Морис Бланшо: Голос, пришедший извне

Другой пункт разногласий был куда важнее и затрагивал обычай, который так и не был упразднен, хотя ничто его не навязывает и все должно бы ему препятствовать. По окончании допроса следователь решил надиктовать мои показания судебному секретарю. «Ну нет, — сказал я, — вы не замените мои слова своими. Я не ставлю под сомнение вашу добросовестность, но у вас такая манера речи, принять которую я не могу». Он настаивал. «Я не подпишу». — «Мы обойдемся без вашей подписи, следствие будет продолжено в другом месте». В конце концов он сдался и позволил мне в точности повторить слова, которые я ранее произнес.

Я рассказываю об этом отнюдь не из любви к анекдотам. В этой интриге, в споре между человеком, щедро наделенным юридическими познаниями, и тем, у кого, может быть, совсем мало слов и кто даже не подозревает о суверенной ценности речи, своей речи, имеется существенный изъян. Откуда у представителя суда право быть единственным хозяином языка, диктовать (это уже диктат) слова так, как ему удобно, воспроизводить их не такими, какими они были сказаны, — запинающимися, жалкими, неуверенными, — а усиленными потому, что они более красивы, ближе к классическому идеалу и, главное, более решительны. Может вмешаться адвокат, но иногда адвоката нет, а иногда он не хочет настраивать судью против себя или нарушать сопричастность, которая, как показал Кафка, неразрывно связывает в мире юриспруденции судей, адвокатов, поверенных и обвиняемых.

Я хотел бы, чтобы все прочли и обдумали повесть Жана-Дени Бредена, озаглавленную «Виновен»[41]. Жан-Дени Бреден, профессор права, адвокат, мастеровитый писатель, волнует и учит нас. Он не облегчает себе задачу. Его виновный-невиновный герой образован, он учится на первом курсе юридического факультета. Его преступление состоит в том, что по предложению товарища он принял участие в пацифистской манифестации, которая плохо кончилась: пивные бутылки против дубинок. Он ничего не сделал, но он там был. Это и есть его проступок, но он не может с этим смириться. Француз, сын бретонца (налогового инспектора) и алжирки; отец умер, мать вернулась в Алжир, состоит на государственной службе и помогает ему деньгами. Она не должна узнать о случившемся. Правосудие вершится своим чередом, со всеми его прецедентами и обычаями. Уверенность в собственной невиновности мешает герою защищаться; адвокат защищает его слишком умело, с тем судебным красноречием, которое лишь осложняет дело. Получив не столь суровый, как остальные, приговор, он тем не менее не может смириться с утратой невиновности и кончает с собой при помощи осколков той самой бутылки из-под пива, в мнимом использовании которой против сил правопорядка был облыжно обвинен.

Жан-Дени Бреден помогает нам понять, что виновность Али была в некотором роде внутренней и что правосудие просто обнаруживает ее, в то время как извращенность и прямолинейность судебной машины не дают ему защититься. Это другая версия «Процесса» Кафки. Возможно, Али не хватило той силы, которую придают политические убеждения; одной убежденности в невиновности недостаточно.

Продолжаю историю 121-го. Сартр, находившийся в отъезде, возвращается и заявляет, что несет ответственность за все наравне с нами. Его не преследуют. Почему? Он слишком знаменит. Известен вердикт, вынесенный, если верить молве, де Голлем: «Вольтера в тюрьму не сажают». Какое странное уподобление, какая неловкая попытка отнекаться. Де Голль забывает — это небрежение или случайная промашка? — что Вольтер как раз таки просидел в Бастилии почти год за сатирические стихи в адрес регента, которых тот вполне заслуживал.

Мы, таким образом, были обвинены, но не были ни судимы, ни осуждены — может статься, оказались забыты или амнистированы.

Я вспоминаю об этом фиаско правосудия, не испытывая ни малейшего удовлетворения. Не побоюсь показаться смешным и напомню в связи с этим пустяковым делом (но, возможно, пустяковых дел не бывает) о смерти Сократа, который пожелал умереть, повинуясь беззаконному приговору, для того чтобы восстановить справедливость, саму суть справедливости, приняв самое что ни на есть несправедливое как все-таки справедливое. Дело для него обстояло так, как будто полис никогда не виноват, даже когда он не прав. В этой смерти нет трагедии, и ее не стоит оплакивать. Ибо это смерть ироничная, а приведший к ней процесс, возможно, был первым сталинским процессом (о, были, конечно, и другие, и еще будут, так происходит всякий раз, когда сообщество притязает на абсолют).

Поспешу к концу. «Манифест 121» вскоре стал более известен за границей, чем во Франции. Дорогой друг — совсем недавний для меня, извечный для нашей группы, — Элио Витторини не только поддержал нас, но и увлек за собой. Какое счастье, какая удача слышать его, видеть его, а вместе с ним Итало Кальвино, потом Леонетти[42]. Драгоценные посланники прибыли к нам из Германии: сначала Ханс Магнус Энценсбергер, потом Гюнтер Грасс, Ингеборг Бахман, Уве Йонсон. Кому первому пришла в голову мысль об издании «международного обозрения»?[43] Думаю, это был Витторини, самый пылкий, самый опытный. Совсем недавно в журнале Lignes были опубликованы[44] некоторые — сохраненные Дионисом Масколо — из документов, относящихся к этой инициативе, которая отнюдь не была тщетной, даже если и потерпела провал. С французской стороны самым ценным был вклад Луи-Рене Дефоре: он не просто оказал нам содействие, но и согласился стать секретарем будущего журнала, что гарантировало бдительность и взвешенность в отношении стольких страстей. Морис Надо привнес в наш проект свой опыт, Ролан Барт — свою репутацию, он много работал, и неудача журнала оказалась для него столь чувствительной, что он предложил нам выяснить ее причины и установить, что именно за нее ответственно. Должно быть, он хотел воздвигнуть надгробие, претворить во что-то наше разочарование. Мы отказались от этого лишь для того, чтобы не поступиться будущностью и в то же время не обвинять одних в пандан к другим, избежав тем самым напастей тех групп, что выживают среди вспыхнувших раздоров[45].

*

Очень скоро, по моим ощущениям, возникло самое что ни на есть неожиданное и, однако, воспринятое как совершенно неизбежное движение. Оно должно было произойти. Движение 22 марта, майская революция 68-го. Инициатива, конечно, исходила не от нас, даже не от тех, кто задал движению первый импульс и оказался в нем на первых ролях. Огненные сполохи, бурление, в которое были вовлечены мы все и в котором мы не переставали быть вместе, но уже по-новому. Я не стану рассказывать о том, о чем столько раз уже было сказано, и ограничусь упоминанием тех почти неосознанных трудностей, которые, не разделяя нас, наверняка на нас воздействовали. Я ясно почувствовал это: мы стали группой друзей, единых даже в своих разногласиях (каких? я их забыл). Между тем в Комитетах действий Мая 68-го, как и на манифестациях, не было друзей, были только товарищи, которые сразу обращались друг к другу на «ты» и не учитывали ни разницы в возрасте, ни былых заслуг (это очень быстро понял Сартр). Среди запретов, написанных на стенах, был один, который нам то и дело напоминали, причем никто не подозревал, что он родом из Талмуда: запрещено стареть (см. «Сожженную книгу»[46]). В ту пору я был ближе к Роберу и Монике Антельм, оставляя Дионису проводить дни и ночи в схватках, одновременно реальных и символических. Вспоминаю день, проведенный во Флене с Маргерит Дюрас, когда нас не покидало чувство, что вот-вот произойдет что-то очень важное (это оказалась смерть)[47]. Вместе с Робером и Моникой я ходил на стадион Шарлети, чтобы послушать Мендес-Франса; он пришел просто для того, чтобы выразить свою солидарность, заверить в своей поддержке движения, не более чем движения, и, наверное, чтобы защитить манифестантов, которые того не хотели и которым не могло угрожать ничто, кроме усталости, отсутствия цели, нескончаемого бунта. Несмотря на все наши предосторожности, в Комитетах действий, как и вне их, нас по-прежнему принимали со сдержанностью, поскольку дружба не оставляет место товариществу. Мы обращались к товарищам на «ты», но как друзья друг другу не «тыкали». Доходило до того, что подчас я нападал на Диониса, чтобы откреститься от дружбы. Чего мне это стоило; но чуть позже он со своим несравненным благородством говорил мне: «Я вас отлично понимаю». От последней манифестации, той, что была организована нами — студентами, писателями, рабочими, — от манифестации запрещенной (в то утро мне домой пришла официальная бумага из префектуры: откуда эти функционеры все про нас знали?), у меня в памяти остался Мишель Лейрис: мы, и Маргерит Дюрас между нами, шагали, взявшись за руки, чтобы защитить друг друга, и Клод Руа[48] удостоился высокой чести: его схватили и бросили в машину, когда полиции потребовались жертвы, чтобы правопорядок не выглядел совсем уж смехотворно.

*

Дружба, товарищество; как бы хотелось мне пообщаться издалека с вами, дорогой Дионис, таким присутствующим, да и с другими, присутствующими еще больше, поскольку, исчезнув, они могут отвечать нам только своим исчезновением: мертвыми, которых мы отпустили и которые винят нас в этом, ибо мы всегда причастны к их смерти. И мы чем дальше, тем больше корим себя за то, что их не удержали, и за то, что не остались с ними до конца. У меня был наивный замысел обсудить с Аристотелем, с Монтенем их понимание дружбы. Но к чему? Печаль позволяет мне разве что привести стихи, которые вполне могли бы принадлежать Аполлинеру или Вийону и гласят о времени дружбы, преходящей, даже и длясь после конца.

Что сталось с моими друзьями (…)

Вижу как их раскидало

Рассеянные неудачно

Пропали

Друзья уносимые ветром[49].

Трогательные, но обманчивые стихи. Я противоречу тому, с чего начинал. Верность, постоянство, стойкость, быть может, неизбывность — таковы черты дружбы или, по крайней мере, дары, которыми она меня пожаловала.

Греческая филия взаимна, это обмен Такого же с Таким же, но никогда не открытость Другому, открытие, что за Другое ответственен Другой, признание за ним высшего превосходства, пробуждение и отрезвление этим Другим, который никогда не оставляет меня в покое, наслаждение (без вожделения, как говорит Паскаль) его Величием, тем, что всегда помещает его ближе к Благу, чем «меня».

Здесь я шлю привет Эмманюэлю Левинасу, единственному другу — о, далекому другу, — к которому я обращаюсь на «ты» и который обращается на «ты» ко мне; так случилось не потому, что мы были молоды, а по обдуманному решению, по договору, который я надеюсь никогда не нарушить.

Приложение