Собрание сочинений. Том 4. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

— Оставь в покое мадемуазель де Вильпрё. Не понимаю, какое отношение имеет она к нашему разговору.

— Пьер, — горячо сказал Амори, — я никогда ничего не скрывал от тебя, а вот ты скрываешь от меня свои тайны, но ты думаешь, я не умею читать в твоем сердце?

— Оставь, Амори, не мучь меня понапрасну. Да, я глубоко уважаю мадемуазель де Вильпрё, я преклоняюсь перед ней, все это так. В этом нет никакой тайны.

— Ты преклоняешься перед ней, уважаешь ее… и любишь!

— Да, люблю, — ответил Пьер, и голос его дрогнул. — Люблю так же, как любит ее Савиньена.

— Ты влюблен в нее так, как я в маркизу.

— О нет, нет, Амори, вовсе нет. Так я ее не люблю.

— Ты любишь ее в тысячу раз больше.

— Не такой любовью, нет! Богом клянусь тебе, что…

— Не смеешь договорить? Ну что ж, может, и вправду такой любви ты к ней не питаешь — подобного несчастья я не желаю тебе, — но ты боготворишь ее, ты счастлив быть ее рабом, ты покорен, ты закован в цепи этой римлянкой…

Тут разговор их был прерван слугой, который появился со стороны парка и сообщил Коринфцу, что граф желает с ним говорить. И Коринфец отправился к нему, не подозревая, какое важное значение будет иметь для него предстоящий разговор.

Несколько минут Пьер стоял в задумчивости, взволнованный нескромными намеками товарища. Потом он подумал, что в замке все уже, должно быть, разошлись и, стало быть, мадемуазель де Вильпрё, возможно, еще поднимется в свой кабинет, как это часто бывает, между одиннадцатью и двенадцатью часами; и он принялся скорей собирать и складывать свои инструменты, чтобы успеть уйти до ее прихода, верный слову, которое дал самому себе из чувства уважения к этой девушке. Но в ту минуту, как он нагнулся за своим кожаным мешком с инструментом, он почувствовал вдруг чье-то легкое прикосновение к своему плечу и, подняв голову, увидел мадемуазель де Вильпрё, сияющую какой-то никогда не виданной им прежде поразительной красотой. Вся душа ее, казалось, отражалась теперь в ее глазах, и так тщательно скрываемая ею доселе внутренняя сила теперь словно вырвалась наружу, и она не пыталась уже сдерживать ее. Изольда вся как-то дивно преобразилась. Пьеру не раз случалось видеть ее в состоянии восторженности, но она всегда держалась немного сдержанно и обо всем, что касалось их отношений, позволяла себе говорить лишь намеками и недомолвками. А сейчас она предстала ему некой вдохновенной пророчицей, явившейся возвестить благую весть. В безотчетном порыве впервые в жизни взял он ее руку в свою.

— Лестница готова, — сказал он, — и вы будете первая, кто коснется ее перил.

— Не говорите так громко, Пьер, — сказала она. — Мне нужно — в первый и последний раз в жизни — открыть вам одну тайну; завтра она станет достоянием всех. Идемте!

Она ввела его в свой кабинет и тщательно затворила дверь. Затем сказала:

— Пьер, я не стану спрашивать вас, как это сделал Коринфец, влюблены ли вы в меня. В применении к нам слово это кажется мне ничтожным и наивным. Я некрасива — это известно всем; не знаю, красивы ли вы, хоть все и утверждают это. Но я в ваших глазах всегда искала лишь вашу душу, ибо только красота нравственная способна прельстить меня. Но я спрашиваю вас перед богом, который сейчас слышит и видит нас, любите ли вы меня так, как я вас?

Пьер побледнел, ему сжало горло, он не в силах был отвечать.

— Не оставляйте меня в сомнении, — продолжала Изольда. — Мне очень важно не ошибиться в вашем чувстве ко мне; ибо для меня пробил решительный час моей жизни тот, о котором я сказала вам здесь в тот вечер, когда так по-детски забавлялась игрой в карбонарии, воображая, будто я могу научить чему-то вас. Но тогда я не получила еще тех уроков подлинного равенства, которые вы мне дали впоследствии. Послушайте, Пьер, нынче в нашей семье произошли события, о которых вы еще ничего не знаете. Кузина доверила мне тайну, вам уже давно известную. Дедушка, не знаю каким образом, узнал о ней и принял решение — догадайтесь какое!

Пьер продолжал молчать. Видя, в каком он смятении, Изольда продолжала:

— Это решение принято им в полном соответствии с теми великими принципами, в которых он воспитал меня и которые на моей памяти всегда претворял в жизнь. Он посоветовал маркизе Дефрене, как только она станет свободна — ведь ее муж находится сейчас при смерти, — выйти за Коринфца; а Коринфцу он предложил пока на два года уехать. Так что через два года, Пьер, ваш друг станет моим кузеном, а дедушке он будет племянником. И вот, если вы считаете меня достойной стать вашей женой, если вы уважаете и любите меня так же, как я уважаю и люблю вас, я немедленно же иду к дедушке просить у него согласия на наш с вами брак. Не будь я уверена в этом согласии, я никогда не стала бы говорить того, что говорю сейчас вам — говорю в твердом уме, спокойно подчиняясь своим воле и совести.

Пьер упал пред ней на колени, он хотел отвечать — и не мог, — любовь, столь долго сдерживаемая, вспыхнула в нем с такой силой, что он боялся произнести даже слово — только слезы струились по его щекам…

— Пьер, — сказала она, — вы не в силах ответить мне? Вы не верите мне? Вот этого-то я и боялась. Вам кажется, что я потеряла рассудок, что я предлагаю вам нечто несбыточное? Вы на коленях благодарите меня, словно, полюбив вас, я свершила какой-то подвиг, но, боже милостивый, ведь в этом нет ничего удивительного! Вот если бы я полюбила какого-нибудь вельможу, тогда действительно вы могли бы удивляться и думать, что я сошла с ума. Вспомните, с самых детских лет я была воспитана в тех идеях, которые вдохновляют меня сегодня; первые мои книги, первые впечатления, первые мысли — все толкало меня к этому решению. Еще с того дня, как я стала раздумывать о своем будущем, я твердо решила, что выйду замуж за простолюдина, чтобы иметь возможность приобщиться к народу, вот так же, как в былые времена люди, уверовав в свет христианства, принимали святое крещение, дабы иметь право называться христианами. Вы самый лучший человек, которого я встречала в своей жизни — после дедушки. У вас не только те же мысли, те же взгляды, что у меня, — вы выше меня по уму, вы гораздо лучше меня; под благотворным вашим влиянием нашли развитие добрые мои задатки, тверже и пламеннее стали мои убеждения. У меня были ложные понятия — вы заставили меня расстаться с ними; вы исцелили меня от многих сомнений — словом, вы преподали мне справедливость и вселили в меня веру. Не удивляйтесь же моему решению. Или вы считаете меня недостаточно серьезной, недостаточно сильной, чтобы выполнить его?

Пьер был словно в бреду. Он только смотрел на нее, он не смел даже коснуться губами края ее платья — такое испытывал он благоговение. Она была для него еще более священной, чем всегда.

— Вижу, вы не в силах ответить мне, — сказала она, — я пойду к дедушке! Если вы не хотите этого, дайте мне хотя бы знак — тогда я буду ждать до тех пор, пока вы не измените своего решения.

В каком-то безумии Пьер вдруг схватил лежавший на столе кинжал — это был тот самый, который хотела подарить ему Изольда в день бегства Лефора.

— Что вы собираетесь делать? — вскричала Изольда, вырывая нож из его рук.

— Убить себя, — хрипло ответил он, — ведь все это сон, а я не хочу просыпаться.

— Теперь я вижу, что вы меня любите, — сказала Изольда, улыбнувшись, — вы уже не боитесь, что этот кинжал разрежет нашу дружбу.

— Пусть бы даже он разрезал на куски мое сердце, — ответил Пьер, — он не сможет убить моей любви к вам.

— А если так, — сказала Изольда, вся озаряясь светлой радостью и стыдливо зардевшись, — я иду к дедушке. Когда я хочу чего-нибудь, я выполняю свое желание немедленно. Итак, я иду к дедушке и все ему сейчас расскажу. До свидания, Пьер, до завтра, ведь дело это не шуточное, и дедушке, быть может, понадобится ночь, чтобы все обдумать.

— Завтра? Завтра? — в ужасе воскликнул Пьер. — Разве это завтра в самом деле наступит? Как донести мне до завтра двойное бремя восторга и страха? Нет, нет, погодите, не говорите еще со своим дедушкой! Дайте мне хотя бы до утра прожить с мыслью о вашей доброте ко мне (Пьер не посмел сказать: «любви»). Мой разум еще не в силах взглянуть в лицо этому завтра, которое вы сулите мне, — в нем есть для меня нечто призрачное, и оно вызывает у меня страх. Да, я счастлив, но сердце мое сжимается — это ощущение счастья так огромно, что похоже на тоску. В нем есть что-то торжественное, мучительное, пьянящее. Как будто вы собираетесь ради меня идти на смерть… Дайте же мне подумать, вы видите, я ничего не понимаю, и в этом диком смятении чувств, которое вы подняли во мне, ясным для меня остается только одно: вы любите меня, вы меня любите. Вы! Вы! Боже мой, меня! Да возможно ли это? Может быть, я болен и это бред? Безумие?..

— Я не хочу, чтобы у вас было время для размышлений, Пьер, я боюсь этого. Я уже обдумала все за вас. Принимая свое решение, я предусмотрела все его последствия — ни одно из них не страшит меня. Не нужно обладать особым мужеством, чтобы пренебречь мнением света, если речь идет не об эффектной выходке, а об акте убеждения. Перед такого рода решением свет бессилен. А что до вас, Пьер, то тут я заранее знаю, какие сомнения начнут терзать вас, как только вы вспомните, что я богата, а вы бедны. Но я твердо знаю также, что отвечу я вам на ваши сомнения. Я предвижу все ваши возражения, все доводы и уверена, что сумею противостоять им. Ибо ваша гордость, Пьер, может быть, дороже мне, чем вам самому, и я скорей умерла бы, нежели решилась толкнуть вас на поступки, противные вашей совести.

Долго еще разговаривали они. Пьер с жадностью внимал речам Изольды, но сам больше молчал. Ошеломленный этим невероятным, нежданно нагрянувшим на него счастьем, он в своем смятении не в состоянии был еще достаточно трезво оценить идею брака, столь противоречащего всем представлениям и обычаям общества, основанного на социальном неравенстве. Ему необходимо было подвергнуть ее суду своей совести, но пока он был весь во власти чувств; мужество этой восторженной девушки, готовой во имя идеи преодолеть все препятствия, восхищало его, наполняло признательностью к ней. К тому же им так много нужно было сказать друг другу, так много оказалось у них общих воспоминаний, что они никак не могли наговориться. Так сладостно было вновь и вновь возвращаться к тому времени, когда они еще таили в себе свою любовь, воскрешать в памяти малейшие подробности тех дней, искать и находить объяснения каждому слову, каждому поступку. Все пережитое тогда переживалось теперь сызнова. Только тогда все это происходило в жизни, а теперь словно в раю. Чувство, которое они испытывали, предаваясь вдвоем этим воспоминаниям, еще более сладостным благодаря полной откровенности, прежде им недоступной, было сродни тому, какое испытывает, должно быть, душа, когда, сподобившись райского блаженства, она смутно припоминает, что жила уже однажды, но та, земная, жизнь была не столь прекрасной и полна была неутоленных желаний, которых ныне она уже не знает.

В то время как они беседовали таким образом, уносясь в мир своих чувств и совершенно позабыв о времени, граф де Вильпрё разговаривал с Коринфцем. Перед этим он еще раз прошел к племяннице. Жозефина была измучена обуревавшими ее сомнениями. Ей стыдно было прямо признаться графу, что то глубокое чувство, которое он лукаво ей приписывал, не более как прихоть, плод распаленной чтением фантазии, что этот роман, начатый ею с безрассудностью пансионерки, поддерживается лишь жаждой наслаждений и ныне близится уже к своему концу, ибо страх огласки и тщеславие сильнее ее чувств. Будь у Коринфца имя, пользуйся он известностью, он, пожалуй, мог бы даже одержать верх над каким-нибудь скромным дворянином. Но простой столяр, подмастерье… Нет слов, он был талантлив, ему предстояло учиться в Риме, но пока что о нем никто решительно не знал и неизвестно еще было, действительно ли он прославится, не поздно ли ему уже учиться и оправдает ли он надежды, которые на него возлагают… Все зависело здесь от случая, а Жозефина не обладала ни достаточной верой в своего избранника, ни достаточным мужеством, чтоб отважиться ставить на эту карту в той азартной игре, которую называют жизнью общества. Поэтому она была страшно напугана лицемерными советами графа, и когда тот направился в кабинет, намереваясь послать за Коринфцем, она бросилась вслед за дядей, умоляя его сначала выслушать ее. Она солгала, что только сейчас узнала о связи Коринфца с Савиньеной, и это обстоятельство якобы молниеносно исцелило ее от любви к нему, и теперь она немедленно хочет порвать с ним и просить дядю помочь ей в этом. Некоторая доля правды здесь была. Ничто в глазах Жозефины не способно было до такой степени лишить Коринфца его поэтического ореола, как эта прежняя любовь к какой-то «трактирщице». Мысль, что она, маркиза, унизилась до того, что стала ее преемницей, была просто невыносима. Низкое происхождение любовника казалось ей еще позорнее с тех пор, как она поняла, что он не стыдится своей прежней любви и не оказался достаточно подлым, чтобы предать память о ней.