Собрание сочинений. Том 4. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

ГЛАВА XXVI

В тот же день маркиза не вернулась к обеду. Она еще с утра отправилась с визитом к одной своей родственнице, жившей неподалеку, в соседнем городке. Родственница эта была небогата, и, чтобы не задеть ее самолюбия, маркиза предусмотрительно (правда, по совету Изольды) выбрала самый скромный из имевшихся в замке выездов — легкий, открытый экипаж, запряженный одной только лошадью. Сопровождал маркизу слуга, который был и за кучера. Это не помешало, однако, обитателям городка высовываться из всех окон и дверей и язвительно говорить друг другу, глядя вслед коляске: «Нет, вы только полюбуйтесь на эту маркизу в собственном выезде и с собственным кучером. А ведь это дочка папаши Клико, красильщика, только и всего!»

Родственница уговорила Жозефину остаться у нее обедать, и было уже почти темно, когда она собралась в обратный путь. Садясь в экипаж, она с некоторым беспокойством заметила, что Вольф — так звали слугу — красен как рак и что-то слишком уж разговорчив. Беспокойство ее еще усилилось, когда он быстро погнал вниз по немощеной улице подпрыгивающий на ухабах экипаж; не налетал он на фонарные столбы, очевидно, только благодаря тому удивительному везению, которое столь часто сопутствует пьяным. Все дело было в том, что Вольф «повстречал дружков» — объяснение, к которому обычно прибегают все пьяницы, оправдываясь в очередной провинности. У этих молодцов такое количество дружков, что они не знают им счета, и куда бы вы с ними ни отправились, они непременно повстречают кого-нибудь из них.

Проехав шагов двести, Вольф, а вместе с ним коляска и маркиза успели поистине каким-то чудом избежать уже стольких опасностей, что были все основания бояться, как бы провидению в конце концов не наскучило охранять их. Напрасно Жозефина и умоляла и приказывала Вольфу ехать потише — он не слушал ее. У его кроткой лошадки словно выросли крылья. К счастью, небо, очевидно, сжалившись над Жозефиной, внушило ему мысль привязать к бичу новую веревку, для чего он вдруг резко остановил лошадку перед дверью небольшого домика, расположенного у самого выхода из городка и на котором была следующая вывеска: «Кузница дядюшки Лабрика. Привал путешественников. Продажа отрубей, овса, сена и прочего».

Темнота все сгущалась, и Жозефине становилось все страшнее. Между тем ее Автомедон[112] слез с козел и принялся разглагольствовать перед служащими заведения дядюшки Лабрика, которые в придачу к веревке уже успели притащить ему стаканчик водки. И тогда она внезапно решила выйти из коляски, добраться как-нибудь обратно к своей родственнице и попросить дать ей провожатого либо приютить до завтрашнего утра. Надеяться на то, что Вольф, который, как и полагается пьяному, считал себя трезвым как стеклышко, захочет внять ее просьбам, не приходилось, и она стала громко звать кого-нибудь, чтобы ей открыли дверцу коляски.

— Сударь, — окликнула она наудачу какого-то человека, стоявшего неподалеку, — будьте добры, помогите мне выйти отсюда!

Но не успела она докончить фразу, как дверца открылась и какой-то мужчина почтительно и заботливо подал ей руку. Это был Коринфец.

— Вы здесь! Каким это образом? — радостно вскричала она, забыв всякую осторожность.

— Я ждал вас, — вполголоса произнес Амори.

Маркиза, уже поставившая ножку на ступеньку, в смущении остановилась; рука ее так и осталась в руке Амори.

— Что это значит? — спросила она дрогнувшим голосом. — С какой стати вам было ждать меня? Зачем?

— Я еще днем пришел сюда купить кое-что для своей работы. Обедал в кабачке и встретил там господина Вольфа, вашего кучера, — он столько пил, что я испугался, как же он теперь довезет вас домой. Не вывалил бы он вас…

— Он до ужаса пьян, — сказала маркиза, — и если бы вы были любезны проводить меня обратно в город…

— А почему же не в замок? — возразил Коринфец. — Правда, я еще никогда в жизни не правил коляской, но одноколкой править мне приходилось. Думаю, не такая уж это большая разница.

— А не противно вам будет сесть на козлы?

— При других обстоятельствах было бы очень противно, — отвечал Коринфец и улыбнулся, — но сейчас — напротив.

Жозефина поняла, что он хочет этим сказать, и сама испугалась чувств, которые вызвали в ней его слова. Ей вдруг непреодолимо захотелось согласиться на предложение Амори (не только из страха перед Вольфом), и желание это взяло верх.

— Но как же мне быть? — сказала она. — Двоим на козлах не уместиться, а Вольф в жизни не согласится уступить вам свое место: он страшно самолюбив и пьяным себя не считает, того и гляди устроит скандал. Ужас, до чего я боюсь этого человека. Право, я готова вернуться в замок пешком, только бы не ехать с ним!

— Пешком? Пять лье? Да я готов сам впрячься в коляску, только бы не допустить этого! — ответил Коринфец.

— Знаете что, оставим его здесь, — сказала Жозефина, и щеки ее запылали. — Давайте удерем от него.

— Давайте! — отвечал ей Коринфец. — Смотрите, он входит в кабачок; когда он оттуда выйдет, нас уже и след простынет.

И, не дав маркизе времени опомниться, он поспешно захлопнул дверцу, одним движением вскочил на козлы, схватил вожжи и бич и пустил лошадь в галоп.

Как он решился на такое? Откуда я знаю? Вам, читатель, легче это понять, нежели мне объяснить. Бывают характеры нерешительные, как у Пьера Гюгенена, сдержанные, как у Изольды. А есть натуры не рассуждающие, как маркиза, пылкие, как Коринфец. И еще есть юность, есть красота, властно ищущая и притягивающая к себе красоту, есть любовное влечение, которое не знает сословных различий и смеется над тем, что принято. И есть случай, который придает смелости, и ночь — покровительница влюбленных.

Коринфец пустил лошадку под гору не менее отважно, чем это сделал бы Вольф, однако Жозефина не испытывала никакого страха. А между тем, по правде говоря, этот злосчастный Вольф отнюдь не был самым пьяным из них троих.

Коляска съехала вниз, затем вскоре дорога опять пошла в гору; теперь лошадке невозможно уже было бежать рысью. К тому же они отъехали настолько далеко, что несчастному животному можно было бы, пожалуй, дать немножко и передохнуть. Но маркиза все еще не могла успокоиться. А вдруг этот пьяница погонится за ними, потребует от узурпатора свой бич и место на козлах, к которым относится столь же ревниво, как король к своему трону и скипетру, а то еще попытается силой отнять их? Маркиза содрогалась при мысли о подобной сцене, и нет поэтому ничего удивительного, что она металась в коляске, пересаживаясь с одного конца сиденья на другой и даже на переднюю скамейку, чтобы посмотреть, нет ли за ними погони. Нет ничего удивительного и в том, что Коринфец то и дело оборачивался к ней и перегибался через козлы назад, чтобы успокоить маркизу и ответить на все ее вопросы. Да и вообще эта неожиданная их встреча, и внезапное решение, и стремительное бегство — все это было так необычно. Как было тут обойтись без восклицаний, как не обменяться впечатлениями?

И у Жозефины — ей так никогда и не удалось окончательно избавиться от той непосредственности буржуазки, которая в высшем свете считается признаком невоспитанности — вырвались слова, сразу же давшие обильную пищу их разговору.

— Боже мой, — воскликнула она, — но ведь он там начнет сейчас бегать и кричать в кабачке и по всему предместью, что я его бросила и удрала. Что станут говорить обо мне в городе? А что подумают в замке, когда увидят, что я приехала без кучера, с вами?

Будь на месте Амори Пьер Гюгенен, он не преминул бы с горечью ответить на это, что никому и в голову не придет этому удивляться. Однако Амори, не столь гордый и в то же время не столь скромный, был озабочен только тем, чтобы успокоить маркизу.

— Я довезу вас до ворот замка и слезу, никто меня и не увидит. А вы сядете на козлы, возьмете в руки вожжи и, когда слуги откроют ворота, скажете, что Вольф напился и вы, побоявшись ехать с ним, оставили его в кабаке и приехали одна.

— Да никто этому не поверит. Все знают, какая я трусиха.

— А страх иногда придает смелости. Из двух опасностей выбирают меньшую. Видите, сударыня, я говорю с вами пословицами, словно Санчо[113], в надежде что вы улыбнетесь, а вы все не улыбаетесь и все еще боитесь…

— Вам не понять этого, господин Амори, ведь мы, женщины, так несчастны, мы ведь рабыни; так легко скомпрометировать себя в свете, в котором я живу.

— Это вы-то несчастны? Вы рабыни? Да что вы? Я всегда думал, все вы королевы!

— Почему это вы так думали?

— Вы все такие красивые, такие нарядные, а вы, сударыня, всегда такая веселая и, мне казалось, такая счастливая!

— В самом деле? Я выгляжу счастливой?

— Ваши губки всегда улыбаются, личико такое беленькое, и вся вы такая изящная. Я говорю вам это, госпожа маркиза, и не знаю, прилично ли я выражаюсь, и все жду, что вы станете смеяться надо мной, как герцогиня над Санчо.

— Не говорите со мной так, Амори, это вы словно смеетесь надо мной. Вы не Санчо, а я не герцогиня и даже никакая не маркиза. Я дочь простого ремесленника и вовсе не собираюсь скрывать это.

— Но ведь… Впрочем, раз вы не хотите, чтобы я вел себя, как Санчо, мне уже не пристало говорить первое, что приходит мне на ум.

— О, я прекрасно понимаю, что вы хотели сказать… То, что я вышла за дворянина, да? Меня достаточно корили за это и среди своих и там, у них… И я достаточно уже наказана, господь мог бы и простить меня.

При этих словах Амори, который до сих пор старался разговаривать веселым тоном, почувствовал такое волнение, что не в силах был притворяться дальше; однако заговорить серьезно у него не хватало смелости. Он ничего не ответил; замолчала и маркиза, и молчанием этим все было сказано. Что нового могли они открыть друг другу? И без того каждый теперь знал, что любит и любим. Амори чувствовал, что им остается сказать еще одно только слово, но на это у обоих недоставало мужества.

— Боже мой, господин Амори, — воскликнула вдруг маркиза, которая сидела теперь в глубине коляски, — кажется, мы едем не той дорогой! Нам надо было свернуть налево. Вы хорошо знаете дорогу?

И маркиза снова пересела поближе к нему.

— Сегодня утром я шел по ней впервые, — ответил Коринфец, — но я надеюсь на то, что лошадь сама приведет нас домой; разве что и она здесь в первый раз.

— То-то и есть, что в первый; эта лошадь недавно доставлена из Парижа, надежда на нее плохая.

— По-моему, нам надо ехать прямо.

— Ни в коем случае, надо свернуть с этой дороги и поехать через равнину.

Следы колес перерезали равнину во всех направлениях многочисленными колеями, и трудно было решить, по которой из них ехать. Все колеи выглядели совершенно одинаковыми, и только местные жители умели различать их по тому или иному признаку — холмику или кусту. Жозефине не раз приходилось ездить по этим еле заметным тропкам, но как могла она поручиться, что не ошибется, указав на какой-нибудь куст или столб? Кроме того, становилось все темнее; сквозь легкие тучи, затягивающие небо, и без того слабый свет звезд становился еще слабее; легкий туман, дремавший над болотами, поднимаясь вверх, постепенно заволакивал все вокруг, так что невозможно было уже что-либо различить.