Тиберий. Проигравший

Ливия надолго задумалась над листом пергамента, который был исписан едва ли на треть. Ей было удивительно: каким-то образом игра в написание тайного письма (ведь это сейчас было только игрой) дала ей давно забытое чувство раскованности и свободы. «Республиканской раскованности и свободы», — подумала Ливия и тихо засмеялась про себя — не потому, что хотела спрятать свой смех, а потому, что такова была ее манера смеяться: тихо, грудью, что производит неотразимое впечатление на мужчин, в частности — на Августа. Она свободна! Никто ее не видит сейчас, никакие обстоятельства не требуют от нее следить за каждым своим словом, прятать за привычной маской благородной римской матроны свои истинные намерения — чтобы не вызывать излишних подозрений у идиотов, которыми полон мир. Никто, кроме Ливии, не понимает, что именно ее истинные намерения и служат общему благу. Она вздохнула и продолжала писать.

«Еще раз подчеркиваю: не смей делиться прочитанным со своим братом. В противном случае мне придется тебя убить, и я сделаю это. Твоя смерть, милый сын, будет для меня большой потерей, но не много доставит мне хлопот, учитывая давнюю и заслуженную неприязнь Августа к тебе. Август не раз признавался в том, что, не будь ты моим сыном, ты и дня бы не прожил. Прекрасно понимаю Августа, ибо знаю, какую ненависть ты способен вызвать в людях одним своим видом, не говоря уж о поступках».

Образ Тиберия немедленно всплыл в материнском воображении. Тиберий, как это ни странно, производил впечатление и красавца и урода одновременно. Он был высок ростом, неплохо сложен, широк в плечах, имел необычайно сильные руки. Черты его лица, которыми Тиберий напоминал мать, можно было назвать красивыми, несмотря на глаза навыкате, рано облысевшее темя и предрасположенность к прыщам, вынуждавшую его порой заклеивать лицо пластырем. Но что-то было отталкивающее в его манере говорить, словно медленно пережевывая слова, тупо глядеть в пол при разговоре с любым собеседником, вертеть пальцами, невольно привлекая к ним внимание. Как ни пытался Тиберий выглядеть пристойно, всякому становилось ясно, что перед ним — человек скрытный, склонный к самым презренным порокам и полностью лишенный того, что называют благородством натуры.

У него никогда не было друзей, да он и не нуждался в них. Будучи еще учеником школы, он во время кулачного поединка (в рамках гимнастической программы) хладнокровно убил своего противника и соученика, кулаком разбив ему голову — и даже для виду не выказал раскаяния. Единственного брата, Друза, он уважал, несмотря на то, что был старше. Ливию и Августа боялся, причем перед Ливией трепетал гораздо сильнее, чем перед императором. А любил лишь одно существо на свете — свою жену Випсанию. Да и то Ливия была твердо убеждена: сия любовь основывалась на том, что Випсания телосложением напоминала мальчика.

Тиберий в душе, конечно, был педерастом, и только страх перед матерью и гневом Августа железной рукой удерживал его от открытого проявления этой своей склонности. И Випсания, конечно, отвлекала его сексуальную энергию на себя.

Ливия пожалела на миг (на очень краткий миг) несчастную Юлию. Бедняжке придется несладко, когда она станет женой этого чудовища. По иронии судьбы Марк Агриппа, ее нынешний муж, был отцом Випсании (она родилась от его первого брака), и, значит, Тиберий — с большой натяжкой, но приходился ей чем-то вроде пасынка. Каково будет Юлии, потеряв мужа (с которым прижито четверо детей — Гай, Луций, Юлилла и Агриппина и еще пятый ребенок сейчас в чреве), пустить в свою постель озлобившегося на весь мир, разлучивший его с Випсанией, Тиберия! Впрочем, об этом нечего думать. Хороша бы была Ливия, если бы подобные сентиментальные штучки могли поколебать ее твердость. Да и что было бы теперь с самим Римом? Ведь именно твердость и мудрость Ливии оберегают империю от внутренних раздоров и гражданских войн.

«Будь во всем покорен своей матери, Тиберий, и ты станешь управлять миром, — продолжила Ливия. — Подумай сам: разве это не достойная цель, ради которой можно и нужно забыть не только Випсанию, но и себя самого? Ни для кого не секрет, что Август не был бы Августом Цезарем[13], не усынови его в свое время этот старый развратник Гай Юлий. И все знают, какую цену уплатил ему за это Август: всего-навсего побыл несколько дней женой Гая Юлия Цезаря. А ты ведь знаешь, милый сын, как болезненно относится Август к мужеложству. Хотя тебе, наверное, трудно это понять до конца».

«Он исполнит мою волю, — решила Ливия. — По-другому и быть не может. А раз так, то дело почти сделано. Остается всего лишь убрать Агриппу, уговорить Августа и убедить Юлию в том, что именно с Тиберием ей суждено испытать супружеское счастье, которого ей не мог дать престарелый и слишком порядочный Агриппа».

Собственно говоря, писать больше было не о чем. Ливия еще раз перечла написанное, несколько раз поморщилась, но в целом одобрила текст: главным образом потому, что это было, наверное, самое откровенное и честное письмо, вышедшее из-под ее пера за всю ее жизнь. С некоторым сожалением она подошла к бронзовой чаше с углями и положила на них лист пергамента. Драгоценный, привозимый торговцами из неведомых восточных стран, пергамент немного посопротивлялся жару, покоробился, но потом пожелтел и вспыхнул разом, уничтожая вместе с собой тайные откровения мужественного сердца Ливии. Игра закончилась. Надо было возвращаться к настоящей жизни и борьбе.

Позвонив в изящный серебряный колокольчик, Ливия вызвала своего раба, нумидийца, которого она не удостоила никаким именем. Безымянный раб настолько умел угадывать желания своей госпожи, что не нужно было приказывать ему словами, для этого вполне хватало небрежных жестов. Ливия щелкнула пальцами на пустующий стол своего секретаря-вольноотпущенника по имени Флор. Нумидиец почтительно поклонился и бросился за секретарем.

Тот оказался поблизости — наверное, вместе с другими торчал за дверью и, несмотря на строгое запрещение, пытался подсмотреть или подслушать, чем занимается его хозяйка. Это следовало обдумать. О, Ливия сразу почувствовала себя в своей тарелке! Секретарь, ослушавшийся приказа находиться подальше от комнаты Ливии, пока она не позовет его, понял свою оплошность, и теперь краска медленно сходила с его лица. Ему было известно, как заканчивалась жизнь тех, кто испытал несчастье провиниться перед Ливией. И Ливия раздумывала: что лучше — иметь простодушного секретаря, не умеющего скрывать своего любопытства, или, наоборот, — настолько хитрого, который умеет вместе с любопытством скрывать и кое-что похуже? Какого человека иметь секретарем безопаснее?

Впрочем, сейчас беспокоиться было не о чем.

— Я вижу, Флор, ты находился совсем недалеко, — ласково улыбаясь, произнесла Ливия, — Что ж, это очень кстати, садись на свое место. Нам надо сегодня еще многое успеть.

Флор, не решаясь ничего спросить о своей дальнейшей участи — спроси он об этом, и приговор ему будет наверняка подписан, — сел за свой столик и всем видом выразил безграничную готовность услужить госпоже. Ливии это понравилось. К тому же, видимо, сказалось ее недавнее хорошее настроение. Поэтому она решила — в последний раз — ограничиться выговором. Да и терять вышколенного Флора, посвященного во многие ее тайны, было, по совести говоря, жаль.

— Надеюсь, ты все понял, мой мальчик, — все так же ласково взглянула она на секретаря.

Тот кивнул и вдруг начал сотрясаться от охватившей его икоты.

— Выпей воды, и продолжим. — Ливия старалась не рассмеяться, потому что ее смех в значительной степени снизил бы ценность преподанного секретарю урока.

Флор кинулся в угол, где на низкой подставке стоял алабастр[14] с его водой, и сделал несколько гулких глотков в плебейской манере, всегда раздражавшей Ливию. Все же она терпеливо дождалась, пока он справится с икотой и вернется к своему столу, весь словно обновленный от радости жить и приносить пользу властительнице Рима.

На душе у Ливии было спокойно и легко. Замысел сложился полностью, и, самое главное, она определила, с чего надо начинать. Начинать надо с Марка Агриппы, который как раз очень кстати заболел простудой от вредного сентябрьского

воздуха и отлеживается на своей загородной вилле, окруженный заботами Юлии. Смерть Агриппы и станет тем толчком, что двинет вперед сочиненную Ливией пьесу. Все станут, о том не подозревая, играть по ее правилам — и несговорчивый Тиберий, и щепетильный Август, и взбалмошная Юлия, и свободолюбивый римский народ, который для удовлетворения своего идиотского свободомыслия сначала примется распространять про Ливию слухи и грязные стишки наподобие Марциаловых[15], а потом начнет приносить жертвы возле ее статуй и судачить о том, когда же наконец Ливии, супруге императора, будет присвоен титул матери отечества.

Через несколько дней несчастный Марк Агриппа, народный трибун и ревнитель традиционных общественных устоев, неожиданно почувствовал ухудшение своего состояния, хотя его личный врач уверял, что оснований для беспокойства нет и простуда скоро пройдет. Предсказания врача не сбылись. Юлии, готовившейся к радостному событию — рождению очередного ребенка, пришлось неожиданно надеть траурные одежды.

Император Август все еще находился в Греции и поэтому не мог присутствовать на похоронах друга и соратника. Все хлопоты, связанные с погребальной церемонией, взяла на себя Ливия, и надо сказать, что она справилась с этими обязанностями отменно. Весь народ, сопровождавший процессию с телом Агриппы до самого места сожжения на Марсовом поле, с умилением наблюдал за супругой императора, охваченной искренним горем. Юлия из-за беременности не провожала мужа в последний путь. Несчастная женщина! Ведь это уже второго супруга ей пришлось лишиться. Первым был Марцелл.

Судя по тому, какую заботу Ливия выказывала по отношению к детям покойного Агриппы и Юлии, можно было с уверенностью сказать, что она и в дальнейшем не оставит сирот своим вниманием и лаской. Все четверо: и Гай, и Луций, и Юлилла, и совсем маленькая Агриппина, которую несла нянька, — у тела отца выказали римскую твердость и почти не плакали. Мужественнее всех держался старший — Гай, в свои девять лет уже настолько похожий на отца, что это вызывало в толпе немало одобрительных замечаний. 2

Ходили среди собравшегося народа и другие разговоры. Некоторых удивляло, как это Агриппа умудрился умереть именно в то время, когда его лучший друг Август отсутствовал в Риме. И почему императора не известили, раз болезнь Агриппы оказалась такой серьезной? И почему сенат распорядился устроить похороны с такой поспешностью? Говорили — ссылаясь на доверительные источники в окружении покойного, — что и вскрытия не проводилось, и никто из ухаживавших за Агриппой не был допрошен.

Такие разговоры побуждали собравшихся с особенным вниманием следить за погребальным костром: а вдруг удастся получить ответ на самый главный вопрос, никем, правда, напрямую не задаваемый? Совершенно точно известно, что если человек умер от яда, то его сердце не сгорит. И когда пламя костра, насытившись, стало опадать вниз, к жарким головням и пеплу, многие и многие напряженно пытались высмотреть среди дымящегося праха несгоревший алый комок плоти. И разумеется, видели его! Жаль, что не удалось рассмотреть получше, потому что мешали жрецы, что-то там напутавшие в церемонии и несколько раз начинавшие молитву сначала, да к тому же гвардейский центурион, которому Ливия приказала посильнее ворошить угасающий костер железным прутом.