Книголюб

Я не такой уж книголюб, уж точно не как наш декан, но перешагнув порог, испытал странное чувство… знакомое, если подумать, но давно забытое — ту характерную жадность и тот восторг, который, должно быть, испытывает взломщик, оказавшись в сокровищнице. В этой библиотеке хранилось поистине великолепное собрание книг. Я понял это сразу, едва окинув взглядом ближайшие ряды корешков, и с неожиданной для себя самого поспешностью бросился к остальным шкафам, чтобы убедиться в верности своего первого впечатления. Сухарь наблюдал за мной со смесью тревоги и самодовольства: он гордился библиотекой и видел, что я оценил это сокровище по достоинству, однако опасался, видимо, как бы я вовсе не потерял голову и не решился на преступное деяние по примеру нашего декана.

Он спросил, какие книги меня интересуют, и помог отыскать их на полках. К верхним рядам надо было подниматься по приставной лестнице, и я взбирался на нее не менее десяти раз, пока Сухарь давал указания, где искать то, что мне нужно. Несколько раз он ошибся — по-моему, специально. И пес с ним. Мне все равно было хорошо: я уже предвкушал, как по-быстрому разделаюсь со скучной работой и примусь за более увлекательные книги, которые манили меня полустертыми названиями — хорошо мне известными, смутно знакомыми и совсем незнакомыми. И это если не считать книг вовсе без названий, которые могли таить в себе… о, все что угодно!

Сухарю явно не хотелось оставлять меня здесь в одиночестве, но он не придумал предлога, чтобы остаться или приставить ко мне надзирателя, и вскоре нехотя удалился, убедившись, что у меня достаточно чистые руки и я запасся промокашками, чтобы не запачкать страницы книг чернилами.

Декан с какой-то изуверской точностью выбрал из всего библиотечного собрания самые нудные тексты, над которыми я вскоре принялся зевать. Несколько раз я прерывал работу, поддаваясь приступам странной мечтательности — наверное, так действовала вся атмосфера этого места, хранящего в себе в сжатом виде заманчивую бездну знания. Работа моя продвигалась медленно, хотя я даже отказался от перерыва на обед (чего я там не видал, брюквенной каши? спущусь лучше вечером в деревню да поужинаю как следует в трактире). К вечеру я разделался лишь с первой из полудюжины книг, замерз при этом как собака — на улице светило солнце, но толстые стены не пропускали тепло внутрь, а руку, державшую перо, стала сводить судорога.

Я с трудом разогнулся, встал и забрался на лестницу, чтобы вернуть не нужную больше книгу на место. Из окна падал косой луч заходящего солнца — как раз в пустоту между корешками, куда я собирался задвинуть ту книгу, что держал в руках. Если б не этот луч, в котором танцевали пылинки, я бы, наверное, и не заметил, что в глубине полки, за первым рядом, виднеется обложка другой книги. Не знаю, что меня заставило просунуть туда руку и извлечь на свет то, что пряталось у стенки. Пожалуй, я просто удивился: порядок на полках был образцовый, а всякий библиотекарь знает, что хранить книги таким образом нельзя, это первый шаг к хаосу, который так легко зарождается в книжном шкафу и рано или поздно заражает собой всю библиотеку.

Книга, которую я вытащил, балансируя на верхней перекладине лестницы, заинтересовала меня настолько, что я, воровато оглянувшись, спустился вместе с ней вниз, вернулся к столу и притворился, что занят работой, на всякий случай прикрывая обложку ладонью. Занятные вещи хранятся в монастырях. Это был некий старинный трактат на тему нравственности. Однако нравственность как таковая не слишком увлекала автора, гораздо больше его занимало нечто противоположное. С похвальной скрупулезностью автор трактата, пожелавший остаться анонимным, описывал известные ему разновидности безнравственного поведения, с такими подробностями, с таким множеством подпунктов и уточнений, что это выдавало близкое знакомство с предметом. Автор, впрочем, помимо дотошности отличался еще и честностью и в некоторых случаях признавался, что сам он лично с таким не сталкивался, а лишь слышал от уважаемых людей, чьим словам можно доверять, что подобное бывает, однако возможность практического осуществления описываемого безнравственного действия вызывает у него, у автора, некоторые сомнения, каковые, разумеется, не являются препятствием для того, чтобы упомянуть оное действие в трактате в надежде на то, что будущие исследователи темы внесут в нее ясность и подтвердят сказанное достоверными примерами из жизни, чего автор, к сожалению, сделать не может и поэтому вынужден довольствоваться лишь смутными догадками, которыми готов поделиться с любознательным читателем.

Разумеется, за этим чтением меня и застал Крендель, явившийся сообщить, что я опоздал к ужину. Впрочем, он и не заметил, из какой именно книги я якобы делаю выписки для декана, только посоветовал не портить глаза и зажечь свечу — за окном почти стемнело. Я пробормотал, что да, непременно зажгу, хотя мне казалось, что уши мои в полумраке полыхают факелом почище всякой свечки. Едва за ним закрылась дверь, как я метнулся к лестнице, чтобы поскорее вернуть на место то, что явно не было предназначено для моих глаз. Интересно только, для кого же оно тогда было предназначено? Я попытался впихнуть книгу обратно, но что-то мешало. Похоже, я нечаянно сдвинул с места соседние тома… или, не дай бог, из какого-то из них выпала ветхая страница и теперь, измявшись, не дает поставить книгу на место. Я просунул туда руку и нащупал твердую обложку. Ага, значит за этой книгой прячется еще одна… Воровато оглянувшись, я вытащил ее и взглянул на название. Буквы выцвели, и в сгустившемся полумраке я уже ничего не мог разобрать. Пришлось спуститься и зажечь свечу, как и советовал Крендель.

Не знаю, что я ожидал обнаружить, трясущимися руками поднося книгу к свету, но меня подстерегало разочарование. Это было отлично известное и бесконечно занудное жизнеописание основателя монастыря, оставленное им самим. Я однажды прочел его и чуть не умер от скуки. Не бросил на середине только потому, что всякий образованный человек в наших краях должен знать эту историю, а я тогда еще очень хотел стать образованным человеком. Непонятно только, зачем прятать такую чепуху в дальнем углу, по соседству с тем откровенно непристойным, но чертовски занимательным сочинением анонимного автора?

Я открыл книгу на середине, пробежал глазами несколько строк. Челюсти немедленно свела судорожная зевота. Я рассеянно перевернул несколько страниц и остановился, почувствовав, что с ними что-то не так. Ровно в середине страницы склеились между собой, причем весьма прочно. Мне вдруг вспомнилась восточная сказка про книгу, где в самых интересных местах страницы были склеены ядом. Герой, читая ее, слюнил пальцы, чтобы расклеить страницы, и отравился. Я осторожно попробовал разделить слипшиеся листы ножом для бумаги. Это мне удалось, хотя и не с первой попытки. Я придвинулся к свече, едва не опалив волосы, и принялся читать. Стиль был знакомый, несколько корявый и сбивчивый, и я сразу понял, о чем идет речь. Автор описывал свое путешествие к тому месту, где ему было явление и где был впоследствии построен монастырь. Однако в том варианте жизнеописания, который я читал прежде, совершенно точно не было ни слова из того, что обнаружилось на слипшихся листах.

Он писал: «Счастливо избежав мучительной смерти от рук разбойников, я возблагодарил судьбу за это чудесное спасение и направил стопы в лесную чащу, которая теперь казалась мне местом более тихим и безопасным, чем большая дорога. Едва завернув за невысокий холм, который у местных жителей принято называть Горелым бугром, хотя никаких следов пожарища на нем не заметно, я с радостью услышал зов ручья, который манил меня отведать его воды и тем самым укрепить измученный дух и слабеющую плоть, ибо душегубы, в плену у которых я провел столь долгое время, морили меня голодом и жаждой. По счастью, мне удалось вернуть часть своей одежды, а главное — сапоги, поэтому холод меня пока не страшил, несмотря на то, что дни стояли не по-весеннему непогожие и даже снег, выпавший с утра, не растаял до самого вечера. Я упал на колени возле ручья и зачерпнул воды, опасаясь, что она окажется ледяной и едва пригодной для питья. Каково же было мое удивление, когда я не почувствовал никакого холода, погрузив ладони в прозрачный поток! Я не испытывал холода, я больше не испытывал жажды, я ничего не боялся, я был счастлив…»

Тут меня поджидало новое препятствие: нижняя половина страницы, которую я читал, была оторвана. Пришлось пропустить какой-то фрагмент и продолжить чтение с полуслова: «…шептали мне в уши слова дерзкие и немыслимые: звали лететь над вершинами деревьев, стучать в звенящую луну, как в бубен, разговаривать с камнями, которые могут быть мягкими, как шелк и как бархат, когда ты знаешь нужное слово, ничего не помнить, ни о чем не тужить и не виноватить себя. Я внимал им жадно, как будто снова пил сладкую воду из их родника. И тут я услышал, что в тысяче голосов, поющих слаженно, как единый голос, кто-то твердит другое: не нужно, не нужно, оставим его, ему слишком поздно, ему слишком рано, не нужно, не нужно, оставим!»

И снова я добрался до оторванной части страницы. А после нее было так: «Ничто меня здесь не держало, я вырвал из земли все свои корни, а какие не мог выдрать — те отсек от себя и оставил. Только поэтому они звали меня. Не бойся их, путник, они не увлекут тебя против твоей воли, ты только не соглашайся, никогда не соглашайся, если услышишь их. Не бойся, но остерегайся ходить там, где увидишь их следы, как увидел их я на свежем снегу — следы вроде человечьих, но не человечьи. Они потерялись, у них нет корней, а может, никогда и не было, и они ищут лишь тех, кто тоже потерялся, кто не на своем месте, кто здесь чужой, кто не хочет здесь быть, кто сам ищет их, даже не зная, что они такое. Не бойся их, бойся себя. Они безгрешны и бессмысленны, и ты боишься не их, а только своих страхов».

Дальше начиналась уже знакомая мне часть с многословными рассуждениями о том, как надо быть добродетельным, как это хорошо и полезно.

Надо было поставить книгу на место, взять свечу и идти к себе, но я не мог шевельнуться, только вновь и вновь проводил пальцами по строчкам, которые только что прочитал. Не видел я у ручья никаких следов. Какие еще следы, когда на дворе лето? Но я вспомнил. Вспомнил. Едва ухватив глазом краешек строки, уже знал, что написано дальше. Когда я задремал у ручья, мне снился чудесный сон о том, как меня, вновь маленького ребенка, тащат куда-то добрые теплые руки, а я отбиваюсь, заливаясь смехом и на самом деле вовсе не желая освободиться. И тут кто-то сказал над ухом: «Не нужно, оставим его, оставим, ему слишком рано… или уже поздно…» Я не хотел оставаться, я хотел, чтобы меня взяли с собой. Я здесь чужой, со мной что-то не так, я давно это знаю… я всегда это знал. Но меня не взяли — кто и куда? Во сне я понимал, теперь не понимаю.

Страха не было, как и там, у ручья. Но вдруг навалились усталость и неодолимая сонливость. Я опустил голову прямо на книгу и крепко заснул.

Утром меня разбудил Сухарь. На завтрак я опоздал, и меня выставили вон без завтрака, даже добродушный Крендель не успел ничем помочь. Сухарь был в ярости, которую отказался внятно объяснить. В гневном письме, которое он в тот же день отправил декану, было сказано обо мне: «Заснул в библиотеке, во сне пускал слюни на открытую книгу и тем самым безнадежно испортил драгоценный манускрипт». Вранье, конечно. Кстати, когда я проснулся, книги на столе уже не было. Не знаю, как Сухарь ухитрился вытащить ее, не разбудив меня.