СССР: вернуться в детство?..

01. НЕ МОГУ СКАЗАТЬ, ЧТО К ТАКОМУ ЖИЗНЬ МЕНЯ СОВСЕМ УЖ НЕ ГОТОВИЛА…

НУ, КРЫНДЕЦ

Ноги у меня замёрзли, просто атас. Это я поняла сквозь сон. Наверное, ветер опять поменялся и распахнул форточку. А Вовка где? На работу ушёл ранним рейсом? Я моргнула, просыпаясь. Окстись, Оля! Каким ранним рейсом?! Он уж сколько лет на пенсии. Был.

И я уже была. Не чувствую себя без него. Растворяюсь.

Вот уже неделю я просыпаюсь одна. Как же это тоскливо, Господи. Послезавтра девять дней. А мне без него даже шевелиться не хочется.

Ноги тем временем совсем закоченели.

Я вздохнула и открыла глаза.

Так, и что это? Лунный свет пробивался сквозь маленькое окошко со старой деревянной рамой. Нижняя половина створок прикрыта светлыми ситцевыми занавесками, натянутыми на нитку. Таких окон в нашем доме точно не было! Во дворе тихонько ходила и гремела цепью собака. Да не сидел наш алабай на цепи!

Я резко села. Уставилась на тоненькие ножки в байковых штанишках от пижамки. С котятами. Сплю я до сих пор, что ли?!

Рядом в постели кто-то заворочался. Я вскрикнула — и тут же оборвала крик, от неожиданности: голос прозвучал совсем по-детски.

— Доча, доча, что?! — одеяло откинулось, и на меня сонно распахнулись глаза моей матери — совсем молодой, сейчас у меня внучки старше выглядят! Вот тут я завопила снова.

— Оля?! Сон? Тише-тише, не бойся, это сон, просто сон… — мама сгребла меня в охапку и принялась укачивать, бормоча что-то успокаивающее.

Скрипнула дверь, и в комнату заглянуло озабоченное круглое лицо. Это точно не родственница. Судя по разрезу глаз — бурятка.

— Галя! Что случилось? — громким шёпотом спросила она.

— Сон страшный приснился, — также шёпотом ответила мама. — Ничего, сейчас успокоится.

Так, я, кажется, подозреваю, где мы.

— Мама, сколько мне лет?

Она испуганно замерла и посмотрела на меня, чуть отстранившись. Чёрные глаза в лунном свете казались огромными.

— Доча, ты что?

— Просто напомни, пожалуйста.

— Пять, — растерянно сказала мама.

Значит, Биликтуй.

Бурятская деревня недалеко от Ангарска, куда мама согласилась поехать учителем физкультуры. Она вообще после развода с отцом долго металась. Всё хотела куда-то уехать, начать жизнь заново, что ли, — я уж не знаю. Мы чуть не улетели в Алдан, к знакомым на севера́. Несостоявшийся отлёт я могу объяснить только решением высших сил. С нашим приездом в аэропорт погода мгновенно испортилась настолько, что самолёт не выпускали шесть часов. За это время собравшаяся в зале ожидания почти вся огромная родня уговорила маму никуда не лететь, и она сдала билеты. А через пару месяцев согласилась ехать работать вот в этот Биликтуй. В восемьдесят первом году это было.

Ей обещали дом, ещё что-то, но на месте оказалось, что дом только будут строить, а пока колхоз оплатит съём комнаты, которая оказалась мало того что проходной, так ещё и к зиме холодной настолько, что по утрам я не могла заставить себя надеть колготки, снятые со стула — до того они были стылые.

Сейчас в комнате стоял такой дубак, что зубы у меня стучали. Хотя, могу допустить, что стучали они тупо от ужаса. У меня вообще такая реакция дурацкая. Как сильный стресс словлю — начинает вот так колотить, как будто льдом меня обложили. Кстати, вполне возможно, что в Биликтуе это и началось. И почки, скорее всего, я тут в первый раз застудила.

Я прижалась к маме, вдыхая тёплый родной запах. Боже мой. Сколько лет… Да даже ради одного этого…

— Париж сто́ит мессы, — пробормотала я.

— Что? — не поняла мама.

— Я пи́сать хочу, — выдала я первое, что пришло в голову.

— Ну, давай, — она спустила с постели ногу и вытянула из-под кровати большой эмалированный горшок. Я представила себе это удовольствие* и брякнула:

*Фи, графиня!

Голой ж…ой в холодную воду!

— Я передумала.

Мама вздохнула. Я бы тоже вздыхала, окажись я в такой дурацкой ситуации. Наши длинные часы* на полке показывали четыре утра. Два часа ещё спать можно.

*Они были реально длинные,

очень сильно вытянутые по горизонтали,

почти как шапка у Наполеона,

только ещё сплющеннее.

— Давай ляжем, — сказала я. — Холодно.

Мы укутались в толстое ватное одеяло, прижавшись друг к другу. Мама явно прислушивалась ко мне, но я лежала как мышь под веником, и она наконец задышала ровно и сонно. Я таращилась на светлый лунный квадрат, падавший на бок печки. Печка была здоровенная, но топилась как-то невнятно. Что-то там с ней было не в порядке. Вот честно, в чём я вообще не сильна, так это в печках.

Но в целом ситуация чёт напрягала меня прям конкретно. Надо было с этим что-то решать. Я вытянула из-под одеяла ногу, подцепила пальцами колготки, висящие на стуле, и втащила их под одеяло. Ах, ты ж, ёк-макарёк! Как будто из морозилки пакет в постель сунули! Я накрылась одеялом с головой и усиленно подышала. Стало теплее. Так, теперь втянуть и согреть футболку и кофту. Больше вы меня ледяное на себя одевать не заставите…

Я поплотнее прижалась спиной к маминому боку и не заметила как задремала.

КОВАРНЫЙ ПЛАН

Радиоточка заорала в шесть утра. У многих так было устроено, вместо будильника. Светлая пластмассовая коробочка, с набором мелких прорезей, собранных в тёмный кружок посередине, — собственно, «орало» — стояла практически в каждом доме. Официально она называлась «абонентский громкоговоритель», была подключена к проводной сети и транслировала ровно один местный радиоканал. В полночь вещание прекращалось, а незадолго до шести утра начиналось снова — гимном и следом шестью пронзительными писками точного времени в шесть ноль-ноль.

Одно время мои двоюродные сёстры, Танька и Ирка (которые в Иркутске жили в одном доме с нами, через два подъезда) решили, что во время гимна нужно обязательно вставать. Точнее, Таня решила. Её как раз приняли в пионеры, и душа, видать, просила подвига. Таня выкручивала радио с вечера на полную громкость, подрывалась на первые сигналы, будила Ирку, и обе они, в трусах и майках, стояли перед радио на вытяжку. Танька при этом весь гимн держала пионерский салют, а Ирка, как недоросшая по возрасту даже до октябрят, — руки по швам.

Так, погодите. В пионеры принимают в третьем классе. Мне пять. Тане должно быть восемь, а Ирке вообще три, так что вся веселуха с подрывами в шесть утра начнётся где-то через год.

Я мрачно натянула колготки прямо под одеялом. Чтобы надеть футболку пришлось сесть. С*ка, как же холодно-то, мать вашу… ой, блин, главное, вслух не высказаться!

Сейчас, вспоминая этот лютый период нашей с мамой жизни, я понимаю, что всё происходящее было для меня настолько сильным шоком, что бо́льшая часть просто стёрлась из памяти. При том, что предыдущий год я помню относительно неплохо. А тут…

Картинка: биликтуйские школьники собирают турнепс. Много лет потом я думала, что мне это название неправильно послышалось — ни в магазинах, ни в книжках никакой турнепс двадцать лет мне не встречался. Потом я вычитала, что турнепс существует. Только на картинках он был похож на бледную репу или редиску на стероидах, а в моей памяти — на гигантские полуметровые белые морковины, которые складывали в некое подобие поленниц.

Ещё картинка: я боюсь заходить во двор. Там Полкан — огромная овчарка, пристёгнутая к цепи. Цепь в свою очередь пристёгнута к тросу, натянутому через весь двор. Старый бурят говорит, что Полкан не укусит, но я боюсь — и Полкана, и деда, который кажется мне совершенно чужеродным.

Ещё. Я бегаю по комнате. Мама поставила пластинку на нашем проигрывателе. «Снежная королева». Я что-то изображаю под музыку, и хозяйка-бурятка качает головой и говорит, что я, конечно, буду артисткой. Но проходит несколько дней и проигрыватель почему-то включать запрещено. Я прошу, а мама хмурится. И шёпотом говорит: «Нельзя». Я не понимаю: почему нельзя? Я и сейчас не понимаю: почему? Свет экономили или что?

Мама в школе, а я почему-то предоставлена сама себе. Я хожу по школьным коридорам, иногда захожу в начальные классы, учительницы подсаживают меня к спокойным детям за парты, в серединку, и я что-нибудь рисую. Но мне скучно. Иду в спортзал, но у мамы седьмой класс. «Иди, а то затопчут тебя», — говорит мне она. Я одеваюсь и иду на улицу, бреду куда-то вдоль дороги, сне́га на обочине выше колена, а по дороге иногда проезжают грузовики, но я упорно иду. Дохожу до какого-то памятника. Читаю. Ого! Оказывается, из этой деревни тоже уходили на войну солдаты, и кто-то погиб. Памятник погибшим героям… Почему-то этот памятник погружает меня в меланхоличное состояние, и я бреду обратно в школу. Почему я шарюсь сама по себе? Что, в деревне садика не было?

Больше ни одной картинки из деревенской жизни нет. Из почти года жизни. Ни одного праздника, даже новый год выпал! Что это вообще?

Я размышляю об этом, когда мы идём в сторону школы.

— Какое сегодня число? — спрашиваю я.

— Третье декабря, — отвечает мама. — А что?

— Я сегодня очень замёрзла. Давай в Иркутск поедем.

— Давай завтра? — предлагает она. — Завтра пятница. Оставлю тебя с бабушкой пока, да хоть два дня с вами побуду.

— А, может, ты тоже останешься? Напиши заявление на увольнение. А две недели мы на больничном просидим. У меня спина вот тут болит, — я неуклюже согнула рукав цигейковой* шубы и потыкала рукавичкой в район почек, — и пи́сать больно.

*Это, кто не в курсе,

толсто стриженная

очень плотная овчина.

Мама резко остановилась:

— А ты почему молчала?!

Я смотрела на неё снизу вверх. Мама у меня невысокая, но я в детстве была совсем мелкая.

— Я… сперва испугалась. А теперь мне больно даже идти.

Теперь испугалась мама. Кажется, переборщила я со своей хитрой политикой.

— Цистит?!

Она схватила меня на руки и собралась бежать в сторону школы, но метров через двадцать сдалась. Какая уж тут беготня, когда свежего снега по колено, а ребёнок в овчинной шубе похож на чемодан без ручки. Она дотащила меня до школы, посадила на лавку в широком коридоре: «Посиди!» — и куда-то побежала. Потом пробежала в другую сторону. Потом к нам подошла женщина в белом халате. Я удивилась: откуда бы в малокомплектной школе постоянный медик? Но оказалось, что тётя — директор и завхоз в одном лице. Тётя кивнула маме:

— Езжай, конечно! — потом что-то крикнула в другой конец коридора по-бурятски, ей также по-бурятски ответили, и она бодро махнула рукой: — Галина! Езжай с Баиром. Он вас до Ангарска подбросит!

— А вещи-то детские? — всполошилась мама.

— Баир! Иди сюда! — на весь коридор возгласила тётка.

Подошёл парень в шофёрской робе и телогрейке:

— Чё?

— К дому заверни, вещи возьмёт ребёнку.

— Ладно, чё. Заверну, раз надо.

Мы впихнулись в тесноватую кабину грузовичка и в два счёта добрались до съёмного двора. Забежали в дом, мама торопливо скидала мои вещички в чемодан. Полный чемодан получился, между прочим — большой, плоский, коричневый. Кожаный. Ну, почти кожаный. Из молодого дермантина*. Зато на двух молниях и с блестящей защёлкой на дополнительном ремешке.

*Я знаю, как пишется