Перекресток зимы и лета

Красивый, как сам Ярила, на крыльце стоял Светловой, сын Велемога, князя речевинов. Вот почему этот двор и терем показались ей знакомыми: она в Славене, где бывала однажды… в начале той весны, которая стала последней.

Взгляд Светловоя был прикован к Дароване – он тоже ее узнал, но не мог понять, откуда она взялась и не мерещится ли ему. И она молчала. Перед ней был истинный виновник всего произошедшего, тот самый, кто обрек на эти муки и ее саму, и весь белый свет. Но сейчас, видя его наяву, Дарована не чувствовала к нему ни ненависти, ни даже гнева. Не верилось, что этот красавец, ожившая девичья мечта, и есть тот самый губитель света, похититель богини Лели, многоглавый змей… Дело было не только в его красоте: Дарована знала, что сердце у него доброе, открытое для любви. Его погубила любовь… Жажда иметь больше, чем человеку на земле положено…

Думая об этом, Дарована вспомнила, зачем пришла сюда, и сделала шаг вперед.

– Здравствуй, Светловой Велеможич! – придерживая на груди шубку, она приветливо поклонилась. – Ты узнаешь меня?

Лицо Светловоя дрогнуло, он хотел что-то сказать, но вместо этого, как проснувшись, бегом кинулся с крыльца, пересек двор, подбежал к Дароване и схватил ее за обе руки.

– Дарована! Княжна! – ошарашенно повторял он. – Это ты! Откуда же ты? Как с неба свалилась! Или я сплю? Или что же это делается?

– Так и есть! – Дарована улыбнулась. Она видела, что, несмотря на понятное потрясение, Светловой все же рад ее видеть. – Я с неба свалилась, ясный ты мой сокол. Ну, что тут у вас? Как твоя матушка? Как князь Велемог?

– Матушка… – Светловой обернулся к окнам терема. – Как… Как все. – Он слегка повел плечом. – Грустит… Веселого-то мало. Ну, пойдем! – опомнившись, он потянул Даровану к крыльцу. – Замерзнешь! А ты что же… Одна? Где все? Где князь Скородум?

Он в недоумении выглянул за ворота, ожидая увидеть там сани и людей княжеского обоза, но там было пусто, только посадский люд толпился, не понимая, что это за красивая девица и почему княжич держит ее за руки.

– Одна я, одна! – Дарована потянула его за руку. – Идем к княгине, там я все расскажу.

Князь Велемог охотился в дальнем бору, но княгиня Жизнеслава была дома. Переступив через порог, Дарована едва не засмеялась: небольшие уютные горницы были так похожи на разукрашенные ларчики, что себя саму она ощутила перстеньком или бусинкой, а не живым человеком. Бревенчатые стены были закрыты резными досками с дивными птицами и цветами, на лавки постелены тканые ковры, ларцы сияли серебром, позолотой и бронзой, каждый ковшичек или прялка казались драгоценной игрушкой.

Челядинки с изумлением глядели на гостью, не в силах сообразить, откуда княжич ее раздобыл, но княгиня Жизнеслава, только глянув, сразу узнала Даровану. С их последней встречи прошло немало времени: весна, лето, осень, а потом эта бесконечная зима, дни и месяцы которой не поддавались подсчету. Но тогда, перед той последней весной, княгиня Жизнеслава так полюбила Даровану, так надеялась когда-нибудь назвать ее своей невесткой, что сейчас, ни о чем не спрашивая, а только увидев это белое лицо с золотыми глазами и тремя светло-рыжими косами, она вскочила со скамьи и бросилась к Дароване с распростертыми объятиями.

– Доченька моя, доченька! – восклицала княгиня, то обнимая Даровану, то отстраняясь, чтобы взглянуть на нее. – Это ты! И мне не мерещится! Доченька! Вот дала Макошь свидеться! Вот спасибо ей! Как же ты меня утешила, что не забыла меня, горькую! Доченька!

Из голубых глаз княгини, так похожих на глаза Светловоя, текли слезы, и в голосе ее было столько отчаяния, из-за которого и радость делалась горькой, что Дарована сама едва не заплакала. Материнская нежность и радость княгини до боли трогали ее сердце.

– Матушка! – бормотала она, обнимая княгиню. – Это я, матушка! Как ты? Здорова ли?

– Да уж какое наше здоровье, если… – начала княгиня, но не захотела продолжать. – А где же отец твой? – спохватилась она. – Где князь Скородум? Ты с ним? Что же нам не сказали? Мы бы вас встретили! Хоть какое сейчас… Куда гостей принимать, но для таких гостей мы уж постарались бы… Дай Велес, князь дичи привезет, будет чем угостить…

– Батюшка дома. И княгиня Добровзора тоже, – слегка улыбаясь, ответила Дарована. – Одна я здесь, матушка, никого со мной нет.

– Как – одна? – Княгиня в недоумении посмотрела на нее. – А люди-то твои? Дядька твой, воевода… Не помню, прости, как звали, суровый такой?

– Это Рьян. Его тоже нет. Я совсем одна, матушка. Меня сама Макошь к тебе перенесла.

– Макошь? – Княгиня в недоумении разглядывала лицо и волосы Дарованы, будто ждала найти там какие-то подтверждения ее словам.

– Да. Вот. – Дарована показала ей золотое яблоко, зажатое в руке.

Лицо княгини немного прояснилось: золотое яблоко убедило ее, что все непросто, и теперь она ждала, ей все расскажут подробно, с доверчивостью ребенка, готового поверить во все. Дарована рассматривала ее и с болью видела, что за прошедшее время княгиня сильно изменилась. Красивая, светловолосая княгиня Жизнеслава прежде выглядела гораздо моложе своих лет. А теперь она заметно поблекла: румянец пропал, зато появились морщины, глаза немного ввалились, их блеск потускнел, кожа высохла. Вид у нее стал болезненный, горестный. Она вся погасла, и видно было, что никакие светлые надежды больше не согревают ее души, зато тяжелая тоска точит ее день и ночь.

Дарована перевела взгляд на Светловоя. Введя ее сюда, он распахнул свой красивый, крытый красным вышитым шелком соболий полушубок и теперь сидел у дверей на скамье, держа в руке парчовую соболью шапку. Светловой был так же молод и красив: долгая зима, тоска, недоедание на нем никак не сказались. Он был как бог, вечно юный и прекрасный, не подверженный действию времени и земных невзгод. Конечно, двадцать один или двадцать два года – не тот возраст, когда начинают увядать, но за время бесконечной зимы постарели все. Даже дети выглядели маленькими старичками. И только его-то, Светловоя, виновника общей беды, она и не затронула. Его оберегал особый щит.

Он поглядывал на них обеих с доброй, ясной, немного смущенной улыбкой, и на лице его сияла красотой и прелестью та самая весна, которой ждал и не мог дождаться земной мир. И во взгляде его была та же мягкая отстраненность, как у божества, что внутри и снаружи видит только самого себя и смотрит сквозь все земные беды…

– Садись! – Опомнившись, княгиня повела Даровану к скамье, покрытой привозным мохнатым ковром. – Садись, доченька. Ты устала? Может, тебе сначала отдохнуть? Может, баню? Или поесть? Чего тебе хочется?

– Спасибо, матушка, ничего мне не хочется. – Дарована улыбнулась. Ей было хорошо и уютно в этой горнице, как в драгоценном ларчике. – Я тебя повидать так рада, чего же мне еще?

– Ну, я пойду, матушка. – Светловой поднялся на ноги, потряхивая шапкой.

– Нет, погоди! – Княгиня сделала движение, будто хотела его удержать. – Нехорошо от такой гостьи уходить. Из таких далей она к нам… Погоди.

– Да вам без меня уютнее будет говорить, – Светловой улыбнулся.

– Останься, – сказала Дарована, и под ее взглядом Светловой послушно сел на прежнее место.

Княгиня Жизнеслава не смогла подавить тяжелого вздоха. Она тоже знала, что при всей своей доброте и ласковости княжна Дарована была сильнее Светловоя и могла бы управлять им для его же собственного и для общего блага. Если бы все сложилось так, как князь Велемог задумал еще тем летом… давным-давно! Все было бы иначе, и не было бы этой вечной зимы, и Светловой не пропадал бы целыми днями в роще, околдованный и окованный чарами, которые сам же сотворил и которые вызвали такую беду! Но, может быть, еще есть надежда… Ясное лицо Дарованы светилось доброй внутренней силой, и с каждым мгновением у княгини светлело на душе. Может быть… может быть! Она сжимала руку Дарованы и с нетерпением ждала, что скажет их неожиданная гостья.

– Останься, княжич! – повторила Дарована. – То, что я расскажу, и тебя касается.

Светловой не ответил, вертя в руках шапку. Он перестал улыбаться и посматривал на Даровану с каким-то немного опасливым ожиданием. И у нее сжалось сердце от этого взгляда: она понимала, что перед ней больной, который вовсе не желает исцеления.

– Говорят, Леля-Весна у вас в священной роще заключена? – начала Дарована.

Поначалу никто ей не ответил.

– Да, – подтвердил наконец Светловой, и лицо его стало замкнутым. – В роще она. И сейчас еще там.

– И в эту рощу ни войти, ни выйти нельзя?

– Можно. Мне одному можно. И войти, и выйти.

– А ей? Нельзя?

Светловой мотнул головой.

– И к ней никому войти нельзя? Кроме тебя?

– Нет. Наши волхвы все делали, что только возможно.

– Мало здесь ваших волхвов! Здесь кто посильнее нужен! Вот с чем я пришла, матушка! – Дарована снова обернулась к княгине. – Вот с чем меня Макошь послала. Есть в мире новая весна, новая Леля, только спит она в Ледяных горах.

– Что? – Светловой вскочил на ноги, и теперь на его лице были недоверие, тревога, даже негодование. – Новая Леля? Как так – новая? Не может такого быть! Одна она на свете! Одна, и не может двух быть!

Румянец на его щеках ярко вспыхнул, брови сдвинулись, глаза засверкали, как будто кто-то собирался причинить вред любимому им существу.

– Я знаю, что говорю! – Дарована тоже встала, голос ее окреп. – Твоя Леля в роще заключена, от всего бела света отделена. А земля не может без весны! И новая весна родилась, через зиму прошла и в Ледяные горы, к Велесу, попала. Теперь нужно, чтобы сын Перуна ее разбудил и в белый свет вывел. Да как к ней пройти, он не знает. Может быть, в Ладиной роще и есть последняя к ней дорога. Я тебя попрошу, княжич Светловой: поди-ка в рощу и спроси у твоей Лели, не знает ли она пути в Ледяные горы. Сколько раз она там бывала, так должна знать.

Светловой помолчал, неодобрительно и недоверчиво глядя на нее. Он уже привык к тому миру, который сложился вокруг него: с весной в священной роще и зимой по всей остальной земле. Он знал, что виноват перед всем белым светом, знал, что это не может продолжаться вечно и приведет ко всеобщей гибели, считал себя проклятым, но смирился с этим и тоже привык. И любые перемены, даже обещавшие спасение свету, ему казались неприятными. Они разрушали тот мир, в котором он владел единственным нужным ему сокровищем. Для него не существовало ни прошлого, ни будущего. Он выполнил завет Велы и сам стал как весна, которая живет одним только нынешним мгновением.

– Теперь иди, – твердо сказала Дарована. – Раз только ты один к Леле дорогу знаешь, иди.

– А… что с ней будет? – спросил Светловой, исподлобья поглядывая на Даровану. Сейчас на его лице отражались не свойственное ему упрямство и опасение: он видел силу этой девушки, которая грозила изменить его мир.

– Не знаю, – честно ответила она. – Как рассеется радужная стена, двум Лелям не бывать. Одна останется. А твоя ли, другая ли – я не знаю.

– Если берешься мир исправлять, так знать нужно, – заметил Светловой.

– Ты, голубь мой белый, весь свет порушил – не думал, – ласково ответила Дарована, подойдя к нему поближе и заглядывая в лицо, но Светловой опустил глаза и не хотел встречаться с ней взглядом. – Теперь поумнее нас думают. Мать Макошь думает, а нам надо исполнять. Может, ты и хочешь на всем свете последним быть. А я не хочу. Я хочу, чтобы и после меня люди были. И все, что хочешь, за это отдам. Ты тут по цветочкам гуляешь, а меня уже в жертву назначали… Знаешь песню про огни на горушке? Про огни палючие и нож булатный? Ты ее в детстве от няньки слышал и под одеялом прятался, а я под эту песню жребий тянула… и вытянула. Ну, иди! – Она с усилием улыбнулась, стараясь исправить непривычную жесткость своих слов. – Иди!