Ночь молодого месяца

Скомканно улыбаясь, капитан Дьюла Фаркаш по возможности очистил брюки от паутины и цепких репейных шариков. Затем вперевалку тронулся к столу, где и вручил Виоле букет, пестрый и растрепанный, как чучело петуха. Имениннице пришлось изрядно нагнуться, чтобы отблагодарить капитана поцелуем. Пробормотав нескладные поздравления, все еще переживая свой конфуз, Фаркаш опустился на скамью и с вытаращенными глазами начал платком вытирать лысину. Он надрывно дышал. На него было жалко смотреть.

Из толстостенного кувшина, запотевшего в холоде церковных подвалов, разлил Роман похожее на кровь и на вишневый сок терпкое, с дразнящим запахом вино. А затем откашлялся и заговорил, стоя с полным бокалом.

Он уже много лет не говорил вслух; язык с трудом подчинялся Роману. Но таков был долг хозяина, человека новой формации, по отношению к капитану, не владевшему искусством мыслепередачи. То есть сотрапезники, конечно, могли внушать Фаркашу свои думы и читать его ответы; но при этом капитан, и без того огорошенный фантасмагорией века, в который он неожиданно свалился, чувствовал бы себя распятым, выставленным на всеобщее обозрение…

Звуки Романова баса заставили примолкнуть испуганных птиц. Стайка на миндальном дереве вообще редко видела людей и воспринимала их как создания совершенно бесшумные, выходящие прямо из воздуха и в нем же исчезающие…

— За кого мы пьем сегодня? Странный вопрос, скажете вы. Ну конечно же, мы пьем за новорожденную. Но при этом каждый из нас пьет за другого человека. Капитан Фаркаш чествует свою спасительницу. Ларри — бывшую наставницу. Хельге, должно быть, особенно приятно поздравить свою мать, которую она впервые в жизни видит несколько дней подряд… Не спорь, Хельга, я не осуждаю: к Виоле неприменимы обычные мерки… И наконец, я. За кого же я поднимаю этот бокал?..

Роман задумался, опустив пшеничные выгоревшие ресницы. Виола положила свою ладонь на левую руку тамады, любовно заглянула снизу вверх в его лицо. Круглая раскрасневшаяся физиономия капитана, украшенная щеткой полуседых усов, взялась лукавыми морщинами, и Фаркаш сказал вполголоса:

— У нас в таких случаях говорили, что вино выдыхается.

— Роман! А вино не выдохнется, пока ты думаешь? — спросила Хельга. С непривычки она не рассчитала силу своего высокого голоса, и получился трубный клич. Эхо прокатилось по темной церкви и угасло бормотанием в алтаре, где остатки золотого фона тлели вокруг смутной Матери.

2. То была нелепейшая из случайностей, уготованных испытателю. Вместо того чтобы отправить Романа Альвинга на курортную планету Аурентина, своенравный Переместитель забросил человека в неведомое землянам жуткое звездное захолустье. И хорошо еще, что не оказался Роман в пекле какого-нибудь светила или, того хуже, за пределами родной четырехмерности…

Наступали последние деньки корабельных сообщений. До сих пор Переместитель действовал только в пределах Кругов Обитания. Так называлась область, сплошь занятая человеком вокруг Солнца: планеты, орбитальные города, базы Флота и сама заповедная Земля. Новые открытия позволили прямое мгновенное Перемещение через сотни и тысячи световых лет.

Альвинг был одним из первых. Флот поискал его положенное время. Затем Романа восстановили по «импульсному двойнику». Новый Альвинг не желал подвергать себя риску — жил в лесу, плотничал, разводил пчел. Переместитель тем временем прорубал тоннели во все стороны от Солнца. За двадцать лет он подчинил людям больше миров, чем Флот за пять веков. Человек, любопытный, как кошка, жаждавший свободы, точно степной конь, и обилия впечатлений, как ни одно другое существо, сделался еще более подвижным и независимым…

Пока разворачивалось это победоносное шествие, подлинный герой-испытатель Роман Альвинг коснел на совершенно безжизненном, покрытом водой шаре величиной в полторы Земли.

То было странное местечко даже для опытного космонавта. Сплошной океан, день и ночь неразборчиво бормочущий — будто он разумен, как в одной жутковатой старинной повести, и обсуждает сам с собой мировые проблемы. Удивительно спокойный грифельно-серый океан под сумрачным зеленоватым небом. Струистая дымка висела над морем — ни туч, ни ясной погоды. Мертвенный покой.

Океан вяло плескался у подножия бесчисленных островков, вернее, голых заостренных скал. Как один, черные, тускло блестящие, с гладкими обрывами к воде, гигантскими памятниками высились монолиты размером от десятков до тысяч шагов. У крупных островов было несколько вершин, собранных вокруг главного подоблачного обелиска.

Роман, конечно, выбрал скалу побольше, но не веселее прочих: сухая жесткая твердь, бездонные разломы, редкие вкрапления медного блеска белых и красных пород.

Хотя кислород в воздухе и присутствовал, дышать здесь было невозможно из-за обилия иных, ядовитых газов.

Впрочем, Альвинга мало беспокоила пустота и безжизненность мира, случайно оказавшегося под ногами. От удушья и голодной смерти его спасал энергококон — в годы пробных Перемещений обязательная принадлежность испытателя. Замкнутая область энергетических полей; непроницаемое яйцо. Так были устроены теперь все земные машины. Никаких грубо вещественных деталей, трущихся поверхностей, передач. Работало само пространство, расчлененное на мириады ячеек; запоминало, мыслило, исполняло собственные решения.

Кокон Романа был вечен и всеяден. Его питали: магнитное поле планеты, тяготение, лучи тусклого, размытого дымкой оловянного солнца. Кокон обеспечивал кровом, которому не страшен ядерный взрыв. Мог двигаться в воде, в воздухе или напролом сквозь скалу. При нем состоял (вернее, по команде отделялся) шустрый киберпомощник, летающий анализатор, подобный шаровой молнии. Наконец, в коконе жила колония простейших — множество видов, пожиравших и поддерживавших друг друга. Это называлось — экоцикл. Микробы очищали кислород и воду; извлекали из самых едких газов белково-витаминную массу, принимавшую вкус любого блюда. Они были также способны выделять «на заказ» целебные ферменты. В общем, до конца Романовых дней мог заботиться об отшельнике чудо-кокон. Только вот Роман не желал оканчивать свои дни в океане, уставленном черными надгробиями. Он положил себе вернуться домой, на Землю.

Для начала Альвинг попытался наладить радиосвязь. Не менее чем половину земного года круглые сутки, с недолгим перерывом для сна, посылал он, настроив послушный кокон на выброс магнитных волн, отчаянный и безадресный SOS. Потом сообразил, что может посвятить этому занятию и во сто раз больше времени — с прежним успехом. Должно быть, уж очень далеко от человеческих путей горело оловянное солнце. Иначе Романа обнаружили бы и без его передатчика. Флот. Локаторы, засекавшие даже биоизлучение насекомых. И главное — люди, более чуткие, чем любые локаторы; люди, которые сумели бы найти на необъятной планетной равнине бьющееся, как огненный мотылек, сердце сородича…

Когда Роман отменил радиосеансы, стало совсем тошно. Впору наложить на себя руки. Под глухим колпаком тишины, где раздавалось лишь бормотание старого безумца-океана, Альвинг спасал себя от помешательства чтением вслух. Хорошо, что мы не совсем еще потеряли дар звуковой речи; можно даже в одиночестве как бы слушать собеседника. Память у Альвинга была цепкая, детская. Он пересказывал себе все, что прочел или услышал за сорок лет жизни. Классику и собственные любовные вирши, пьесы и психофильмы, анекдоты, сказочные истории, на которые столь щедры собратья-космонавты.

Невыносимо медленно проползали дни — каждый вшестеро длиннее земного. Сезон покоя сменился другим, загадочным временем года. Багровела, траурно полыхала ночами небесная дымка; струи тумана сновали резвее, вертелись водоворотами. В полном безветрии начинал низко гудеть океан, подергивался острой зыбью, как миллионами акульих плавников. И вдруг, словно подточенный снизу, бесшумно кренился и падал какой-нибудь далекий обелиск. Или сползала целая многобашенная крепость. Много позже докатывался грохот. Можно было предположить, что так постепенно исчезла вся суша. Причина оставалась непонятной. Поглядев на очередную катастрофу, Роман силой возвращал себя к декламации. Читал громко, в лицах.

Однажды, пережив припадок бешенства (показалось таким гадким микробное желе, что чуть не вышвырнул вон весь экоцикл), Роман успокаивал себя давней, времен Звездной школы побасенкой. Речь в ней шла о том, что вроде бы Пишотта, или Гржимек, а может быть, капитан Ульм еще несколько столетий назад посетил затейливую планету. Как водится в подобных апокрифах, память машины по ошибке вытер программист, и найти планету заново тоже не удалось. А жаль. Там якобы процветала цивилизация. И не культура каких-нибудь монстров, вроде знаменитых химер или «лесных царей». Самая что ни на есть человеческая, та, которую с незапамятных времен ищут корабли Флота в нашей Вселенной и машины Проникателей — в параллельных мирозданиях. И более того, цивилизация, во многом подобная земной. С одним только резким отличием. Туземцы (сущие люди!) не знали металла.

…Вот именно. Все из камня, кости, дерева, смол. Ни одного рудного месторождения. Развитие ремесел и техники там длилось не сотни — миллионы лет. Медленно, но верно, с чудовищным терпением учились тамошние мастера. Делали они деревянные станки и часы, базальтовые котлы и камеры сгорания; самолеты из железного дерева, телескопы и микроскопы с алмазными и слюдяными линзами. У них были шелковые аэростаты, сердоликовые буквы для книгопечатания, обсидиановые скальпели, стеклянные бритвы, резиновые водопроводы. Для тонких работ пользовались костяными орудиями. Знали до сорока видов бетона, в том числе пенобетон для строительства морских судов. Умели получать сверхпрочный фарфор — из него делались корпуса космических ракет…

Терпеливый и глубокомысленный жил там народ. Войны не знал издревле. Никто никуда не торопился; разведчик, открывший их землю (Ульм, Лобанов или еще кто-то из легендарных), даже в раздражение впадал, беседуя и по нескольку минут ожидая ответа. Дети мудростью и беззлобием походили на буддийских мыслителей. Что ж, ничего удивительного. Век туземца был не длиннее природного человеческого. Какая тут могла быть суетность, какое нетерпение, если иглу для медицинского шприца приходилось месяц вытачивать из рыбьей косточки; если деревянно-фарфоровый автомобильный мотор забирал триста рабочих смен, а янтарную электростанцию строили пять поколений!

Разведчик-первооткрыватель, по-видимому, отлично договорившийся с туземцами, видел их главную святыню, «магнум опус»[5] целой расы — атомный звездолет. Его корпус вытесывали из отменно твердой скалы. Здесь автор побасенки сделал скидку несчастной планете. Радиоактивные металлы на ней все же нашлись. Потому «каменные люди» и затеяли работу, конец которой увидят лишь отдаленные потомки…

…Альвинг нараспев произнес последнюю фразу и вдруг почувствовал, что задыхается. Грудь была переполнена, слезы хлынули из глаз. Он закричал от восторга, один посреди шепчущей, посмеивающейся воды. Выход был найден.