Фамильный склеп

«Sedibus ut saltern placidis in morte quiescam»[1].

Рассказывая об обстоятельствах, которые привели меня к заключению в приюте для умалишенных, я сознаю, что настоящее мое положение породит естественные сомнения в достоверности этого повествования. К сожалению, большинство человечества слишком ограничено в своем умственном зрении, чтобы с терпением и пониманием рассмотреть те отдельные явления, доступные только немногим психически чувствительным людям, которые лежат вне его повседневного опыта. Люди, обладающие более широким умом, знают, что не существует четкого различия между реальным и нереальным; что все вещи кажутся нам таковыми только благодаря тончайшей индивидуальной физической и умственной среде, через которую мы сознаем их; но прозаичный материализм большинства признает безумием те вспышки сверхзрения, что проникают за рутинную завесу очевидного эмпиризма.

Мое имя Джервас Дадли, и с раннего детства я был мечтателем и фантазером. Будучи свободным от необходимости зарабатывать себе на жизнь, и не имея из-за своего темперамента никакой склонности к официальным занятиям и совместным развлечениям моих знакомых, я всегда обитал в сферах, далеких от видимого мира; отрочество и юность мои прошли в чтении старинных и малоизвестных книг и в скитаниях по полям и рощам вокруг моего родового дома. Не думаю, что я читал в этих книгах или видел в этих полях и рощах точно то же, что читали и видели там другие мальчики; но об этом мне приходится умалчивать, так как подробный рассказ только подтвердил бы те злобные сплетни о моем рассудке, которые я иногда нечаянно подслушивал из шепота тайных соглядатаев вокруг меня. Для меня достаточно рассказать о событиях, не анализируя причины.

Я сказал, что жил вдали от видимого мира, но я не говорил, что жил один. Ни один человек не может так жить; из-за отсутствия общества живых, он неизбежно приходит к общению с существами, которые не являются, или больше не являются, живыми. Рядом с моим домом расположена своеобразная лесистая лощина, в сумеречных глубинах которой я проводил большую часть своего времени; читая, думая и мечтая. Вниз по ее покрытым мхом склонам были сделаны мои первые детские шаги, и под сенью ее гротескно искривленных дубов сплетались мои первые отроческие фантазии. Я близко узнал живших в тех деревьях дриад, и часто любовался их неистовыми танцами в колеблющихся лучах заходящей луны, — но об этом мне сейчас не стоит говорить. Я расскажу только об одинокой гробнице в самой гуще зарослей на склоне лощины; о заброшенной гробнице Хайдов, старинного высокопоставленного рода, последний прямой потомок которого упокоился в ее черной глубине за много десятилетий до моего рождения.

Склеп, о котором я говорю, сделан из старого гранита, выветрившегося и потерявшего цвет из-за туманов и вечной сырости. Врытое вглубь склона, строение видно только со входа. Дверь, громоздкая и неприступная каменная плита, висит на ржавых железных петлях, и запирается намеренно зловещим способом посредством тяжелых железных цепей и висячих замков, оставаясь при этом приоткрытой в соответствии с отвратительной модой полувековой давности. Жилище рода, отпрыски которого здесь погребены, некогда увенчивало склон с гробницей, но давно уже погибло в пожаре, возникшем от удара молнии. О полуночной грозе, которая уничтожила этот мрачный особняк, старые обитатели округи рассказывают тихими и неровными голосами, намекая на то, что они называют «божьим гневом»; рассказы эти позднее увеличивали всегда и без того сильное очарование, которым была для меня полна гробница, укрытая в лесной тени. Только один человек погиб в огне. Когда пришло время последнему из Хайдов быть погребенным в этой обители мрака и тишины, печальная урна с прахом прибыла из далеких краев, куда семейство переселилось после пожара. Никого не осталось, чтобы положить цветы перед гранитным порталом, и мало кто решался побеспокоить унылые призраки, которые, казалось, чего-то ждут у размытых водой камней.

Я никогда не забуду тот день, когда впервые наткнулся на полускрытый дом смерти. Это было в середине лета, когда алхимия природы превращает лесистый ландшафт в одну яркую и почти однородную массу зелени; когда чувства отравлены волнующимися морями влажной листвы и едва уловимыми запахами земли и всего на ней растущего. В таком окружении ум теряет перспективу, время и пространство становятся незначительными и нереальными, и отголоски забытого доисторического прошлого настойчиво пробиваются в очарованное сознание.

Весь день я бродил по мистическим рощам лощины; размышляя о вещах, которые нет надобности обсуждать, и общаясь с существами, которые нет надобности называть. Ребенком десяти лет я видел и слышал много удивительного, неизвестного большинству остальных людей, и в некоторых отношениях был зрелым не по годам. Когда, продравшись между двумя буйно разросшимися кустами шиповника, я неожиданно оказался у входа в склеп, я не имел никакого понятия о том, что я обнаружил. Темные блоки гранита, приоткрытая дверь, так возбуждающая любопытство, и траурная резьба над сводом не вызвали у меня никаких ассоциаций мрачного или внушающего ужас характера. Я много знал и думал о могилах и гробницах, но из-за моего своеобразного темперамента меня оберегали от всяческих соприкосновений с кладбищами и погостами. Странное каменное строение на лесном склоне было для меня только источником интереса и размышлений, и его холодная сырая глубина, в которую я тщетно вглядывался через щель, так дразняще оставленную, не содержала для меня ни намека на смерть или разложение. Но в то мгновение любопытства и родилось безумное необъяснимое стремление, которое привело меня в ад заключения. Побуждаемый голосом, который, должно быть, исходил от ужасной души леса, я решил проникнуть в манящую темноту, несмотря на массивные цепи, которые преграждали мне путь. В меркнущем свете уходящего дня я поочередно дергал гремящие ржавые преграды, чтобы пошире распахнуть дверь, и пытался протиснуть свое хрупкое тело через уже имевшееся пространство; но ни один из этих планов не увенчался успехом. Любопытный вначале, я стал теперь безумным, и когда в сгущавшихся сумерках я возвращался домой, то поклялся сотне богов рощи, что любой ценой когда-нибудь проникну в черную, прохладную глубину, которая, казалось, звала меня. Седобородый врач, что каждый день приходит в мою комнату, как-то сказал одному посетителю, будто это решение означало начало прискорбной мономании; но пусть окончательный приговор вынесут мои читатели, после того, как они узнают все.

Месяцы, последовавшие за моим открытием, я провел в тщетных попытках взломать сложный замок слегка приоткрытого склепа, и в тщательно скрываемых исследованиях, касающихся происхождения и истории сооружения. Имея, как и всякий маленький мальчик, чуткие уши, я многое узнал, хотя привычная скрытность не позволяла мне рассказать кому-нибудь об этих сведениях или о моих намерениях. Возможно, стоит отметить, что я совсем не был удивлен или испуган, когда догадался о предназначении строения. Из-за моих довольно оригинальных идей относительно жизни и смерти я неясным образом связывал холодный прах с дышащим телом; и я чувствовал, что большой и пользовавшийся дурной славой род из сгоревшего особняка каким-то образом присутствовал внутри каменного пространства, которое я стремился исследовать. Невнятные рассказы с таинственных обрядах и безбожных оргиях, происходивших когда-то в старинном зале, вызвал у меня новый и сильный интерес к гробнице, перед чьей дверью я часами сидел каждый день. Однажды я просунул свечу в почти закрытый проход, но не смог ничего увидеть, кроме ряда сырых каменных ступеней, ведущих вниз. Запах этого места, все еще отталкивающий, околдовал меня. Я чувствовал, что знал его раньше, в далеком прошлом, от которого не осталось никаких воспоминаний, еще до того, как я стал владельцем моего нынешнего тела.

Спустя год после того, как я обнаружил гробницу, на забитом книгами чердаке моего дома я наткнулся на старинный перевод «Жизнеописаний» Плутарха. Читая жизнеописание Тесея, я был поражен эпизодом, где рассказывается о большом камне, под которым юный герой должен был найти знаки своей судьбы, когда стал бы достаточно взрослым, чтобы осилить его огромный вес. Действие этой легенды заключалось в том, что я перестал испытывать сильнейшее нетерпение проникнуть в склеп; благодаря ей я почувствовал, что мое время еще не пришло. Позднее, говорил я себе, я стану сильным и изобретательным, и смогу с легкостью открыть надежно запертую дверь; но до тех пор будет лучше, если я подчинюсь тому, что кажется велением Судьбы.

Согласно моим наблюдениям, сырой портал стал менее прочным, и много моего времени было потрачено на другие столь же странные занятия. Иногда я очень тихо вставал ночью и тайком ускользал из дома, чтобы побродить по тем самым кладбищам и местам погребений, от которых меня оберегали родители. Наверное не стоит рассказывать, чем я там занимался, поскольку теперь я не уверен в реальности некоторых вещей; но я знаю, что на следующий день после каждой такой ночной прогулки я часто удивлял окружающих меня людей осведомленностью о событиях почти полностью забытых много лет назад. Именно после одной подобной ночи я поразил всех странной самонадеянностью, с которой рассказывал о похоронах богатого и прославленного судьи Брюстера, местного летописца, погребенного в 1711 году, чье синевато-серое надгробие, с высеченным на нем черепом и скрещенными костями, медленно рассыпалось в пыль. Тогда, в своей детской фантазии я клятвенно утверждал не только то, что владелец похоронного бюро, Гудмен Симпсон, украл перед похоронами башмаки с серебряными пряжками, шелковые чулки и атласные штаны покойного; но и что сам судья, не до конца мертвый, дважды повернулся в засыпанном землей гробу на следующий день после погребения.

Но идея проникнуть в гробницу никогда не оставляла мои мысли; она стала еще сильнее после неожиданного генеалогического открытия, что моя собственная родословная по материнской линии имеет по крайней мере незначительную связь с угасшим, по общему мнению, семейством Хайдов. Последний в роду моего отца, я также был последним представителем этой более старой и таинственной семьи. Я почувствовал, что гробница — моя, и с горячим нетерпением ожидал времени, когда смогу войти в каменную дверь и спуститься по ведущим во мрак скользким каменным ступеням. У меня появилась привычка очень внимательно вслушиваться стоя у приоткрытого входа в склеп; для этого странного дежурства я выбирал свои любимые часы в полуночной тиши. К тому времени, когда я достиг совершеннолетия, я расчистил небольшой участок в зарослях перед заплесневевшим фасадом на склоне холла, позволив окружающей растительности разрастись вокруг площадки, создав подобие стен и крыши лесной беседки. Эта беседка была моим храмом, моим святилищем запертой двери, и здесь я, бывало, лежал, распростершись на мшистой земле, думая и мечтая о необыкновенных вещах.