Собрание сочинений. Том 4. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

Человек, несомненно, неглупый, но обладавший скорее тонкостью и проницательностью в вопросах политики, нежели глубокомыслием в области социальной теории, и, однако, совершенно уверенный, что он решительно все на свете знает и понимает, граф де Вильпрё являлся, быть может, наиболее передовым представителем аристократии своего времени. Он любил Лафайета; с почтением относился к д’Аржансону; втайне оказывал услуги не одному высокородному изгнаннику; был даже одно время в восторге от системы Бабефа, отнюдь не являясь, однако, ее приверженцем. Восхищался господином де Шатобрианом и одновременно Беранже. Ум его жадно схватывал все высокое и прекрасное, но душа его, непостоянная душа вельможи, ничего не принимала всерьез. Он готов был уверовать в каждую новую социальную теорию, с поразительной легкостью в течение какой-нибудь четверти часа усваивая все ее положения, и с легкостью тут же переходил к другой. И в этом не было ни вероломства, ни непоследовательности — таков уж был его характер, ибо это был истинный дилетант. Ему свойственны были все достоинства и недостатки и артистической натуры и вельможи; он мог быть скупым и щедрым, требовательным и снисходительным, восторженным и недоверчивым, смотря по настроению и обстоятельствам. Легко горячился и легко прощал. Никто лучше его не умел устроить свою жизнь — он был богат, независим и обладал тем счастливым практическим умом, который помогает человеку жить в обществе по-своему, не слишком, однако, с ним ссорясь. Этому немало способствовала подлинная доброта, любезная предупредительность, природное великодушие; но сквозь эти патриархальные добродетели проглядывали беспримерное легкомыслие, откровенный эгоизм и глубокая беспринципность, которые проявлялись в этой его способности легко увлекаться общими вопросами и социальными идеями, не думая при этом ни об их последствиях, ни об их применении.

Спокойно прошел он сквозь все события, скрестив руки на груди, с острой эпиграммой на устах, иной раз и со слезой умиления во взоре. Всякое благородное деяние вызывало у него сочувствие, но любая теория пленяла его ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы ознакомиться с ней. Люди и события его времени были для него вроде тех книг, которые он читал ради развлечения. Удовлетворив свою любознательность, он с улыбкой засыпал на последней странице, предоставляя каждому думать по-своему, лишь бы не был при этом нарушен общественный порядок и теория не вздумала бы притязать на то, чтобы быть претворенной в жизнь.

Благодаря таким своим наклонностям и складу ума, он почти не занимался воспитанием своих детей, хотя и был человеком нежного сердца и в каком-то смысле заботливым семьянином, а внуки и вовсе росли как попало. Он уделял им немало внимания, пользуясь всякой возможностью, чтобы образовать их ум, однако в тех противоречивых и случайных сведениях, которыми он загромождал их юные головы, не было ни последовательности, ни ясности, ни цельности. И поскольку его не однажды предупреждали об опасности, таящейся в подобном воспитании, он внушил себе, будто действует так в соответствии с определенной педагогической системой. Сия система, заимствованная из «Эмиля» и лишь слегка подновленная, состояла в отсутствии какой бы то ни было системы — весьма удобный способ оправдаться в собственных глазах, скрыв от самого себя свою неспособность чего-либо добиться на этом поприще. Да и как мог бы он внушить своим ученикам стройность и последовательность мысли, если их не было у него самого? Порой он отдавал себе в этом отчет, но утешался тем, что по крайней мере ничто не помешает внукам воспринять уроки, которые преподнесет им жизнь.

Такой метод воспитания произвел совершенно различное действие на столь противоположные натуры, как Изольда и ее брат Рауль. Изольде — девушке вдумчивой, умной, настойчивой, в высшей степени справедливой и впечатлительной, жадной до знаний, склонной к поэзии — он явно пошел на пользу. Она сумела извлечь немало ценного из наставлений деда, намереваясь и в самом деле пополнить их со временем уроками, которые преподаст ей эпоха и грядущие события. Мало бывая в свете, она успела усвоить лишь немногие его предрассудки, но достаточно было бы малейшего столкновения с правдой, чтобы развеять их. На нее воспитание по Жан-Жаку оказало превосходное воздействие — впрочем, любое, самое дурное воспитание не способно было бы испортить эту прямую, в высшей степени благородную натуру.

Что до Рауля, то к нему, как это полагалось, были приставлены соответствующие учителя, но, ввиду проявленного им упорного нежелания учиться, они никогда ничего с него не спрашивали, дабы не доводить ребенка до слез, а дед с его эгоистически мягкой душой не способен был противостоять его детским капризам. Благодаря этому Рауль научился лишь одному — развлекаться. Он превосходно ездил верхом, метко стрелял, плавал, танцевал, играл на бильярде. Хотя и хрупкого сложения на вид, он был неутомим во всякого рода физических упражнениях, и это было наибольшим предметом его гордости, если не считать родового имения, которым он стал кичиться с тех пор, как свел знакомство с молодыми великосветскими хлыщами. В этом отношении старый граф, говоря по правде, был несколько обескуражен плодами своей системы «свободного воспитания». Молодой человек не проявлял ни малейшей склонности к либеральным идеям. Даже напротив, в угоду своим товарищам по светским забавам, он избрал себе образ мыслей «ультра». В свете его охотно принимали и хвалили за благонамеренный образ мыслей. В обществе деда он смертельно скучал и исподтишка осуждал его за то, что тот водится «со всяким сбродом». Пределом его честолюбивых замыслов было попасть в королевскую гвардию. Но здесь он натолкнулся на решительное сопротивление деда, и между ними по этому поводу в свое время происходили весьма бурные объяснения. Однако на этот раз старый граф не побоялся дать волю гневу и сумел настоять на своем. Ибо речь шла о собственных его интересах: служба внука царствующим государям могла повредить его репутации либерала, а тем, самым и его популярности. Со своей стороны Рауль был чрезвычайно недоволен тем, что дед в угоду «черни» позволяет себе высказывать убеждения, которые способны закрыть ему путь к монаршим милостям, и с нетерпением ждал совершеннолетия, чтобы открыто заявить о своих взглядах и выступить на ином поприще. Граф между тем тщетно ломал себе голову, как помешать его намерениям, не видя к этому никаких реальных способов. А в глубине души они любили друг друга, ибо дед был добр и отходчив, да и внук обладал неплохими задатками. Он являлся просто жертвой общего духа, царившего в этом доме, где отсутствие твердого догмата веры приводило к разрыву всякой связи между нравственными устоями и политическими убеждениями; при другом воспитателе и он был бы другим — в нем не совсем умолк голос совести и теплилось нравственное начало, которое еще сдерживало его.

Изольда любила старого графа более глубокой и сознательной любовью. Душа ее способна была только на большие чувства; не располагая достаточным жизненным опытом, чтобы постичь все легкомыслие своего деда, она слепо ему верила. Каждое его слово, каждое высказанное им мнение она принимала за истину и, стремясь примирить противоречия, которые смутно в них ощущала, держалась середины между пылким либерализмом и инстинктивным почтением к светским приличиям. Однако ей случалось произносить по поводу этих светских правил и весьма смелые речи, которые граф вынужден был выслушивать снисходительно: спорить с ними было ему не к лицу; и тогда, чтобы выйти из положения, он говорил внучке, что ум ее еще недостаточно искушен, а потому и недостаточно гибок в своих выводах, но что он не станет опровергать их, не желая раньше времени стеснять ее благородные порывы. Бедной Изольде волей-неволей приходилось довольствоваться подобным ответом; и, предоставленная сама себе, она о многом мечтала, не зная, удастся ли ей когда-нибудь осуществить эти мечты.