вспомнил, что пора идти к королеве. Что же, за все надо платить, и подобная плата — еще не худшая.

Поднимаясь потайными лестницами к покоям королевы, Мануэль чувствовал, что с каждой ступенькой настроение его, и так далеко не блестящее, опять неумолимо портится. Он не был у Марии Луизы уже несколько дней и теперь можно себе представить, как она встретит его. Опостылевшие ласки были гораздо хуже скандалов и пощечин. Мануэль содрогнулся даже от одной только мысли о них.

Но на сей раз Мария Луиза не стала докучать своему любимцу ласками, а встретила его надменно и холодно.

— Я слышала, — глядя на него в упор, сказала королева, — что в последнее время все государственные вопросы Испанского королевства решаются в постели известной особы.

— Ваше Величество, — невозмутимо ответил Мануэль, уже давно привыкший, что любая дерзость сходит ему с рук безнаказанно, — если под известной особой вы подразумеваете графиню Кастильофель, то я лично не вижу в этом ничего позорного. Графиня — испанка до кончиков ногтей и, поверьте мне, очень часто говорит дельные вещи.

— Ах ты, дрянь, собака подзаборная! — яростно набросилась на него королева, которая не была испанкой не только до кончиков ногтей, но и вообще, и от этого еще больнее почувствовала укол самолюбия. — Я тебя сделала всем в этом королевстве, я дала тебе все, что только можно дать смертному. А ты… ты — бездарная, неблагодарная тварь, — и тут Мария Луиза, потеряв хваленую выдержку, от души ударила любовника пухлой, унизанной тяжелыми перстнями рукой.

На парадный мундир первого министра брызнула кровь. Несколько мгновений Мануэль стоял растерянный, не решаясь ни ответить ударом на удар, ни выругаться. Наконец, он обрел дар речи:

— Полагаю, что после этого мне более нечего здесь делать, — с этими словами он, как предписывал этикет, опустился на одно колено, поцеловал королеве руку и вышел.

Перед первым же зеркалом Мануэль достал платок, отер кровь с рассеченной щеки и твердо решил теперь же идти к королю и просить отставки.

— Ко мне, Клавель, — позвал он и, несмотря на бойкое вечернее время, когда коридоры дворца были наполнены фрейлинами, придворными, караульными, просителями и еще какими-то субъектами, уже и вовсе не заслуживающими внимания, пошел, намеренно громко стуча сапогами и не скрывая льющейся с лица крови. Выжлец, скалясь, бежал за ним.

Ну, подожди, старая ведьма! Ты еще пожалеешь об этом! Покрутись, повертись, побегай по притонам, а потом снова, как миленькая, пришлешь за мной. А пока я с удовольствием отдохну, уеду на охоту недели на две, повыгоню из Бондад Реаль всю эту шваль, и останусь наконец наедине с Пепой. Поедем с Игнасио в Бадахос, покажу ему места моей молодости… Свобода! И, главное, при этом у меня не будет постоянно болеть голова о том, как бы уладить дела с соседями, с монахами, с министрами, с женщинами, с Их Королевскими Высочествами и Величествами! Да и с Францией сейчас отношения не самые лучшие: после нашего поражения при Сан Висенте придется вновь делать ей какие-нибудь уступки. Вот и пусть этим позанимается кто-нибудь другой! Тогда-то все они наконец увидят, что я не бездарный баловень судьбы, а человек, любящий Испанию не меньше их!

Рассуждая так, Мануэль шел по дворцу, с грустью думая о том, что почти половина его дворцовой жизни прошла вот в таких хождениях между спальней королевы и кабинетом короля.

Карлос принял любимого премьер-министра, как всегда, с радостью, но Мануэль в ответ на дружескую улыбку прямо с порога заявил:

— Я прошу вас, Ваше Католическое Величество, разрешить мне оставить свой пост.

Карлос не поверил ушам, и улыбка еще долго все никак не могла покинуть дородное лицо с печально обвисшим носом.

— Но что случилось, дорогой мой? Опять ссора с королевой? — растерянно спросил он, в ужасе глядя на засохшую кровь на щеке Годоя.

— Ах, Ваше Величество, — вздохнул Мануэль. — Это уже не просто ссора. Мы с Их Католическим Величеством королевой пришли в резкое противоречие по основному принципу организации политики государства.

— Я уверен, мой дорогой, что вы просто неправильно поняли мою супругу. Она совсем не хотела вас обидеть.

— Нет, Ваше Величество, на этот раз никакой ошибки быть не может. При возникших непримиримых разногласиях я не смогу гарантировать Вашему Величеству успешного выполнения своих обязанностей.

— Ну почему же сразу непримиримых? Вот увидишь, я поговорю с Марией Луизой, и вы опять помиритесь…

— Ваше Величество, — решительно обратился к королю Мануэль, слышавший подобные речи уже десятки раз и понявший, что дальнейший разговор в таком духе не приведет ни к чему. — Я предлагаю вам назначить вместо меня двух министров Уркихо и Кабальеро.

— А почему именно их? — уныло спросил Карлос.

— Дон Мариано-Луис де Уркихо, Ваше Величество, является, как известно, представителем современного прогрессивного направления в политике. Он долго жил во Франции, читал всех их философов и является одним из стойких противников инквизиции. А дон Хосе-Антонио де Кабальеро — ярый приверженец королевской власти, старых порядков, сторонник Папы Римского. Таким образом, они представляют собой два противоположных лагеря нашего королевства. И вы, поставив их во главе правительства и своей монаршей волей не давая ни одной из этих двух партий взять верх, достигнете небывалого равновесия.

— Вы так думаете? Значит, опять сразу два зайца? — с нескрываемым любопытством спросил король.

— Да, Ваше Величество. А главное, как вам, надеюсь, хорошо известно, оба эти министра являются еще более старыми друзьями Ее Величества, чем я.

— Да-да, кажется, это действительно так.

— Вот видите, Ваше Величество. Вы ничего не потеряете, а возможно, даже приобретете. К тому же я всегда буду рад прийти по первому вашему зову и обсудить с вами любые затруднения, — не удержался и на всякий случай оставил себе лазейку Мануэль.

— Как вы разумны, дон Мануэль. Таким образом, я снова убиваю не двух, а сразу трех зайцев.

— Как будет угодно Вашему Величеству.