Собрание сочинений. Том 4. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

А за это время Амори успел пробить в стене отверстие, расширить его и пробраться к дверце, ведущей в спальню маркизы. Она оказалась запертой изнутри. Амори дернул ее и, убедившись, что не привлек ничьего внимания, открыл ее отмычкой; затем он запер дверцу на два поворота и, положив ключ в карман, тем же путем отправился обратно, не сомневаясь теперь в своей победе.

Вернувшись в мастерскую, он поспешил исправить панель и поставил на место дверцу, секретное назначение которой знал теперь он один. Все это он совершил сам, чтобы не делать никого соучастником своей тайны. Съемный кусок панели он пристроил таким образом, чтобы легко снимать его, когда ему это вздумается. Он уже предвкушал испуг маркизы при его появлении. Кончив свою работу, он отправился разыскивать Пьера, заранее торжествуя победу над Ашилем или хотя бы над его надеждами. Пьера он застал дома выслушивающим в сотый уж раз совет отца не слишком доверять аристократам со всеми их благодеяниями.

Так начались для Коринфца блаженные дни любовного упоения, решившие будущую его судьбу. Потайной ход открыл ему возможность бесстрашно предаваться безумству любовных наслаждений; он познал все тонкости сладострастия. Впервые Жозефина была столь страстно любима, в первый и последний раз любила и она так самозабвенно. Да, разумеется, в их взаимной страсти не было того идеального, ангельски-чистого начала, которым проникнуты были отношения Изольды и Пьера. В то время как у тех взаимное тяготение и сама мысль о любовном влечении заглушалась горением разума и суровой верою в идеал, Коринфец и маркиза, порабощенные неистовством своих желаний и сжигавшим их пламенем чувственности, безудержно упивались молодостью и красотою друг друга. Но, во всяком случае, они были искренни, страсть их была по-своему чиста, ибо они верили друг другу и верили самим себе. Они клялись один другому в верности, и клятвы их были непритворны. Бывали даже минуты, когда Жозефина достигала в своих мечтах высокой степени мужества, представляя себе, как она объявит Амори своим возлюбленным, своим супругом в тот день, когда маркиз Дефрене падет наконец жертвой своих преждевременных недугов и даст ей возможность связать себя новыми брачными узами. Коринфцу будущее рисовалось совсем иначе. Будет ли господин Дефрене жив или нет, получит ли Жозефина возможность примириться с обществом и церковью — все это мало его заботило. Он и не помнил о том, что она богата, и с презрением отверг бы мысль о богатстве, которым был бы обязан ей, а не собственному таланту. Для него она была только женщиной — блистающей юностью, обольстительной, страстной, такой он боготворил ее и умолял, чтобы она любила его вечно, клялся стать достойным блаженства, которым она его дарила, оправдать ее веру в его счастливую звезду. Благодарная любовь к Жозефине нераздельно сливалась в его душе с честолюбивыми помыслами — он весь был во власти самонадеянной мечты о славе.

В честолюбивых этих помыслах не было ничего безнравственного или безрассудного, но с ними вскоре случилось то, что неизменно происходит в тех случаях, когда жажда преуспеяния не связана с моральным или религиозным идеалом. Каждый из нас имеет право быть счастливым, стремиться создавать великие творения, мечтать о всеобщем признании. Никому не возбраняется быть гордым своей любовью, возлагать надежды на свой разум и волю. Но одного этого мало, чтобы заполнить жизнь человека. И если честолюбие не связано с любовью к ближним, если им движет один лишь эгоизм, стремление к славе (которое способно преодолеть любые преграды и препятствия, когда думаешь не только о себе!) постепенно слабеет, чахнет и с каждой минутой готово угаснуть. Любовь, ограничивающаяся слиянием двух существ в одно (тот же эгоизм!), не властна долго питать его. Любовь — прекрасное, божественное чувство, когда она движущая сила, когда она служит щитом и поддержкой; будучи единственной целью, средоточием всех желаний, она жалка и ничтожна.

Коринфец отнюдь не был эгоистом в том скверном, жалком значении, которое вкладывается обычно в это понятие. Другом он был нежным и преданным. Он был внимательным, великодушным товарищем, благодарным и скромным любовником. Он хранил в своем сердце почтительную память о Савиньене, его мучила совесть при мысли о ней, но в душе его было больше пылкости, нежели твердости, и жажда жизни преобладала в ней над всем. Опасное любопытство, неутолимые желания юности теснили его грудь. Потому-то столь пагубной оказалась для него встреча с Жозефиной, происшедшая в пору расцвета всего его существа, в том возрасте, когда мы, будучи еще не способны ни разобраться в обстоятельствах, ни управлять ими, ни противостоять им, подпадаем под их власть. Кто знает, выдержал ли бы подобный искус даже добродетельный и стойкий Пьер Гюгенен. Кто знает, была ли бы столь возвышенной его любовь, не встреть он Изольду с ее апостольской душой и окажись он перед лицом тех же соблазнов, жертвой которых стал его друг. Как бы то ни было, счастье разделенной любви быстро развращало душу Коринфца. Бедняжке Жозефине с ее бесхарактерной, мягкой натурой, столь безудержно отдавшейся своей страсти, суждено было стать для него тем роковым яблоком, из-за которого ему предстояло быть изгнанным из райского сада молодости в пустыню суровой действительности.

Ашиль на некоторое время исчез из замка. Нашлось где-то вблизи Пуату местечко, где было легче организовать новую венту, и он отправился туда, спеша на призыв одного из своих собратьев, столь же ревностно, как и он, пытавшегося вдохнуть жизнь в совсем уже готовое угаснуть движение карбонариев. Впрочем, он собирался еще вернуться в Вильпрё, чтобы завершить наконец организацию здешней венты, которую, желая угодить мадемуазель де Вильпрё, намеревался назвать вентой «Жан-Жак Руссо».

Внезапный отъезд Ашиля вызвал в сердце Пьера глубокую тревогу. Он испугался, что у него не будет теперь поводов встречаться в парке с мадемуазель де Вильпрё. Но благосклонная судьба, а вернее сказать — любовь, эта робкая сводня, весьма кстати подарила Изольде новый предлог для их встреч.

Во время сильной грозы ветер опрокинул и сломал вольер в заповеднике. Изольда, как видно, крайне дорожившая своими птицами, обратилась к Пьеру с просьбой построить им новое жилище, и Пьер тотчас же сделал эскиз прелестного птичьего дворца из дерева и медной Проволоки. Здесь был и окруженный газоном бассейн с фонтаном, и мхи, и тростники для водяных птиц, и даже довольно высокий кустарник. Стены этой гигантской клетки покрывала сплошная сеть вьющихся растений, и увенчивалась она огромным куполом из цинка, призванным служить защитой от дождя или слишком яркого солнца для птиц, привезенных из иных широт.

Изольда так загорелась желанием поскорее увидеть сей орнитологический храм в натуре, что папаша Гюгенен вынужден был отпустить на некоторое время из мастерской своего сына и беррийца. По расчетам старого мастера, на это должно было потребоваться от силы две недели. Однако постройка вольера продлилась гораздо дольше.

Прежде всего оказалось вдруг, что берриец решительно ни на что не годен. Он-то, правда, уверял, будто Пьер стал к нему донельзя придирчив и что он просто несправедлив, заставляя его по многу раз переделывать работу, выполненную со всей тщательностью, но ничто ему не помогало: Пьер то и дело ласково, но твердо давал ему понять, что работа эта слишком тонка для него, и то посылал обтесывать доски в мастерскую, то заставлял целый день бегать в разные концы, давая ему по сто поручений зараз. Три раза гонял он его в соседний городок за проволокой. В первый раз она, видите ли, оказалась слишком тонкой, во второй — слишком толстой, а в третий — и недостаточно толстой и недостаточно тонкой. Так, во всяком случае, рассказывал об этом раздосадованный Сердцеед Коринфцу, к великой его потехе. А дело было в том, что в те дни, когда Пьер работал вместе с беррийцем, мадемуазель де Вильпрё приходила взглянуть на их работу всего раз или два; когда же Пьер работал в заповеднике один, она заходила раза три-четыре на дню и оставалась подольше. Вначале ее всегда сопровождали Жозефина или граф, к тому же в цветнике обычно работал садовник. Но постепенно она стала являться одна и оставалась даже после того, как становилось темно и садовник уходил домой. Пьер видел, как мало-помалу, сама того не замечая, она перестает быть рабой тех светских приличий, которых до этого строго придерживалась, причем Пьер был ей за это только благодарен, ибо видел в этом доказательство того, что он для нее не какой-то неодушевленный предмет, а мужчина, и понимал, что эта ее целомудренная осторожность вовсе не говорит о недоверии к нему, а напротив, подчеркивает уважение к его сословию, — этим она словно бы искупала всякий день оскорбительную фразу, сказанную тогда, в башенке. Но когда она перестала помнить об этом и безбоязненно стала оставаться с ним наедине, он почувствовал к ней еще большую благодарность — эта спокойная, ровная благожелательность была для него знаком святого доверия к нему, доверия сестры. Пьера не только не тяготили эти отношения — спокойные и чистые, напротив, он благословлял их, он бесконечно дорожил ими, ему не нужно было никаких других, он был далек от пагубных страстей, которые сжигали Коринфца. Слишком он любил, чтобы вожделеть. Изольда была для него небесным созданием, он побоялся бы осквернить ее даже прикосновением к складке ее платья. Правда, всякий раз как в глубине аллеи появлялась ее легкая фигура, какой-то трепет охватывал все его существо и рука его слабела, с трудом удерживая молоток или резец. Когда при нем произносилось ее имя, краска бросалась ему в лицо. Порой ее образ являлся ему в сновидениях, сквозь безотчетный любовный бред, и тогда наутро он в смятении низко склонял свою голову, не смея взглянуть ей в лицо. Но стоило Изольде заговорить с ним, и вся душа его трепетала, возвращаясь к тем высоким сферам, где не было для него ни стыда, ни страха перед ней, потому что он чувствовал себя связанным с ней духовными узами — бесспорными и нерасторжимыми.

Никому и в голову не приходило заподозрить в этих встречах что-либо дурное, вернее — их никто не замечал. Всем известно было, что граф с детства внушал своей внучке понятия о равенстве всех людей и что в соответствии с этим она держится просто с каждым. К тому же вся ее повадка, независимость, спокойная, естественная манера держаться, результат того данного ей дедом воспитания, которое одни называли английским, а другие — «по Эмилю», как-то отстраняли от ее имени всякие дурные предположения. Слуги, так же как и соседи, относились к ней кто с инстинктивным уважением, а кто просто с безразличием, но ее серьезность, ее любовь к уединению были им непонятны, и они охотно приписывали это некоему врожденному недугу. Свойственная ей бледность заставляла говорить о ней с первых дней ее жизни: «Эта девочка не жилица на белом свете», хотя она никогда не болела. Оттого, что в младенчестве она лишена была обычной ребяческой живости, никому теперь не приходило в голову, что в ней могут пробудиться страсти. Считалось, что, поскольку она никогда не была настоящим ребенком, она не сможет стать и настоящей женщиной. Так рассуждали люди, знавшие ее с самого детства. Что касается тех, кто видел в ней предполагаемую дочь императора, то они охотно сочинили бы на ее счет какую-нибудь более увлекательную историю, нежели роман с каким-то подмастерьем-столяром.