Евгений Онегин (с комментариями Ю. М. Лотмана)

Несмотря на ироническое начало и концовку, строфа, бесспорно, связана с размышлениями П о роли технического прогресса в будущем России и представляет своеобразную утопию-миниатюру.

XXXIV, 1 — Теперь у нас дороги плохи… — Тема дорог занимала в русской литературе еще с «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева особое место. Дороги были предметом постоянных забот администрации, на них в первую очередь обращали внимание во время ревизий и высокопоставленных посещений. Однако именно в их состоянии с предельной наглядностью обнаруживался принцип бюрократического управления: забота о внешнем, которое может привлечь внимание начальства, и полное равнодушие к сущности дела. Несмотря на огромные финансовые затраты и жертвы (при непрерывно разъезжавшем по России Александре I дорожная повинность превратилась в настоящее бедствие, причину разорения тысяч крестьян), дороги приводились в порядок «для начальства» и были в другое время в ужасном состоянии. Ср.: «Поехавши из Петербурга я воображал себе, что дорога была наилучшая. Таковою ее почитали все те, которые ездили по ней вслед Государя. Такова она была действительно, но на малое время» (Радищев, «Тосна»).

XXXIV строфа в стилистическом отношении построена на эффекте столкновения резко ощущаемых как контрастные лексических групп: европеизмов — «аппетит», «прейскурант» (показательно, что в черновом варианте «аппетит» выделен подчеркиванием как чужое слово) и антипоэтической бытовой лексики «клопы», «блохи», «колеи», «изба» и пр. Лексика второго рода вызвала протесты Ф. Булгарина в известной рецензии-доносе на седьмую главу: «Мы никогда не думали, чтоб сии предметы могли составлять прелесть поэзии», писал Булгарин о «картине горшков и кастрюль et cetera» из XXXI строфы. И тут же: «Поэт уведомляет читателя, что:

На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают»
(«Северная пчела», 1830, № 35)

XXXV, 1–4 — За то зимы порой холодной… Дорога зимняя гладка. — См. с. 109–110.

5 — Автомедоны наши бойки… — Автомедон — возница Ахиллеса из «Илиады» Гомера, зд. (иронич.): извозчик, кучер.

8 — В глазах мелькают как забор. — Примечание П: «Сравнение, заимствованное у К**, столь известного игривостию изображения. К… рассказывал, что будучи однажды послан курьером от князя Потемкина к императрице, он ехал так скоро, что шпага его, высунувшись концом из тележки, стучала по верстам, как по частоколу» (VI, 195). П, видимо, имеет в виду рассказы известного автора комедий и фантастических вымыслов А. Д. Копиева, хотя подобные же рассказы приписывались и другому известному «поэту лжи», князю Д. Е. Цицианову. О Цицианове его родственница А. О. Смирнова-Россет писала, что он «сделался известен» «привычкой лгать в роде Мюнхаузена» (Смирнова-Россет А. О. Автобиография. М., 1931, с. 27). Вяземский, вспоминая невероятные рассказы Цицианова, упоминает и о поездке его курьером от Екатерины к Потемкину (Вяземский, Старая записная книжка, с. 112). Рассказы эти, видимо, были известны и П. См. комментарий Б. Л. Модзалевского в кн.: Дневник Пушкина (1833–1835 гг.). М.-Пг., 1923, с. 291.

14 — Семь суток ехали оне. — См. с. 108.

XXXVI, 5 — Ах, братцы! как я был доволен… — П выехал из Михайловского в Псков в сопровождении фельдъегеря утром 5 сентября 1826 г. и 8 сентября прибыл в Москву.

6-8 — Когда церквей и колоколен… Открылся предо мною вдруг! — Подъезжающему к Москве в пушкинскую эпоху прежде всего бросались в глаза многочисленные церковные главы, придававшие городу неповторимый облик. В начале 1820-х гг. в Москве считалось 5 соборных церквей, приходских, кладбищенских и других православных — около 270 (в 1784 г. их было 325, но пожар 1812 г. привел к сокращению числа), иноверческих — 6. Кроме того, в черте города было расположено 22 монастыря, в каждом было по нескольку церквей (в таких, как Вознесенский, Симонов, Донской, Новодевичий — 6–8). (См.: «Альманах на 1826 для приезжающих в Москву…». М., 1825, с. 19–20). Столь же характерной чертой было обилие зелени.

XXXVII, 2 — Петровский замок… — Петровский дворец, выстроенный Казаковым в 1776 г. (нынешний вид — результат перестройки 1840 г.), находился в 3 верстах от Тверской заставы на Петербургском тракте («Альманах на 1826 для приезжающих в Москву…», с. 33) и был местом остановки императора и его свиты при приезде из Петербурга. После отдыха следовал церемониальный въезд в Москву. «Дубрава», упомянутая в первом стихе, — роща вокруг дворца, оставшаяся со времен Петровского монастыря, на земле которого был выстроен дворец.

Ларины въезжали в Москву по Петербургскому тракту.

4-14 — Напрасно ждал Наполеон… Глядел на грозный пламень он. — Войска Наполеона вошли в Москву через Дорогомиловскую заставу. У Камер-коллежского вала Наполеон тщетно ожидал депутации с ключами города. После того как пожар охватил весь город и пребывание в Кремле сделалось невозможным, Наполеон перенес свою резиденцию в Петровский дворец.

XXXVIII, 1 — Прощай, свидетель падшей славы… — П называет Петровский дворец свидетелем падшей славы Наполеона. Ф. Булгарин придрался к этому стиху и обвинил П в недостатке патриотизма: «Читатель ожидает восторга при воззрении на Кремль, на древние главы храмов Божиих; думает, что ему укажут славные памятники сего Славянского Рима — не тут-то было. Вот в каком виде представляется Москва воображению нашего поэта:

Прощай, свидетель падшей (?) славы(????)»
(«Северная пчела», 1830, № 39).

Вопросительными знаками Булгарин заставлял предположить, что выражение «падшая слава» относится к России. По условиям журнальной полемики 1830 г. П не мог отвести в печати этого обвинения, высказанного к тому же не прямо, а в форме ядовитого намека. В защиту П энергично выступала его приятельница E. M. Хитрово, слово которой, как родной дочери фельдмаршала М. И. Кутузова, имело в этом щекотливом вопросе особый вес. В письме (видимо, к редактору «Русского инвалида» А. Ф. Воейкову), она писала: «…размышления автора о Петровском замке были оценены <читателями. — Ю. Л.> как имеющие величайшее значение. И в самом деле, у какого русского не забьется сердце при чтении этих строк:

Но не пошла Москва моя
К нему с повинной головою»

(Лотман Ю. М. Из истории полемики вокруг седьмой главы «Евгения Онегина». — Пушкин, Временник, 1962, 1963, с. 57).

Маршрут движения Лариных по Москве см. с. 68.

3-4 — …Уже столпы заставы

Белеют…

При въезде в город проезжающие должны были задержаться у заставы, состоявшей из шлагбаума и будки часового, где записывались их имена и надобность, по которой они приехали. Ларины въезжали через Тверскую заставу (на Петербургской дороге), которая находилась в районе нынешнего Белорусского вокзала. Во время их приезда в Москву на этом месте уже строилась Триумфальная арка (в память прибытия победоносной гвардии; гвардия прибыла из Франции в Петербург морем, а позже — триумфальным шествием в Москву), далеко еще не законченная. Столпы заставы — видимо, колонны Триумфальной арки. В настоящее время Триумфальная арка перенесена на Кутузовский (бывш. Дорогомиловский) проспект.

6 — Мелькают мимо бутки… — В полосатых деревянных будках находились нижние чины полиции, будочники.

7 — Мальчишки, лавки, фонари… — Тверская была одной из наиболее оживленных торговых улиц тогдашней Москвы. Мальчишки — рассыльные из магазинов. Фонари — улицы освещались масляными фонарями, которые устанавливались на полосатых столбах; с наступлением темноты зажигались, а утром гасились специальными служителями. Фонари давали весьма тусклый свет.

8-10 — Дворцы, сады, монастыри,

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики…

Дворцы — Тверская принадлежала к аристократическим улицам Москвы. Ларины проехали, в частности, мимо дворца Разумовского (ныне Музей революции). Сады — см. с. 324. Монастыри — следуя по Тверской, Ларины проехали мимо Страстного женского монастыря, расположенного в глубине нынешней Пушкинской площади. Построенный в 1614 г., монастырь был окружен кирпичной стеной. Остальную часть нынешней Пушкинской площади занимали монастырские земли: сады, огороды. Бухарцы — так называли в Москве продавцов восточных товаров, привозимых из Средней Азии. В 1820-е гг. были в моде восточные дамские шали, покупаемые у бухарцев. Мужики — зд.: уличные торговцы, разносчики уличных товаров.

11 — Бульвары, башни, казаки… — Во второй половине XVIII в. по приказу Екатерины II были снесены стены Белого города и на их месте было образовано кольцо бульваров. Башни — устремленные вверх заостренные башни составляли характерную черту городского профиля Москвы, отличая ее от Петербурга. Уже ансамбль кремлевских башен задавал определенный тип московского городского пейзажа. Но и в других частях города организующими центрами застройки были церкви с пиками колоколен. Казаки — зд.: конные рассыльные.

12 — Аптеки, магазины моды… — аптеки выделялись двуглавыми позолоченными орлами, составлявшими их вывески. Магазины моды располагались на Кузнецком мосту (см. с. 68).

13 — Балконы, львы на воротах… — Львы на воротах — геральдические животные, поддерживающие герб владельца дома. (См.: В. К. Лукомский и барон Н. А. Типольт. Русская геральдика, руководство к составлению и описанию гербов. Пг., 1915, с. 3). Такие «львы» имели условно-геральдический вид, нередко очень далекий от внешности обыкновенных львов, и окрашивались в цвета гербов. «Львов на воротах» не следует смешивать с мраморными львами, которые ставились на крыльцах особняков (на одном из таких львов сидел во время петербургского наводнения 1824 г. Евгений из «Медного всадника»). В «Словаре Пушкина» такое смешение произведено. Львы на крыльце не имели геральдического значения и изображали натуральных, а не условных животных.

14 — И стаи галок на крестах. — Ср.: «…услышал я также забавный анекдот о том, как Филарет <московский митрополит. — Ю. Л.> жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашел оскорбление святыни. Цензор, которого призвали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицмейстер, допускающий это, а не поэт и цензор». Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа» (Никитенко A. B. Дневник. В 3-х т. Т. I. M., 1955, с. 139–140).

Московский пейзаж описан в ЕО значительно подробнее, чем петербургский, на фоне «однообразной красивости» (V, 137) которого подчеркивается пестрота московских видов. Последнее достигается целью контрастных соседств: «дворцы» — «лачужки», «монастыри» — «магазины моды», «бутки» — «огороды», «львы на воротах» — «стаи галок на крестах». Отстраненность повествователя в изображении московского пейзажа объясняется тем, что он лежит и вне «петербургского» мира Онегина, и вне «деревенского» мира Татьяны.