Ядерные материалы

ПРОЗОРОВ

За всю свою долгую службу Прозоров впервые очутился в открытом море на крупнотоннажном судне специального назначения.

Каким образом управляется этот металлический гигант, оборудованный огромными трюмами и лабораториями, чья общая площадь вполне соотносилась с просторами какого-нибудь научно-исследовательского института застойных совдеповских лет, — Прозоров не знал, но, хотя и позволил себе растеряться на минутку-другую, блуждая вслед за капитаном-гидом по бесконечным коридорам водоплавающего монстра и уважительно озирая череду помещений, профессиональная склонность к анализу поставила все на свои места: корабль был создан людьми и людьми управлялся, а потому без них представлял собой всего лишь нагромождение листов железа и механизмов.

Людей же, существующих в его чреве, отличали от Прозорова лишь специальные, неведомые ему знания, однако, по его мнению, он обладал знанием высшим, не доступным ни ученым-физикам, ни искушенным механикам и мореходам он знал человека как такового, творца всех этих кораблей и их потрохов. И хотя он не брал на себя смелость полагать, будто его интеллект способен подавлять интеллекты как высоколобых, так и примитивно-практических специалистов, собравшихся здесь, одно знал твердо: как бы то ни было, а основную задачу своего нахождения на судне он должен исполнить непременно и без-укоснительно, не считаясь ни с чем и ни с кем, включая сюда и собственную персону.

Хотя обольщаться своей принадлежностью к суперменам, умеющим манипулировать людьми и, если требуется, хладнокровно их убивать, не стоило по многим причинам, одной из которых была та, что на «Скрябине» присутствовал искушенный Сенчук, и, если отставник государственной безопасности находился на стороне контрабандистов, самоуверенность в противодействии ему была подспорьем сомнительным. Старпому Прозоров откровенно и обоснованно не доверял хотя бы по той причине, что хитрющий опер старой закалки, сподобься на криминал, видел бы, конечно, в нем, невесть по какой причине прибывшем на судно кураторе, своего потенциального врага, и поворачиваться к старпому спиной можно было лишь стоя перед зеркалом.

К тому же по личному опыту Прозоров знал, что порой в своих профессиональных качествах и в бытовой смекалке любой битый периферийный служака превосходит многих генералов из центрального ведомства и, займи руководящее кресло, управится с делами куда как толковее.

Однако, как известно, бодливой корове бог рог не дает, и большинству разнообразных талантов, не обязательно, впрочем, отмеченных принадлежностью к секретным ведомствам, волею судьбы полагалось прозябать в безвестности, нищете и последующем забвении.

Статус официального государственного представителя подразумевал широкие полномочия, но Прозоров не торопился использовать их, уяснив, что, насторожи он кого-либо активными действиями, его проведут за нос без труда, воспользовавшись некомпетентностью пришлого сухопутного дилетанта.

Оставалось одно: выйти на источники полезной информации, анализируя ее, разгадать планы злоумышленников и очертить их круг с одновременным привлечением на свою сторону надежных людей.

Ему понадобилось не более суток, чтобы убедиться: он находится в плотном круге корректного отчуждения и примкнуть к какой-либо из существующих на судне компаний категорически невозможно — общение с ним ограничивалось лишь вежливыми конкретными ответами на поставленный вопрос. Посему характеристики членов команды выстраивались на основе весьма субъективных, на уровне подсознательных ощущений, данных.

Матросы и командный состав представляли сторонящуюся его массу — причем сторонящуюся, как он подозревал, намеренно, ибо видели в нем надсмотрщика, никак не связанного с их профессией и интересами.

Ученые вели загадочную и замкнутую жизнь, и понять ее было настолько же сложно, как понять иерархию и бытие судовых тараканов.

Из состава экипажа поневоле, в силу своей оторванности от общего коллектива и самостоятельности, выделялись четверо: Крохин, Сенчук, Забелин и судовой врач.

Пытаясь определить, связаны ли эти личности с перевозом контрабанды, если, конечно, таковая на «Скрябине» присутствовала и им не отрабатывался ложный след, Прозоров приходил к мысли, что каждого из данных людей отличает известного Рода неопределенность судьбы и намерений.

Судовой врач вышел в море впервые. Факт подозрительный. Но имеющий и вполне логичное обоснование: доктор клюнул на высокий заработок, во много раз перекрывающий доходы любого обычного хирурга той страны, где ценность медработника определялась его доступом к власть имущим.

Возле старпома постоянно крутился помощник руководителя экспедиции Крохин — бывший журналист-аутсайдер, пробавляющийся, как понял Прозоров, случайными зарубежными заработками, перекати-поле.

Роль Крохина в плавании была ему напрочь неясна — нечто вроде адъютанта без конкретных обязанностей при спонсоре.

Наконец, Забелин. Этот отставной военный моряк, с кем Прозорову довелось пообщаться лишь вскользь, вызвал в нем определенную и устойчивую симпатию.

Эмиграция, как выяснилось, носила для бывшего кавторанга характер сугубо вынужденный: руководимый отцовским чувством и одиночеством после смерти жены и, одновременно, долгом перед ее памятью, он поехал вслед за сыночком-раздолбаем, влекомым романтикой поиска лучшей доли на чужбине, где их пути разошлись. Деньги за проданную в Москве квартиру бездарно протратились, возвращаться было попросту некуда, и Забелин поневоле осел в чуждой ему Америке. Плавание на «Скрябине» представляло для него случайную, без перспектив, шабашку, чьей мимолетностью кавторанг, привыкший служить, а не прислуживать, явно и болезненно тяготился.

Прозоров, в ком еще подспудно сидел комплекс, определяющий эмиграцию как аналог предательства, все-таки сочувствовал Забелину — одному из многих тысяч российских беззаветных офицеров, выкинутых в кювет из резко вильнувшего в сторону кузова, набитого советским социумом, ослепленным новыми миражами — на сей раз капитализма.

Да и о каком, собственно, предательстве могла идти речь, если уезжал он, Забелин, не из той страны, которой служил и в чье будущее верил, а с пепелища несбывшихся надежд, осмеянных принципов, в руины поверженных устоев. С территории новой жизни, что кроилась по старому заокеанскому образцу. Из периферии в центр.

В этом человеке отчетливо ощущались и честность, и прямота. Положиться на него в критической ситуации Прозоров, как ему думалось, мог, хотя к общению с ним кавторанг, подобно другим, также не устремлялся, вел себя скованно и приглашения на вечернюю выпивку и задушевный разговор вежливо отвергал, ссылаясь то на самочувствие, то на занятость.

А разного рода вопросов у Прозорова прибавлялось: оказывается, в самом начале плавания с судна исчез штурман — смытый, как утверждал капитан, усилиями морской стихии за борт. Далее, по невыясненным до конца причинам, «Скрябин» покинул и поставщик оборудования, высадившись, как пояснил второй помощник, на норвежскую нефтяную базу, однако в разговоре с одним из матросов проскользнуло, что бизнесмен, имевший гидрокостюм, покинул корабль выпрыгнув через иллюминатор и вплавь добравшись до островка искусственной суши.

Потребовав объяснений у капитана, Прозоров получил невнятный ответ об охватившем бизнесмена психозе, вызванном однообразием плавания, отсутствием ресторанов, женщин и прочих неправедных утех привычного ему потребительского бытия.

Все эти факты подтверждали сомнения подполковника в существовании темной стороны данного морского похода. А особенно настораживал национальный состав экипажа, в котором присутствовали чеченцы, дагестанцы и украинцы с весьма отчетливыми для Прозорова чертами людей, привыкших держать в руках оружие.

Вместе с тем времени на какие-либо раздумья оставалось мало: «Скрябин» приблизился к координатам гибели «Комсомольца».

И в действиях своих Иван Васильевич решил не мешкать… Тем паче к вечеру в каюте ученого Кальянрамана вспыхнул из-за неисправной электропроводки пожар, который команда тушила достаточно долго. Возникшая суматоха даровала подполковнику около двух часов бесконтрольного передвижения по судну.

С раннего же утра на палубах и в лабораториях воцарилась рабочая суета: готовились лебедки и тросы, укомплектовывался необходимыми механизмами и приборами батискаф.

А к полудню разразился скандал: при монтаже механических приспособлений на батискафе выяснилось, что куда-то исчезли гребные винты глубоководного аппарата, вместо которых в упаковочных ящиках обнаружились тяжелые ржавые болванки, издевательски положенные в тару для придания ей надлежащего веса.

Прозоров, облокотившись на леера, стоял, подставив лицо студеному ветерку, и сквозь прищуренные глаза наблюдал за толкотней матросов, сгрудившихся возле толстостенного металлического шара, извлеченного из трюма на палубу.

Промасленный трос с пудовым крюком, зацепленным за мощную титановую петлю, туго колотил по металлу грузовой стрелы.

У трапа, ведущего на мостик, выясняли отношения капитан, араб и тощий Кальянраман — руководитель исследовательских работ.

Разговор происходил на повышенных тонах. Прислушавшись, Прозоров различил постоянно повторяющиеся словечки из английской нецензурной лексики.

Араб, свирепо выпучив свои жгучие очи, тыкал пальцем в грудь Кальянрамана, сокрушенно размахивающего руками, и без остановки поливал красноречием.

По соседству от Прозорова, не обращая ни малейшего внимания на бушевавшие среди иностранцев страсти, а напротив, мечтательно глядя в морскую даль, стоял со спиннингом под мышкой невозмутимый Сенчук.

Прозоров переместился поближе к соотечественнику.

Старпом напевал сквозь зубы:
В неапольском порту,
С пробоиной в борту,
«Жаннетта» поправляла такелаж…

Замолчал, равнодушно глядя на подошедшего к нему гостя с ответственными полномочиями.

— А как дальше? — с улыбкой спросил Прозоров.

Но прежде чем уйти,
В далекие пути,
Был на берег отпущен экипаж,

равнодушной скороговоркой поведал Сенчук.

— Крепко сбитая песенка! — дал оценку подполковник. — Чьи слова?

— Слова русские, сугубо народные, — сказал Сенчук, подматывая леску на катушку. — А чьи стихи — не знаю. — Затем, коротко обернувшись на разгневанного спонсора, прокомментировал: — Довели эфиопа до белого каления! Плюнуть ему сейчас в рожу — зашипело бы!

— А что случилось? — спросил Прозоров.

— Пропеллеры от батискафа запропастились… Дело, говорят, тухлое. Этот, в чалме чего-то там прохлопал, не проверил вовремя комплектность. Араб, слышал, обещал сделать из его черепа пепельницу.

— И какие выводы?

— Выводы — не наша работа, — сказал Сенчук. — Наша начинается после них.

— Но если дело тухлое, то… приплыли, что ли? — произнес Прозоров растерянно. — Или наоборот — уплывать будем?

— Почему на жопе морщин нет, знаешь? — сказал старпом. — Потому что она не думает ни о чем и на все ей насрать! А у тебя весь лоб в бороздах… Ты же человек служивый и ко всякой там аппаратуре непричастен. Так вот и отдыхай, набирайся морского кислорода, его тут никто не перекроет, вентиль в руках божьих. — Вновь рассеянно посмотрел в сторону трапа, где началась новая перебранка — уже среди вздрюченной матросни. Пробормотал: — Они и на Страшном суде будут сквернословить и плеваться, прости, господи, их козлиную непосредственность.