Тиберий. Проигравший

ПРОИГРАВШИЙ

1

В конце сентября (764 года по римскому исчислению[2], за три дня до октябрьских календ[3]) Ливия Друзилла, жена и сподвижница великого Августа Цезаря, решила написать письмо своему старшему сыну Тиберию Клавдию Нерону. Тиберий в должности претора[4] и войскового трибуна[5] находился в это время в Паннонии, где во главе нескольких легионов, как всегда — неторопливо, но уверенно — усмирял бунтующие паннонские племена иллирийцев и кельтов, утверждая тяжелый римский порядок в новых северных провинциях империи.

Ливия, обычно сохранявшая расчетливость и рассудительность в самых невероятных ситуациях, на этот раз чувствовала себя не слишком уверенно, словно застигнутая врасплох своим же решением. Ее царственный супруг Август надолго отбыл в Грецию, и Ливия, оставшись почти единоличной хозяйкой Рима, решилась наконец на очередное злодеяние. Она никогда не доверила бы своих замыслов парламенту, да и Тиберию писала редко, но, поскольку он должен был стать главным действующим лицом в предстоящих событиях, ему следовало хотя бы ознакомиться с ролью. И Ливия, отложив в сторону насущные государственные дела, которым посвящала большую часть дня и половину ночи, отослала секретарей и слуг и положила перед собой чистый лист бумаги.

112 год до н. э.

«Милый и любимый сын», — написала она. И сразу зачеркнула написанное. Первая же фраза получилась такой фальшивой, что могла вызвать у Тиберия приступ его обычной недоверчивости по отношению к матери. Со своей угрюмой скептической усмешкой прочитав письмо, сын может не осознать его важности и, даже наоборот, заподозрить Ливию в том, что она, обещая ему главную роль, хочет сделать его лишь статистом, наподобие тех, что образуют в греческих трагедиях погибающую со стенаниями, но лишенную речей и возможности уцелеть толпу.

Ливия думала, что и сама бы насторожилась, получив от сына уверения в любви и почтительности. Это слегка позабавило ее и странным образом успокоило, как будто вместе с желчью души и чернилами на пергамент вылилась та самая жидкость, что, образуясь в жилах человека, заставляет его чувствовать тревогу и одиночество. Теперь Ливия снова была уверена в себе и даже поняла, какую глупость могла совершить, написав и отослав письмо Тиберию, если бы не споткнулась на такой незначительной части письма, как приветствие. Так с ней будет всегда, подумала Ливия, ее тонкое чутье, изощренный ум и огромный жизненный опыт всегда уберегут ее в этой жизни от непродуманных поступков.

Однако лист пергамента был уже испорчен, и она решила, что все-таки закончит письмо. Ничто так не приводит мысли в порядок, как изложение их на письме. Что же касается дальнейшей судьбы послания, то она будет тесно связана с бронзовой чашей, полной горячих углей, — той, что стоит недалеко от письменного стола с целью обогрева комнаты в нынешний ветреный и дождливый день.

«Милый Тиберий, — снова написала Ливия, позволив себе все же некоторую теплоту, — Письмо это секретное, не показывай его никому, и в первую очередь своей жене, Випсании. Тем более что речь пойдет именно о ней».

На этой строчке Ливия остановилась и задумалась. В самом деле, надо было подобрать такие слова, которые проняли бы ее твердолобого сына. Ведь все равно придется объясняться с ним лично — и надо говорить с ним так, чтобы убедить его бросить Випсанию. Всемогущие боги, кто мог подумать, что Тиберий, лишенный высоких порывов души, так трепетно и пылко станет любить свою тщедушную Випсанию? А между прочим, в этой страстной любви заключается, пожалуй, главное препятствие для замыслов Ливии.

Все это пустяки, сказала себе Ливия после небольшого раздумья. В конце концов уважение к матери и страх — да, именно страх перед нею — окажутся для Тиберия сильнее его супружеского чувства к Випсании. Они будут разведены, и без всякого скандала и сыновнего неповиновения. Все, что делает Ливия, — все делается во благо империи. Перед этим благом личное счастье — ничто. У Ливии, при всем ее богатстве, высоком положении, власти и любви к ней Августа, тоже нет никакого личного счастья, ее счастье — это величие и мощь Рима.

«Мой милый сын, — продолжала писать она. — Ты знаешь, что существует сила, которая сильнее нас. Это — долг. И долг моими устами повелевает тебе отбросить слабости и быть твердым. Ты должен хорошо понимать, что со смертью Агриппы[6] (здесь Ливия на миг остановилась, но справилась с собой и продолжила) мы потеряли в его лице один из тех столпов, на которых зиждется порядок в государстве. Ты понимаешь и то, что, не будь Агриппа женат на Юлии, не будь он зятем Августа и, следовательно, членом его рода, он не обрел бы того значения и положения третьего человека в Риме (после меня и Августа). Теперь бедный Агриппа умер, и Юлия (находящаяся еще в самом расцвете женской красоты) осталась одна. Ты, милый Тиберий, для блага всех нас обязан занять место ушедшего Агриппы — в постели Юлии, в умах граждан и в сердце Августа. Разведись с Випсанией и как можно скорее ее забудь».

Ливия перечитала написанное, и оно ей не понравилось — слишком слащаво, совсем на нее не похоже. Впрочем, она ведь говорила не с сыном, а сама с собой. Разве он может прочувствовать всю тонкость ее объяснений, этот человек — ее сын, грубое и примитивное животное? Нет, истинная роскошь — это роскошь общения с собой. Ливия снова взялась за перо.

«Мужем Юлии станешь именно ты, мой милый сын, и не вздумай прикрываться своим братом. Слов нет, Друз[7] дорог мне как сын, я питаю к нему нежную материнскую любовь, но точно такую же любовь, как и к тебе. Ни больше, ни меньше. Это я поясняю на тот случай, если ты решишь, что я ломаю тебе жизнь потому, что Друз мне более дорог, чем ты. (Признайся, Тиберий, ты ведь так и подумаешь?) Я вынуждена, мой милый тупица, разжевывать тебе самую мягкую пищу, прежде чем ты сможешь ее проглотить».

Тут Ливия поморщилась: она никогда не кормила сама своих детей, и такой речевой оборот, неведомо как пришедший ей на ум, вызвал у нее чувство неприязни.

«Желаю тебе проглотить морского ежа, — написала она словно в отместку Тиберию, ни о чем не догадывавшемуся сейчас в далеких паннонских лесах, среди своих солдат, — Друз хорошо сражается и ловко делает детей со своей Антонией, но он ничего не понимает в государственных делах. Кстати, и тебе внушает идиотские мысли о том, как было бы славно, если бы Август отказался от единоличного правления и восстановил какой-нибудь триумвират, состоящий на две трети из напыщенных недоумков».

Друз, второй сын Ливии, хотя и был младше Тиберия на четыре года, имел на него огромное влияние. Если говорить начистоту, неоднократно признавалась себе Ливия, природа наделила Друза гораздо щедрее, чем его старшего брата. Но, к счастью, младший с детских лет поверил в красивую сказку о Великой Римской республике, где все свободнорожденные равны, независимы, сообща принимают все решения в государстве и просто пылают гражданской доблестью. Август до сих пор смеется, вспоминая о том, как когда-то маленький Друз поссорился с Марцеллом[8] (уже покойным больше десяти лет) из-за того, что не захотел подчиниться Марцеллу как старшему в игре. В свои шесть лет Друз был убежденный республиканец! Помнится, даже вызвал Марцеллана поединок в знак протеста против его так называемой тирании. А дело было всего лишь в том, что Август назначил тогда Марцелла главой юношества. Должность эта была новая, придуманная самим Августом, и скорее номинальная, чем обозначавшая что-то в действительности.

Но эта первая в жизни, если можно так сказать, магистратура слегка вскружила мальчику голову: он почувствовал сладкий вкус власти над себе подобными. И попробовал этой властью воспользоваться, принявшись командовать товарищами по игре, требуя при этом должных почестей. Скандал с маленьким Друзом тогда достиг ушей Августа, и принцепс много смеялся, говоря, что истинный римлянин впитывает дух свободомыслия с материнским молоком и потом всю жизнь терпит от этого неприятности.

О, Марцелл мог бы быть хорошим сыном, родись он у Ливии. Но, к сожалению, его родила сестра Августа — Октавия, а значит, он приходился императору родным племянником и, следовательно, имел все преимущества перед обоими сыновьями Ливии, которые были Августу всего лишь пасынками, даже не усыновленными. И вопрос об их усыновлении тогда даже не поднимался, несмотря на страстную любовь Августа к своей красавице жене (Ливия до сих пор, в свои сорок три года, очень красива). И из всех тех, кто пока стоял на пути ее сыновей к императорскому трону, Марцелл был самым опасным. Поэтому бедный Марцелл умер, поев своего любимого лакомства — вымоченных в вине устриц. Среди его поваров было несколько людей Ливии, и лакомство подействовало хорошо.

Оба сына, и Тиберий и Друз, были рождены Ливией от выдающегося человека, представителя того же рода, что и она, — рода Клавдиев. Тиберий Клавдий Нерон был весьма популярным и влиятельным в Риме. Но он не оправдал надежд, которые Ливия связывала с ним, выходя за него замуж. Республиканским слабоумием — вот чем оказался болен ее муж, почитавшийся одним из умнейших и образованнейших граждан Рима. Он и слышать не хотел о том, что предлагала ему Ливия. А она предлагала вполне реальную вещь: воспользовавшись своим авторитетом, склонить на свою сторону сенатские фракции и, сместив триумвират Августа[9] (тогда еще Октавиана), Марка Антония[10] и Лепида[11], которым мало кто был доволен, самому стать единовластным правителем. Более того — когда Клавдий Нерон после битвы Октавиана (еще не Августа) над Марком Антонием стал замечать, что в Риме начинают забывать многие республиканские традиции и власть принцепса приобретает ясно видимый царский оттенок, он вообще оставил политическую жизнь, испросив у Октавиана места верховного понтифика[12], предпочитая напрямую общаться с богами, чем с подобострастным окружением нового царя. И Ливия решила покинуть мужа.

Она очаровала Октавиана, несмотря на то, что была на шестом месяце беременности. Заставила его развестись со Скрибонией. Вынудила Клавдия Нерона, обожавшего ее, юную красавицу, дать ей развод. И через два дня после этого стала женой принцепса.

От бывшего мужа впоследствии пришлось освободиться не очень приятным, но верным способом — через доверенных людей Ливии, имевших доступ к приготовлению пищи для Клавдия Нерона. Что делать — он, пользуясь мягкотелостью Октавиана, оставившего ему право воспитывать родных сыновей, Тиберия и маленького Друза, плохо влиял на них, прививая мальчикам вредную любовь к республике как форме управления Римом. Клавдий Нерон скоропостижно скончался после обеда с друзьями у себя на вилле, и оба мальчика полностью перешли под наблюдение и жестокую власть Ливии.

Друз, к ее досаде, успел набраться от отца опасной республиканской заразы. Тиберий же — нет, ибо по своей природе вообще был чужд всяческих идей, кроме тех, что касались удовлетворения его собственных потребностей. Ливия должна была выбирать из двух сыновей того, который займет место Августа после его смерти. Выбор был невелик, и он, разумеется, пал на Тиберия. С момента его совершеннолетия — в тот год Октавиан по воле сената взял себе царственное имя «Август» — Ливия уже твердо определилась в своем выборе и поклялась, что расчистит Тиберию дорогу к императорскому трону, хочет сын того или не хочет.