Что будет осенью с Розой

С болью вспоминая красный буфет и буйно разросшиеся разноцветные мальвы, она внушала себе одну мысль — дома, палисадника, детства — нет и не будет никогда. Все это осталось в воспоминаниях, похожих на счастливый сон. Сейчас, в настоящем, Кристина навсегда запачкана руками и словами — грязными и липучими, как клей. Она принадлежит чужим людям с грязными мыслями, и должна радоваться, что не трактирщику в совсем уж грязном трактире, и не его грязному телом и душою слуге. «Заграничная» чашка Кристины белыми черепками валяется в траве — ее разбили, когда выносили мебель на продажу. Оказывается, у мамы оставался небольшой долг за аренду домика с мальвами. В действительности этот дом никогда не принадлежал ни маме, ни Кристине. Так только казалось, это сон, прекрасная мечта, а на самом деле есть лишь то, что сейчас — холод и грязь. И потом будет еще хуже — когда они приедут в то место, куда женщина в кружевах и перьях называет домом, где Кристина окажется вместе с улыбающимся щеголем, которому ее купили.

3. Тепло и свет

— Слушай, что тебе говорят! И расслабь коленки! Нечего жаться. Фокс, да сними это с нее, наконец!

Кристина изо всех сил старалась не расплакаться. Она опустила голову и глотала слезы, чтобы они не капнули на белый, изумительной, неправдоподобной белизны шелк. На этой постели не то, что кровь, Кристине казалось, даже ее дыхание оставляет следы на ослепительном атласе и крепе. Что она будет делать, если ее выгонят? На лице Фокса виделось разочарование.

— Пожалуйста, я буду стараться! — хотелось крикнуть, но Кристина могла лишь молчать, опустив глаза к белоснежным покрывалу, расшитому серебром.

— Ладно. Сейчас попробуем еще раз…

Женщина, теперь не в перьях и не в платье, а в гладком черном трико, но по-прежнему на высоких, звонких каблуках, исчезла под черным покрывалом.

Кристина напряглась, вытянув шею в ожидании.

Щеголь Фокс — он и сейчас одет будто на прием собрался, мягко опустился рядом, тронул ее за подбородок, будто невзначай коснулся и губ. Пальцы у него такие холодные — или это пылает лицо Кристины?

— П-пожалуйста, не выгоняйте меня, — шепотом попросила она, не отстраняясь. — Я… буду стараться и все получится так же, как у той… дамы… которая… из комнаты напротив…

Фокс легко вздохнул, едва касаясь, неспешно провел еще раз рукой по ее подбородку, щеке, волосам. И встал.

— Так же не получится. Сколько ни старайся. Давай-ка сделаем перерыв.

Кристина спрятала лицо в ладонях. Все было кончено. Она оказалась непригодна для того, ради чего вчерашним вечером — темным и промозглым, — эти двое привезли ее сюда.

…Когда они спустились из экипажа, было уже темно, но надпись сверкала сквозь дождь и притягивала взгляд. Пламя подвешенных вокруг вывески маленьких, но на удивление ярких светильников, качаясь, заставляло огоньки-отражения метаться по поверхности блестящих букв, будто вылитых из ртути. «Ателье "Хрусталь". Одежда и ткани». Белые искры плясали в лужах, даже грязные тротуары, казалось, в этом месте были продернуты веселыми нитями рождественской канители.

А как приятно было после мокрых сумерек оказаться в залитом светом холле — необозримо огромном в двойной шеренге зеркал. Всюду, куда ни взгляни, красивыми волнами уложенные ткани — драпируют стены, свисают сверху, будто флаги неизведанных стран, кутают подножия двух портновских манекенов и, взбираясь вверх, вдруг превращаются в феерические наряды. Так и кажется, что это не безногие и безголовые деревянные куклы, а красотки, небрежно принарядившиеся в шелка и газ, что выбежали сюда прямо из примерочной и замерли перед серебряной зеркальной гладью, кокетливо скрывая восхищенные лица за ширмой широко распахнутых вееров. Даже Кристина почувствовала себя неловко, вдруг увидев себя в одном из зеркал. Как будто и не Кристина в испачканной грязью одежде, а принцесса Роза- сияющий светлый и чистый невинно-девичий овал лица в рамке волнистых локонов. Что это — волшебство венецианских стеклоделов или просто игра света?

Она шла следом за Фоксом, безмятежно сияя в каждом из череды зеркал. Свет, и тепло, и яркие краски внушали Кристине, будто все неприятности остались за дверями, — там, в дождливом мраке, и все теперь будет хорошо, так, что даже мысли о предстоящем не пробегали по телу мгновенным ознобом, заставляя кожу сжиматься, вздергивая «гусиные» пупырышки.

Коридор не был так ярко освещен, как зала, но здесь были деревянные стены, и вытертые, некогда темно-красные половики, и газовые рожки, и шторы на единственном длинном окне — вместе с приятным теплом и отсутствием сквозняков этот коридор создавал впечатление помещения старого, но скорее домашнего, чем рабочего, а это были именно мастерские.

За одной дверью стучали ткацкие станки, за другой что-то кликало и шипело — наверное, там раскраивали ткани, «усаживая» их с помощью пара. К Кристине навстречу торопливо выскочила девушка в платке и широком переднике и, поминутно оглядываясь назад, в сторону покинутой мастерской, открыла узкую, как пенал, комнатку с двумя кроватями, двумя тумбочками, вешалкой и крошечным столиком для умывания в углу, и почти бегом бросилась назад, оставив Кристину в одиночестве. Через минуту другая, но тоже спешащая женщина с бледным лицом и удивительно длинным, изящным носом, заглянула в комнату. Она решительно ткнула в сторону Кристины живописным натюрмортом из мясного рагу с подливкой и пюре, жаренной фасоли в стручках, тушенной капусты, и еще какой-то зелени, накрытой толстым ломтем хлеба. А когда растерянная Кристина приняла всю эту снедь, едва не уронив тяжелую фаянсовую тарелищу, женщина мигом повесила ей на шею металлическую фляжку, отдававшую приятным теплом. Кристина решила, что это бульон, но во фляге оказался пряный горячий напиток.

Наверное, это и есть глинтвейн, а может быть, грог, как у Капитана — подумала Кристина, погружаясь в дремоту. Мысли о щеголе-Фоксе и женщине в красном платье больше не вызывали страха и горечи, беспокойство о прошлом и будущем растворились в нахлынувшей вдруг необъятной лени. — Наверное, это от напитка. Вот и хорошо, может, я ничего и не почувствую, когда… Погружаясь в сон, Кристина слышала шаги и голоса в коридоре — работницы шли отдыхать.

— … со свиным рагу и фасолью! Надоела уже эта фасоль!

— Радуйся, что не морковка! Кое-кто…

Шаги сбились, а слова слились в неразборчивое бормотание, — наверное, женщины заговорили шёпотом, на ушко.

— То-то хозяйка, должно быть, в ярости!

— Уже нет, она…

— Еще бы, витринам срок-то завтра уже!

— Хватаются за…

Ха-ха-ха-ха! Хи-хи-хи!

Прошли, шушукаясь. И вдруг, громко, словно в самое ухо Кристины:

— Ура-а-а!!

Возле самой двери раздалось притопывание, будто кто-то сделал танцевальное па в ирландском стиле.

— Никакой больше морковки! — Звонко припевал молодой девичий голосок-колокольчик. — Доло-ой морко-ов-ку-у!

Еще пируэт, и заключительное:

— Ах ка-ак хорошо, что она сбежала-а-а, а!

— Помолчи, наконец, Фанни! Твой язык!

— А что, разве неправда? Ха! И кто же теперь ее заменит? Ты знаешь? Ты знаешь! Тетя Габриэлла, скажи же! Новенькая? Но она еще ничего не знает? Завтра ничего не будет, да?

— Глупости! Всё будет, и платье уже сшили, и комнату велели готовить. Не болтай, тебе говорят. Что тебе надо знать, все скажут в свое время.

— А я знаю! Знаю, кое-что зна-аю! …томила грусть… вернуть… ночь придёт… Ждёт…. сегодня ждёт…

Наверное, девушка за дверью завертелась, прыгая на одной ножке — каблуки шуршали по коврику и стукали — ток! — оборот — ток! — оборот, а голос становился то тише, то громче, пока последний «ток!» не завершился вдруг тишиной, в которой четко прозвучало:

— Порка!

— Язык без костей! — горестно ахнула старшая, названная Габриэллой. — Иди же немедленно….

Но Кристина больше не слушала — слово «порка» оглушило ее. Что это ещё значит? Кристине показалось, что она совсем проснулась, захотелось тотчас выглянуть в коридор. Выйти ей прямо сейчас? или подождать, пока шаги и разговоры затихнут? Куда отнести пустую посуду?.. и свеча…. Кристина спала, не раздеваясь, полусидя на кровати в неудобной позе, и не слышала, как открывалась дверь, как в тесном проходе между кроватями шелестят осторожные шаги и почти неслышное «ффу» сдувает дрожащий огонек с фитиля свечки, оплывающей в медной плошке на тумбочке… Потому, что никто не заходил в комнату-пенал рядом с мастерскими до самого утра, и вторая кровать так и осталась пустой и застеленной…

…И вот пришло утро, наполнено белизной и светом. День, противу вчерашнего, обещал быть ясным и солнечным.

А для Кристины это утро началось на другой кровати, широкой — в ночную каморку не поместиться, — роскошной, застеленной дорогими тканями, раскинувшейся в самом центре длинной мансарды. Мансарда была заполнена светом до краев, нет, через край! Кристина впервые видела такое светлое место! Слепящий белизной шелк и теплое утрене-золотистое сияние, потоком врывающееся через стекла в потолке, через окна, отраженное зеркалом и разбивающееся на мятой фольге-станиоле — белый свет всё не хотел отпустить глаза Кристины-Розы, даже закрытые и веками, и руками…

И этот свет не для нее, — вот как оказалось! Наверное, для нее остались лишь грязь, дождь и тьма!

Не надо ее выгонять! Не надо ничего говорить! Она все поняла, она уйдет, она уже уходит сама!

Кристина вскочила с белоснежного шелкового ложа. Одним духом, легко она сбежала по длинной лестнице и бросилась прочь, оставив за спиной серебряную надпись: «Ателье «Хрусталь». Одежда и ткани», что так покорила ее вчера…