Перекресток зимы и лета

Богиня вздохнула, и весь мир вокруг померк: солнце спряталось, цветочные головки опустились, березки зашептали горестно и тревожно. Лада снова подняла лицо, и Громобой увидел в ее глазах слезы.

– Что ты, матушка! – Эти слезы словно ножом его ударили, стало тревожно и горько. – Что с тобой?

– Где дочь моя? – Богиня Лада с мольбой смотрела на него, и блестящие слезы ползли по ее нежным щекам. – Где Леля моя ненаглядная? Где моя лебедушка белая, мое солнышко красное?

– Леля? – переспросил Громобой. – Весна-Красна?

– Да! – Богиня кивнула и закрыла лицо руками, но сквозь ее белые пальцы на траву скользнула слеза, яркая, блестящая, как роса. – Дитя мое единственное, ненаглядное, желанное! Всему миру радость и милость, свет и утешение! Улетела моя пташечка, покинула меня, злосчастную! На какую березку теперь сядет она, где запоет свою песенку горькую?

Три берегини стояли на коленях в траве и горько плакали, закрывая лица руками, цветы в их венках повяли и опустили разноцветные головки. Похолодало, потянуло стылым ветерком, за темным краем неба отдаленно громыхнул отзвук грома.

– Спаси мою дочь, сын Перуна! – Богиня вдруг отняла ладони от лица и схватила Громобоя за руку. Ее рука была влажной от слез и горячей, как огонь. – Спаси ее! – в лихорадочном порыве шептала она, с мольбой глядя ему в глаза. – Только ты и можешь ей помочь! Заключена она в роще, вокруг нее стена радужная, и ни людям, ни богам за ту стену дороги нет! Только ты и можешь за радужную стену пройти, оковы разрушить и дочь мою освободить, в мир весну вернуть. А иначе на земле Зимерзла навек останется править, а мне к роду человеческому дороги не найти!

– Не плачь, матушка! – начал Громобой и хотел вскочить на ноги, но почему-то зашатался и опять упал на траву.

На боку заболела царапина. И тут Громобой вспомнил, как попал сюда, вспомнил, что был кем-то другим… Не человеком… В памяти мелькнула вьющаяся где-то внизу волна черной гривы, заработали в стремительном беге конские ноги с огненно-рыжей шкурой, крепкие копыта… Причем он смотрел на них сверху, как если бы они принадлежали ему самому.

– И в этом тоже твои два духа сказались, – ответила богиня на его мысли. Громобой посмотрел на нее: она снова улыбалась, и солнечный свет прояснел, цветы подняли головки. – Два духа в тебе: земной и небесный. По земле ты человеком ходишь, но дух небесный, красный конь Перунов, в тебе невидимый живет.

Громобой ошарашенно слушал: это для него было новостью. Ему ничего не рассказывали о том, как он, будучи новорожденным, превращался в жеребенка. О том наузе,[53] который он носил всю жизнь, не снимая даже в бане, и который почему-то рос вместе с ним, крепко охватывая пояс и мальчика, и отрока, и взрослого парня, он знал только одно: науз держит в повиновении бурлящие в нем силы. Но ему не приходило в голову задуматься, какие же это силы. Зная за собой способность расходиться в драке так, что «кого схватит за руку, у того рука вон», он сам считал этот науз очень нужным и не сомневался в мудрости волхва, его навязавшего. А теперь выходило, что тот парень, с которым он бился на берегу Храм-Озера, своим ножом ненароком обрезал науз… и Громобой превратился в коня!

Теперь он все вспомнил.

– Вижу, понял! – Богиня Лада вздохнула и нежно провела рукой по его щеке. – Жеребенок ты неразумный. Вон он, твой науз. Двадцать пять лет служил верой-правдой, да, видно, истрепался.

Громобой обернулся. В траве позади него виднелась желтая полоска берестяного ремешка с девятью узелками, разрезанного острой сталью. Громобой взял его, повертел в руках.

– Этот уж не годен! – сказала Лада. – Теперь тебе новый нужен. Такой, чтобы тебе помогал твоей силой владеть и на доброе дело прилагать. А сил тебе много понадобится. Я тебе такой науз сделаю. Встань.

Громобой поднялся на ноги; его слегка покачивало. Кровь в нем кипела, по коже бежал озноб, а изнутри поднималась мощная волна жара. Волны тепла и холода боролись в нем, рвали на части, и он сжимал зубы, словно это могло помочь ему сохранить свою целостность.

Богиня протянула к нему обе руки ладонями вперед, и от ее ладоней на Громобоя подуло мягким свежим ветерком; ветерок овеял лоб, внутренний жар поутих, головокружение унялось. Шум в ушах сменился множеством внятных голосов: каждая травинка под ногами, каждый листочек в роще шептали ему какие-то складные речи, хотели что-то внушить ему.

Стану я во чистом поле,
Во широком раздолье,
На утренней заре,
На медвяной росе, —

запела богиня Лада, и каждая веточка подхватила ее заклинание, роща запела. Поле вокруг распахнулось широким простором, край неба облился розовым рассветным сиянием, в воздухе, на травинках заиграли светлыми отблесками капли росы, заискрились то огненным, то зеленым, то темно-синим светом.

Стою во зеленом лугу,
На широком берегу,
А вокруг меня зелия могучие,
Сила в них видима-невидима!
Выбираю я былинку белую,
Былинку черную,
Былинку красную…

Травы и цветы приподняли головки, рванулись вверх, стали расти, и вот они уже скрыли Громобоя, как невиданный лес. В травах мелькали и тут же исчезали образы берегинь: румяное лицо вырастало из цветочного бутона, стройное тело выходило из стебля и снова исчезало; длинные травяные листья сплетались в косы, нежные руки тянулись к Громобою и гладили по лицу, скользили по плечам. Нежная щека прижималась к щеке и тут же оборачивалась свежим упругим листом; живые яркие глаза манили и звали, и тут же зовущий взгляд сменялся блеском росы в серединке голубой незабудки… Потом все эти чудо-заросли разом опали, но в воздухе густым облаком висел запах травяной пряной свежести. Сотни запахов сплетались и пьянящим потоком лились в грудь, и от них в крови просыпались новые силы, мысли прояснялись, взор обострялся.

А навстречу мне среди чиста поля,
Среди широкого раздолья,
Семьдесят ветров буйных,
Семьдесят вихрей,
Семьдесят вихровичей! —

пела богиня, и бесчисленные ветры пали с неба на ее зов, пригнули верхушки берез. Стон прошел по роще, докатился до края небес, грозовые порывы трепали и били деревья, но голос богини Лады окреп и усилился, перекрывая шум ветра и листвы:

Ой вы, ветры буйные, братья родные!
Не ходите вы зеленого леса ломати,
На поле из корени вон воротити,
Каменны пещеры разжигати,
Моря синие колебати!
Подите вы, ветры буйные,
На море на океан,
На остров на Буян,
Там лежит бел-горюч камень,
Под камнем тем сила могучая,
А силе той конца нет!
Возьмите вы силу могучую,
Я совью из нее шелков поясок,
Завяжу я девять узлов,
А в узлах моих сила могучая!

Богиня Лада развела руки в стороны, и все бесчисленные ветры, сотрясавшие небо и землю, разом устремились к ней. В воздушных потоках мелькали искаженные лица, то хохочущие, то яростные, а за ними вились тела вроде змеиных – способные летать без крыльев, крушить и ломать без рук, преодолевать огромные расстояния без ног. Богиня взмахнула руками, и Громобой увидел вместо рук ее лебединые крылья. Лада Бела Лебедь протянула руки-крылья к Громобою, и вихри устремились к нему, обвились вокруг, завертелись, закружились… Сквозь вой и свист ветров до него доходил голос богини; самой ее он не видел за мелькающей круговертью, но голос ее звучал ясно и четко, вкладывая каждое слово прямо в его душу:

Сажаю я силу могучую
Во все суставы и подсуставы,
Во все жилы и полужилы,
В кровь горячую,
В буйную голову,
В лицо белое,
В очи ясные,
В брови черные,
Во всю стать молодецкую!
Опояшу я тебя вихрем буйным,
Облекаю синим облаком,
Одеваю красным солнышком,
Укрываю светлым месяцем,
Убираю частыми звездами!

В глазах у Громобоя мелькало бесчисленное множество видений: перед ним вставало рассветное сияние, и тут же розовый небосвод подергивало багряным, в нем загорались во множестве огонечки звезд; синее облако затягивало все в темноту, а ее вспарывал, как меч, серебряный месяц. И каждое видение обдавало его волной новой силы: багрянец рассветного неба, блеск звезд и месяца, сияние солнца вливались в его жилы, пронзали и оживляли каждый мускул. Он вдыхал могучие ветры поднебесья, и им не было тесно в его груди. И голос богини лился с неба, сплетаясь с голосами ветров и блеском светил:

Будет грудь твоя крепче железа,
Будешь ты цел-невредим,
Ножу тебя не язвить,
Копью не пронзить,
Мечу не сечь,
Топору не рубить!
Будь ты с людьми добрым молодцом,
На рати удальцом,
В миру на любованье!
Одолей ты горы высокие,
Долы низкие,
Берега крутые,
Озера синие,
Леса дремучие,
Камни толкучие,
Пески зыбучие!
И будь сила твоя могуча,
Вовек неисходна!

Постепенно все стихло: улетели ветры, прояснилось небо, роща успокоилась и снова завела свой ласковый лепет. Вокруг снова сиял мирный летний день, но Громобой ощутил себя другим. Сила ветров бурлила в его крови, сердце казалось красным солнцем, греющим его изнутри, горячий блеск молний переливался по жилам. Напротив него стояла богиня Лада, а по бокам ее три берегини, испуганно сжав руки, таращили на Громобоя глаза, полные ужаса и восторга.

– Захочешь – ударишься оземь, станешь красным конем Перуновым! – произнесла Лада, и в голосе ее слышались отдаленные отзвуки ветровой песни. – А захочешь – снова человеком будешь.

Громобой коснулся бока: под рубахой, там, где он привык носить плотный ремешок науза, появился другой пояс, тонкий и легкий, как будто сплетенный из шелковистых девичьих волос. Пальцы легко проходили сквозь него, как сквозь воду, не разрывая; на ощупь этот новый науз был как густой ветер или слишком жидкая вода…

– Теперь идем! – Лада знаком позвала его за собой.

Громобой шагнул за ней и тут же увидел, что совсем рядом с опушкой рощи луговина кончается высоким обрывом. Здесь приветливый берег как будто обрывался в бездну: внизу ходили тяжелые синие тучи.

– Смотри! – раздался позади повелительный голос богини Лады.

Громобой вгляделся и ощутил, что взгляд его раздвигает темные облака. От непривычного усилия вдоль позвоночника пробегала дрожь, но Громобой ясно увидел, как внизу на дне долины проступают очертания горы, а на горе – город за высокой стеной. Он видел детинец на вершине, терема и улочки, потом посадский вал, ворота, площадь торга, бесчисленные темные крыши избушек на посадских улицах. И легко было разглядеть каждую мелочь, потому что всякая крыша, всякая улочка изливала тонкий золотистый свет. Весь город был напоен этим светом, точно солнечный луч светил с темного неба только на эту гору.

А внизу, за пределами светлого круга, подножие горы было затянуто синими тучами. Тучи перекатывались, переваливались, как тяжелые каменные горы, словно ветер с напряжением толкает их, силится раздвинуть невидимым плечом, но не может, выбивается из сил, переводит дух и опять с натугой принимается толкать. Глыбы-тучи шевелились, от них тянуло вверх холодным, плотным, морозным ветром, и чем дольше Громобой вглядывался, тем яснее видел в них сходство с человеческими фигурами. Тяжелые исполины с дубинами в могучих руках топтались под стенами светлого города, ходили кругом, тянулись вверх, ползли на крутые склоны и снова скатывались вниз, и опять ползли, медленно перенимая из руки в руку то дубину, то черный тяжелый камень.