Путешествие на край ночи

Для нас бесспорно, что на всех трех континентах Бардамю встречает агрессивное зло, повсюду подстерегающее человека в XX веке; важно, однако, что эта агрессивность не ограничена конкретным обществом или человеком. В воображении Селина угрожающей является сама Вселенная. Сужаясь, отделяясь от космоса, пространство — будь то пространство абсолютно изолированного корабля в море или просто комнаты в гостинице — уже подавляет. Пространство способно угнетать и на парижской окраине, и на узких улицах Манхэттена, где близость высоких стен создает у человека впечатление, будто он на дне глубокого рва и никогда ему отсюда не выбраться. Чувственное восприятие человека адаптируется только к воздействиям, находящимся в определенных границах; то, что за границами воспринимается как агрессия. В Африке, например, Бардамю отовсюду грозит насилие — глаза страдают днем от слишком яркого солнца, слух страдает ночью от рева животных и звуков тамтама. Звуковую агрессию в другой форме он встретит на заводе Форда в Детройте. В представлении Селина, мир, естественная среда обитания человека, постоянно находится в состоянии агрессии против человека. Сама земля то и дело превращается в грязь, которая хватает и, кажется, засасывает ногу. И поскольку расположенный недалеко от фронта госпиталь окружен размытыми дождем полевыми дорогами, Бардамю не может отделаться от ощущения, что это место и станет скоро его могилой. В его воображении сам обряд погребения — с необычайной силой конкретности — ассоциируется с посевом, когда в землю кладут зерно, чтобы выросли хлеба. Растительный мир, именно так связанный с землей, тоже символизирует агрессию. Пока речь идет об Африке, можно предположить, что неприятное чувство, испытываемое Бардамю, объясняется просторами и изобилием, непривычными для европейцев. Но уже раньше автор заметил по поводу Булонского леса, примыкающего к Парижу, леса совсем не дикого и не подавляющего размерами: «В природе всегда есть что-то пугающее, и даже в том случае, когда она определенно приручена — как Булонский лес, — у истинного горожанина все равно тревожно сжимается сердце». Да, у Селина нет равных в передаче мировосприятия горожанина. Мир природы, который для многих является источником радости, у Селина постоянно имеет угрожающий облик, даже когда о дикой природе и говорить не приходится.

Плоть индивидуума постоянно подвергается агрессии извне, со стороны себе подобных; в мирные времена эта агрессия либо скрыта, либо проявляется как нечто исключительное; во время войны она откровенна и груба. Плоть подвержена и болезням, грызущим ее изнутри, наука разъяснила нам, что, избегая одних болезней, мы все равно попадаем в лапы других. Образная вселенная, куда входим мы, читая Селина, ни на минуту не дает нам забыть, что нас подстерегают болезни и старость. Он описывает самые крайние формы и того и другого — болезни обрушиваются на детей и молодых женщин, старость деформирует человека до неузнаваемости, и порой разложение какой-либо части тела начинается раньше, чем наступает физическая смерть. Даже рот, этот инструмент слова, явлен нам при описании кюре Протиста как источник гниения.

Неверно думать, будто Селин обращает внимание только на признаки деградации. В другом случае — образ матушки Анруй — он сумел показать, как сохранившиеся в организме сила и бодрость стирают с лица старости признаки возраста. И он многих превосходит в лиризме, славя при описании каждой встречи Бардамю с женщиной красоту юного мускулистого женского тела. Но сколь ни привлекательны эти победы над смертью, время их отмерено. Эта главная истина неустанно преследует воображение Селина, и волей-неволей он снова и снова привлекает к этой истине внимание тех из нас, кто готов иногда об этом забывать.

Любое насилие со стороны природы или человека — только репетиция, только предвестие финального насилия смерти. Воображение Селина как бы постоянно намагничено биологической и метафизической неизбежностью смерти. Страх перед смертью или ее притягательность, пособничество смерти или борьба против нее — все вращается вокруг этой темы. Именно этот мотив придает столь глубокий смысл разоблачению социального зла и нравственной критике человеческой природы, находящимся на первом плане романа.

Селиновский герой — жертва разнообразных агрессивных действий, этим он и трогает нас в первую очередь. С первой минуты, с того эпизода, когда Бардамю увлекают звуки военного марша, его все время кто-то преследует. Едва удается избежать одной угрозы, настигает другая. Его жизнь, как и жизнь любого человека, — это бег с препятствиями, победить в котором невозможно. Во второй части романа Бардамю как будто относительно защищен от агрессивности своей профессией врача, но его двойник — Робинзон принимает эстафету и идет навстречу смерти.

Смерть, являясь высшим выражением реальности, ставит нас перед серьезным вопросом. Для Селина вопрос не в том, есть ли жизнь после смерти, его интересует, осознанно или неосознанно отношение человека к смерти — как других людей, так и к своей собственной.

Из опыта войны Бардамю извлекает убеждение, что сержанты и офицеры являются часто настоящими «пособниками смерти», с таким хладнокровием и даже энтузиазмом посылают они солдат убивать друг друга. Возникает вопрос: действуют ли они лишь согласно своим индивидуальным склонностям или в них получила развитие обычно скрываемая черта человеческой природы? После того как война на многое открыла ему глаза, Бардамю проходит и через другие испытания, осмысляемые в сопоставлении с фронтовыми. Разве не является «пособником смерти» врач, если он не исчерпал всех возможных средств для борьбы с ней, неважно почему — из-за недостатка ли знаний, усталости, погони за заработком или из-за самолюбия, соперничества со своими коллегами? Раньше чем приступить к описанию некоторых вариантов поведения людей, с которыми сталкивается Бардамю в «Путешествии на край ночи», Селин уже рассуждал о пособничестве смерти в своей диссертации, посвященной венгерскому врачу XIX века Земмельвейсу. Речь шла о врачах, которые по своей ограниченности не приняли тех мер антисептической обработки, необходимость которых была доказана открытиями Земмельвейса. Подозрение в «пособничестве смерти», конечно, касается отдельных профессий больше, чем других, но вовсе не ограничено ими. Сфера его действия широка. На подозрении могут оказаться политические деятели разных уровней и направлений, поскольку они терпят сложившиеся на городских окраинах условия жизни: и недоедание, и антисанитария являются фактором смерти; а вслед за политическими деятелями среди подозреваемых могут оказаться и граждане, которые их избирали и разрешают им делать что угодно. Да и банальные действия, квалифицируемые обычно как проявления недоброжелательства и злобности, разве не являются они разменной монетой желания убить, стыдливо не осознаваемого? Все ближе и ближе подводит жизненный опыт Бардамю к вопросу, который снова касается смерти: считая смерть абсолютным злом, не испытываем ли мы тем не менее удовольствие, видя, как смерть хватает нашего ближнего, особенно когда сами способствуем этому? Разве не здесь кроется тайна бессознательной легкости, с какой люди приемлют войны, которым они, конечно, могли бы помешать, если бы по-настоящему этого захотели? В книге много такого рода подозрений, они не перерастают в нечто очевидное, но от них уже не избавишься, раз они появились. Подозрение довлеет над миром «Путешествия», и поэтому мы воспринимаем Бардамю как вечно преследуемого путешественника.

Правда, в жизни Бардамю, кажется, был момент, когда он мог вырваться из этого порочного круга. В Детройте он обрел в лице Молли женщину, которая могла бы составить его счастье, относившуюся к нему с таким пониманием, что за ним легко было угадать искреннее чувство. Но уже почти согласившись принять эту долгожданную защищенность, Бардамю вдруг от нее отказывается и выбирает трудную жизнь, ожидающую его во Франции. Робинзон, кстати, сделает то же самое — хотя Мадлон не обладает характером Молли, — когда откажется от материальной обеспеченности, замаячившей перед ним после стольких злоключений. А разве Баритон, директор клиники, где работает Бардамю в финале романа, не отказывается тоже от стабильности и достатка ради погони за приключениями? Жизнь не так проста, человек не становится счастливым только оттого, что за ним больше никто не гонится. Рутина слишком спокойной жизни вызывает у тех, кто имеет возможность ей предаться, ощущение скуки, столь же непереносимой, как и опасности, подстерегающие тех, кто этого спокойствия лишен.

Пессимизм селиновского видения мира обнаруживает здесь свое двойное дно. Преодолеть страх перед агрессией можно только с верой в достижимость счастья, то есть жизни без агрессии. Что происходит, если такой веры нет? На этот вопрос, пожалуй, и отвечает автор в последнем эпизоде романа, когда Робинзон, понимая, что Мадлон способна на все, провоцирует ее все более раздражающими репликами, пока она не спускает курок, убивая его. Сознательно ли он вел к этому? Для Бардамю эта смерть является концом путешествия, потому что находит подтверждение другая его догадка, зеркально отражающая первую и еще более страшная: не исключено, что в психике человека еще глубже, чем жажда убивать, скрыто желание быть убитым.

Это и есть край ночи.

Такие вопросы, остающиеся без ответа, отбрасывают тень далеко за пределы социальной сатиры или утверждений, касающихся природы человека, а именно в сферу воображения. Подобные вопросы придают роману, который мог бы оказаться просто формой демонстрации определенных, облеченных в форму сюжета идей, глубину, присущую подлинному искусству.

Точно так же, если отдаться быстрому чтению романа, можно подумать, что новация Селина в области стиля состоит в революционной замене устным народным языком традиционного французского. Этому способствует формула, повторяемая во многих комментариях, согласно которой «Селин пишет, как говорит». На самом деле ни Селин, ни человек из народа никогда не говорили так, как Селин пишет. Его проза — не запись чужой речи, а система стиля: Селин использовал народный французский язык в качестве основной формы выражения, но он работал над ним не менее интенсивно, чем другие работают над языком письменным. За шестьдесят лет, прошедших после публикации «Путешествия на край ночи», языку романа было посвящено немало исследований — они начали появляться почти сразу, настолько он всех поразил, — в них показано, как Селин старательно выбирал по одному слову среди тех, которые предлагал ему устный народный язык, и как он в результате вышел далеко за границы этого языка. Он не удовлетворяется тем, что использует народные выражения или слова арго, он при необходимости их меняет, создает неологизмы. Он предпочитает те обороты речи, которые в наибольшей степени рождают у читателя — никогда не встречавшего их в письменном виде — ощущение, что он слышит интонации живого голоса. Появление местоимения, дублирующего тут же стоящее существительное, каждый раз усиливает впечатление, что говорящий не очень хорошо владеет речью, что эмоциональные реакции, стремление побыстрее высказаться берут верх над заботой о правильности речи, ее легкости, элегантности. Такое спонтанное выражение своей мысли и произвольно возникающих по ходу дела эмоций с наибольшей эффективностью сообщает произносимому интонацию наивности, самую характерную интонацию голоса рассказчика. Спонтанность противополагает эту речь стараниям абстрагироваться от конкретного и идти к синтезу, что обычно свойственно письменной речи. При этом возникает ощущение, что все высказать невозможно, ведь читателю все время дают понять, что говорящий не способен выразить все, что чувствует. Благодаря этому главные вопросы художественной вселенной Селина приобретают такое звучание, которого они не получили бы при попытке сформулировать их интеллектуально.