Поручик Ржевский и дама с солонкой

Для тех, кто желает знать подробности этой сцены, вот детальное описание происходящего:

– А!

– О!

– Ах!

– О!

– Ух!

– М-м-мадам…

– О да! Да! Да! Да! Да! Быстрее!

– Да!

– Медленнее!

– Как скажете.

– Быстрее!

– Да!

– Сильнее!

– Да!

– Сильнее!!!

– Да!!!

– О!

– А!

– О!

– Ах!

– О!

– Уф! Хорошо, – по окончании этого диалога выдохнула генеральша.

– Хорошо, – выдохнул поручик, в изнеможении падая лицом в ту же ложбинку между грудями генеральши, где существовала опасность утонуть.

Он и на этот раз не утонул – благополучно выбрался из «омута» и из объятий Зои Павловны, а когда вместе с ней покинул оружейную комнату и вернулся в столовую, то нашёл там генерала, беседующего со Шмелиным.

Все четверо откушали чаю, а к генералу, кажется, даже вернулось доброе настроение, потому что он пожелал представить Ржевскому своих сыновей: двух мальчиков, старшему из которых было шесть, а младшему – пять. Гостю, которого больше не собираются приглашать, детей не показывают.

Ветвисторогов с некоторой грустью сказал, что с прежней, ныне покойной, женой у него детей не было, а вот Зоя Павловна радует пополнением в семействе. Также генерал отметил, что оба мальчика похожи на своего отца, как две капли воды, и хотя Ржевский не увидел особого сходства, но почёл за лучшее не спорить. К тому же Ветвисторогова сказала:

– Да, на своего отца, – она сделала многозначительное ударение на слове «своего», – они очень похожи.

– Может, ещё и третий будет. Как думаешь, Зоя Павловна? – весело сказал генерал.

– Возможно, – лукаво ответила Ветвисторогова и посмотрела на Ржевского, но тот предпочёл сделать вид, что не понял, к чему такой взгляд. Стать отцом поручик не стремился, хотя его никак нельзя было упрекнуть в том, что он этого избегал. Сколько потомков Ржевского сейчас жило в России, а также во всех странах, где останавливался Мариупольский полк во время Заграничного похода, не знала точно даже богиня Фортуна.

На прощанье хозяин дома предложил гостю «заглядывать ещё, как-нибудь в другой раз». Это обычно означает «подумаем, приглашать ли тебя снова», но Ржевский всё понял буквально. Он охотно согласился заглянуть «в другой раз», решив про себя, что, наверное, сделает это на днях, улучив такое время, когда генерал будет в отъезде, а генеральша – дома.

* * *

Занятый мыслями о генеральше, поручик вернулся в гостиницу, и только там вспомнил про длинное письмо от некоей француженки, которое так и не успел прочитать. Оно по-прежнему лежало на столе рядом с другими письмами, прочитанными.

Делать было больше нечего, ведь до полуночи, когда предстояло новое свидание с Софьей, оставалась уйма времени – даже солнце ещё не зашло. Вот почему поручик сел в кресло, повернулся, чтобы свет из заиндевевшего окна падал на лист, и принялся неторопливо читать.

«Кто же такая Сесиль де Воланж, которая отправила письмо? – думал он. – Молодая? Красивая? Почему я её не знаю?» Однако чтение не дало ответа на эти вопросы и более того – породило многие другие.

«Уважаемый, Александр Аполлонович», – так начиналось письмо, то есть в совершенно не характерной для француженок манере. Уж Ржевский-то знал!

«Не подумайте, что я Вам навязываюсь, – продолжала эта странная француженка, – но меня не оставляет чувство…» Чувство? Это слово казалось многообещающим! Поручик уже почти решил, что его приглашают на тайное свидание. Ночь. Балкон. Таинственная незнакомка в темноте спальни. Но оказалось иначе.

«Меня не оставляет чувство, что Вам грозит опасность, – признавалась Сесиль, – поэтому отправляю это письмо и очень прошу прочитать до конца». Ржевский задумчиво окинул взглядом немаленький лист, исписанный мелким почерком с обеих сторон.

– Ну, посмотрим, как пойдёт, – пробормотал он и продолжил чтение.

«Возможно, мои страхи напрасны, – предупреждала француженка, – и я буду рада, если это окажется так. Но события, виденные мной недавно на балу, а также дошедшие до меня слухи, которые ходят по городу, заставляют думать, что Вас опутали сетями коварной интриги. Вы невольно можете стать соучастником убийства, а если Вас всё же не удастся вовлечь в это ужасное дело, то Вас всё равно могут обвинить в преступлении».

– Что она несёт? Уж я бы заметил, если бы вляпался в такое, – пробормотал Ржевский, но чтение не бросил.

«На банкете, которым прерывался бал, я сидела рядом с Вами, – признавалась Сесиль, – и видела, как госпожа Тутышкина…» Получалось, что эта таинственная особа была на балу! И сидела где-то рядом! Однако Ржевский, как ни пытался, никого из своих ближайших соседей по столу вспомнить не мог – только чету Тутышкиных, Тасеньку и Бенского. «Кстати, откуда эта Сесиль знает Софью?» – подумал поручик.

«…Госпожа Тутышкина солила еду в тарелке своего мужа, – говорилось в письме. – Затем солонкой захотели воспользоваться Вы, но госпожа Тутышкина не позволила. И не только Вам, а вообще никому. Под благовидным предлогом она убрала солонку в ридикюль. И именно поэтому я подозреваю, что в солонке был яд, и что госпожа Тутышкина знала о нём. Она хотела отравить мужа прямо во время банкета, но господин Тутышкин по счастью не успел ничего съесть. Тарелку забрал лакей, а после лакею стало плохо. И именно по этой причине он, когда в следующий раз вышел в зал, уронил торт на господина Бенского».

Ржевский невольно удивился, как незнакомая ему француженка оказалась такой наблюдательной. А главное – зачем ей обвинять Софью?

«Конечно, – продолжала та, – того момента, когда лакею стало плохо, я сама не видела, но помню, как лакей забирал наши тарелки. Я знаю этого несчастного. Его зовут Фёдор». Особа, сочинившая письмо, с каждым словом казалась всё более необычной. Что это за француженка, которая знает всех лакеев в доме губернатора? Может, приживалка губернаторши? Но тогда получалось, что эта Сесиль вовсе не молода, и вряд ли красива, ведь губернаторша не стала бы держать подле себя приживалку, которая моложе и привлекательнее.

В итоге версию с приживалкой Ржевский отмёл как неприятную, хоть и логически обоснованную. Ему нравилось думать, что Сесиль – красавица. От милого образа, уже начавшего складываться в воображении, но пока полускрытого туманом неизвестности, не хотелось отказываться.

«В начале, – рассказывала Сесиль, – подозревали, что у Фёдора холера, но затем доктор сказал, что Фёдора отравили ядом, который называют «белый мышьяк». Сейчас Фёдору намного лучше, но мне не удалось его ни о чём расспросить. Зато я расспросила доктора, как выглядит этот яд, и таким образом выяснила, что белый мышьяк похож на соль и даже вкус имеет солоноватый».

Ржевский всё больше недоумевал: «Вот ведь француженка расстаралась! Всё выяснила про яд. Но зачем ей заниматься тем, чем должна заниматься полиция?» А у полиции, насколько поручик мог судить, никаких вопросов к Софье не было.

«Думаю, эти свойства белого мышьяка и навели госпожу Тутышкину на мысль поместить яд в солонку, – предполагала Сесиль. – Для отравления весьма удобно, но этот яд сложно раздобыть. Закон запрещает аптекарям отпускать яды частным лицам – это я тоже узнала у доктора. Из этого я заключаю, что у неё наверняка есть сообщник, который снабдил её ядом. Возможно даже, что это сделал господин Бенский, которого молва называет давним любовником госпожи Тутышкиной. Ему была бы выгодна смерть её мужа, ведь господин Бенский мог бы жениться на своей любовнице сам».

Поручик, продолжая читать письмо, всё больше морщил лоб, потому что ничего не понимал: «Отчего эта Сесиль была так уверена, что Софья – отравительница? Да ещё и Бенского подозревает!»

А Сесиль, будто угадывая мысли своего адресата, извинялась: «Заранее прошу меня простить, если все эти подозрения окажутся несостоятельны, но заклинаю Вас: обратитесь за советом к знающему человеку. Если не в полицию, то к частному сыщику или другому лицу, имеющему опыт в распутывании подобных делах. Если мои подозрения верны, то мадам Тутышкина может Вас обмануть и втянуть в преступление, из-за которого Вы окажетесь на каторге. Я не хочу, чтобы вы пострадали. Именно поэтому я сама не считаю возможным обратиться в полицию и рассказать о своих наблюдениях, пока Вы близки к мадам Тутышкиной. По городу ходят слухи, что у Вас с ней роман, и что Ваши сани был трижды замечены возле её дома. В том числе один раз – глубокой ночью».

Прочитав последние строки, Ржевский усмехнулся: «Ничего не скроешь от молвы! Даже глубокой ночью всё видит!»

А письмо меж тем всё никак не заканчивалось. Француженка была весьма словоохотлива, так и сыпала слова на бумагу:

«Возможно, Вы испытываете к мадам Тутышкиной глубокие чувства, и поэтому не стану советовать, чтобы Вы прекратили с ней всяческие отношения. Но, даже сохраняя их, вы можете обратиться за частным советом к начальнику полиции или другому знающему человеку. И если он скажет, что всё это пустяки, то так тому и быть, а если сочтёт мои подозрения верными, то лучше меня подскажет Вам, как поступить. В любом случае Вы будете вне опасности, а это для меня главное».

Ржевский тут же отметил для себя: «Как она обо мне заботится! Здесь определённо есть шанс». Он взял со стола конверт и осмотрел его в поисках обратного адреса, но ничего не нашёл. Не было адреса и в письме.

«Ответа Вашего не прошу, – так оно заканчивалось. – Думаю, что Ваши дальнейшие поступки, которые всё время на слуху, сами дадут мне ответ, вняли ли Вы моей просьбе.

Ваш искренний друг,

Сесиль де Воланж».

Ржевский почувствовал себя в тупике. И не только потому, что знакомиться с таинственной француженкой, не зная адреса, было затруднительно. Поручик чувствовал себя озадаченным и потому, что в послании говорилось о нешуточной опасности.

Что делать? Просто бросить это письмо на стол и забыть? Нет. Это казалось опрометчивым. А ведь сегодня ночью Ржевский должен был снова увидеться с Софьей.

Отправляться на свидание, при этом имея подозрения на счёт неё, было как-то неприятно. А как их развеять? Посоветоваться со знающим человеком – предложение хорошее. Тут Сесиль попала в точку. Но с кем советоваться? Да и можно ли найти кого-то прямо сегодня, чтобы успеть и посоветоваться, и на свидание? К тому же поручик опасался, что не сумеет как следует изложить полицейскому или частному сыщику суть дела. «Вот что-то мне тревожно. Беспокоюсь. А о чём беспокоюсь – объяснить толком не могу».

Ну, допустим, сыщику можно показать письмо француженки. В письме всё вполне складно написано. Ржевский даже отметил про себя, что француженка (кем бы она ни была) – отнюдь не дура, хотя излишне многословная.

Поручик в очередной раз задумался, насколько она красива, и перед глазами опять возник туманный образ: женщина на балконе особняка, а затем – в интригующем мраке спальни… Но эти фантазии следовало оставить хотя бы на время, чтобы придумать, как развеять подозрения и отправиться на встречу с Софьей без лишних мыслей в голове, потому что мысли на свиданиях с дамами только мешают делу.

В этот момент Ржевскому послышалось, как в гостиничном коридоре кто-то прошёл по скрипучим половицам, а затем открыл дверь где-то неподалёку.