Книголюб

В скриптории холодно, палец у меня ноет.

Оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю о чем.

Умберто Эко. Имя розы

Я приближался к месту моего назначения. Прощальная пирушка вчера удалась на славу: провожали меня с таким размахом, будто я отправился в полное опасностей путешествие за тридевять земель. Так что проснулся я, когда солнце было уже высоко, и отправился в путь значительно позже, чем собирался.

Ну и ладно. Куда мне торопиться? Я даже не стал дожидаться, пока кто-нибудь подвезет меня хотя бы до Старого моста, и потопал на своих двоих прямо через лес. Не с целью сократить путь, конечно, а просто… просто захотелось.

Сегодня утром, едва только шум большого города остался за спиной, я вдруг понял, что думаю о скучном задании, которое мне предстояло выполнить, почти с удовольствием. Удивительно, как быстро жизнь преобразила мои вкусы и манеры — и как легко я сбросил эту маску, которая, казалось, уже прочно приросла ко мне, едва обстоятельства позволили это сделать. Еще сегодня ночью, еще ранним утром я был веселый и беспутный студент, разбитной малый, пусть не душа компании, но свой в доску парень, которого больше не забывают приглашать на вечеринки, а если и забывают, он является без приглашения, и чей главный интерес — пирушки да подружки от зари до зари. Мне казалось, я прочно укоренился в этой новой жизни, выстроил ее старательно… Впрочем, не смешно ли старательно выстраивать тот веселый хаос, который должен родиться сам по себе, без всяких усилий, и затянуть тебя в свой водоворот? Может, и смешно, но само собой у меня это никогда не получалось.

Старик декан в последнее время поглядывал в мою сторону неодобрительно, что меня скорее радовало, чем огорчало — стало быть, я и впрямь успешно мимикрировал под окружающую среду. В глубине души я все же испытывал перед ним неловкость: знаю, он возлагал на меня какие-то надежды и ожидал успехов совсем не на том поприще, на котором я без устали трудился. Думаю, заведи он об этом разговор, я бы не нашелся с ответом на его колкие вопросы. Но он ничего не говорил. Два дня назад вызвал меня к себе и, старательно игнорируя мои недвусмысленные похмельные муки, рассказал о поручении, которое решил мне доверить. Поручение было до нелепости простое и скучное, и мне стало смешно, когда он дважды за свою долгую речь повторил: «Доверяю это дело тебе». Смех я сдержал, чтобы не навлечь на свою больную голову его священный гнев, но недоумение осталось.

Декан велел мне отправляться в соседний монастырь, где хранятся какие-то древние книги с бесценными сведениями о всякой никому не нужной ерунде. Тамошние монахи подгребли под себя это сокровище и не выпускают его за пределы обители, а декану вдруг позарез понадобились какие-то выдержки из этих книг, чтобы завершить научный труд, над которым он прилежно и вполне безрезультатно работает последние лет десять. Ну, про безрезультатно это я загнул конечно, просто с досады, что придется тащиться бог весть куда и глотать бумажную пыль. Словом, отправил меня наш ученый старикан в монастырь («Не насовсем, братья! И, к сожалению, не в женский!» — рассказывал я вечером своим за кружкой пива), чтобы снять копии с нужных ему текстов. Всей работы на несколько дней, да два дня на дорогу туда и обратно. За неделю обернусь, прикинул я, авось не успею заскучать на монастырских постных харчах.

И вот я шагал по лесу, наслаждаясь тишиной, покоем, которого я так долго был лишен, и блаженным ощущением оторванности от всего, что составляло мою жизнь последние два года и, оказывается, успело мне до чертиков надоесть.

Солнце припекало вовсю, на небе ни облачка, и, хотя в лесу я был частично укрыт от зноя деревьями, полдневный жар в конце концов меня разморил. Тут кстати подвернулось подходящее место для привала, к которому я, очевидно, бессознательно стремился, пока мысли, вырвавшись, как и я, на свободу, витали в полузабытых далях. Я свернул с тропинки к ручью, звук которого, вплетаясь в разноголосый птичий гомон, ласкал слух и обещал прохладную ванну для порядком натруженных ног. Я устроился в тени огромного дуба, который издавна служил путникам ориентиром, указывая на приятное место для отдыха. Это ведь очень старый путь, раньше тут проходила дорога, еще и сейчас можно различить ее следы — вон она огибает Горелый бугор, а дальше уже теряется из вида. Сейчас, когда проложили новый тракт, сюда редко кто забредает, разве только такие, как я, бездельники. Дичи в этом лесу нет, рубить деревья на дрова запрещено каким-то древним законом, который все чтут — а чего бы не чтить, пока те леса, что поближе к жилью, еще не вырублены. Разве что ягоды здесь, говорят, растут особенно хорошо. Но это же так, баловство. Я все-таки лениво пошарил рукой в траве в поисках ранней земляники, но ничего не нашел. Да что там земляника, у меня с собой кое-что получше! Я развязал мешок, достал хлеб и колбасу, помедлил, взвешивая в руке бутылку с вином. Стоит ли пить на жаре? А почему бы и нет? Выпью и вздремну, ночью поспать не вышло, а до монастыря еще топать и топать. Приду, значит, уже под вечер, так что с того? Дорогу знаю, не заплутаю и в темноте, если вдруг совсем припозднюсь.

Еда и выпивка подействовали даже быстрее, чем я думал. Я еще успел спрятать остатки хлеба в мешок, чтоб птицы не расклевали, и с наслаждением соскользнул в блаженное пьяное забытье, убаюканный ручьем и шелестом листвы.

Пробудившись, я не мог потом вспомнить, что мне снилось, хотя сон был какой-то яркий и увлекательный и просыпаться мне не хотелось. Однако чувство, которое заставило меня очнуться, было столь резким и неприятным, что я быстро пришел в себя. Первым моим побуждением было подскочить на месте и оглядеться, но я сдержал этот порыв, повинуясь почти звериному инстинкту, который велел затаиться. За мной наблюдали. Не могу объяснить, как я это понял. Я не догадывался, не подозревал, я знал, что на меня смотрят… несколько пар внимательных глаз. Мои собственные глаза были закрыты, но я ощущал всем своим телом, что они — не знаю, кто такие эти таинственные «они» — смотрят на меня из леса, с другой стороны ручья, с вершины холма у меня за спиной… и да, определенно, один из них сидит на макушке дерева. Я чувствовал себя мухой в центре невидимой паутины, будто я запутался в ней и от меня в разные стороны протянуты ниточки, и на каждой нитке сидят… они. Так я ощущал их взгляды.

И еще наступила неестественная тишина. Не только птицы смолкли, но и листья на деревьях будто замерли, и даже ручей перестал журчать.

Самое странное, что я совсем не боялся. Мне было неприятно, почему-то тоскливо, душно, но страха не было. Я держал глаза закрытыми не из страха, я просто не хотел видеть тех, кто смотрит на меня. Впрочем, не знаю, наверное, это как раз и есть трусость? Тогда я этим вопросом не задавался, просто лежал и ждал, что будет дальше. Это, конечно, были не люди, зачем бы я им сдался, пялиться на меня? Хищных зверей там тоже не водилось уже давно. Было это что-то другое, совершенно непонятное, и липкий ледяной ужас от осознания этого факта навалился на меня уже тогда, когда все исчезло. Да, просто исчезло и все, прекратилось и, слава всевышнему, больше не вернулось.

Как я бежал! Как перемахивал через бурелом, как ловко прыгал по камням, перебираясь через обмелевшую речку! Я летел стрелой без оглядки, пока не выскочил на дорогу, хватая воздух пересохшим ртом. Наверное, я сам мог бы до смерти напугать случайных прохожих своим явно безумным видом и расцарапанной ветками физиономией, но на дороге не было ни души. До монастыря было уже рукой подать — все-таки резво я сиганул и бежал, видать, долго. Отдышавшись, я слегка устыдился своего отчаянного бегства. Но никто же не видел, верно? Жаль только, наполовину полная бутылка так и осталась валяться там, возле ручья. Ну и пес с ней.

В монастырь я явился засветло и был принят если не радушно, то, по крайней мере, снисходительно. Два степенных монаха, которым я мысленно дал прозвища Сухарь и Крендель (в соответствии с их конституцией, ясное дело), проводили меня в уединенную келью, где мне предстояло, очевидно, ночевать во время пребывания в стенах монастыря. Кренделю хватило совести посетовать, что я пришел слишком поздно и вечерняя трапеза давно завершена. Сухарь посмотрел на него так, словно сам давно уже привык обходиться одной лишь духовной пищей и того же ждет от окружающих, и оба удалились в молчании.

Спать мне совсем не хотелось, и я обрадовался, когда, четверть часа спустя, ко мне заглянул Крендель, который все-таки принес угощение — толченую брюкву с постным маслом и пресную лепешку. Я был голоден и с удовольствием съел предложенное, мысленно посмеиваясь: еще вчера приятели дразнили меня, уверяя, что в монастыре круглый год питаются одной лишь пареной брюквой — и вот, пожалуйста, не так уж они ошибались.

Крендель расспросил меня про декана, с которым, оказывается, был хорошо знаком. «Жалко, что сам не захотел приехать, — сказал он задумчиво, насупив удивительно рыжие брови, которых почему-то не коснулась седина, выбелившая пышную шевелюру. — Ему раньше у нас нравилось». «Да, хорошо тут, — вежливо согласился я. — Тишина такая... Он уж старый, любит покой». Крендель усмехнулся и глянул на меня со странным выражением: «Покой? Да как сказать… У нас тут иногда беспокойно бывает. А ему библиотека наша нравилась. Он бы там и жить остался, я думаю». «Так что ж не остался?» — спросил я. «А не взяли. Набедокурил он тут…» Крендель тихо засмеялся, видя мое удивление, на которое, несомненно, и рассчитывал. «Так и думал, что ты не знаешь. Что вы, молокососы, можете знать? Видал у него шрам на лбу? Знаешь, кто оставил? Настоятель наш тогдашний. Двинул его канделябром — кровищи было! Но ваш первый полез драться, сказали ему тут кое-чего поперек… Да и вообще, если по-честному, он сам виноват: книжку хотел вынести из библиотеки под полой. Вот бывает же, да? Чтобы ученый человек, уважаемый уже, ценные вещи тайком таскал, как сявка последняя?» Крендель расхохотался уже в голос, наслаждаясь произведенным впечатлением. Наверное, затем и пришел, чтобы рассказать байку свежему человеку — свои-то небось все уже наизусть выучили. «Ладно, пойду я, студент, вставать рано. Ты тоже ложись, утром поспать не дадут». И Крендель величественно удалился. Без Сухаря он как будто становился выше ростом и еще шире в плечах. И разговорчивее.

Будить меня утром никто не будил, но жизнь в монастыре начиналась рано, едва не затемно, — да и замирала ли она на ночь вообще? — и я поневоле подчинился этому распорядку. На завтрак была толченая брюква, щедро заправленная жареным луком. Я жевал сухую лепешку, запивал водицей и, вздыхая, вспоминал чесночную колбасу и яичницу со шкварками, с которых привык начинать день.

После завтрака меня отвели в библиотеку. Сухарь снизошел до того, чтобы лично отпереть мне дверь, перед которой замешкался, перебирая ключи во внушительной связке и беззвучно шевеля губами. Может, молился, чтобы их бесценные книжные сокровища остались целы после моего визита?.. Подпортил декан нам репутацию, подумал я вдруг с уважением. А с виду такой тихоня, я и про шрам его думал, что это он просто оступился на темной лестнице. Сухарь, наконец, отворил дверь и впустил меня в библиотеку, предварительно окинув суровым взглядом. Ладно тебе, старик, на черта мне сдались ваши пыльные книжки…