Мамин день рождения

За окном и правда раздается веселый шум — кажется, из ирландского квартала. Ну да, если верить Ладди, ирландцы-то громче всех Калан Гаэф и празднуют — правда, называют его иначе, «Самайн», — точь-в-точь, как мамин Учитель. Здо́рово: вот бы сбе́гать к ним на праздник! Но кто же Таньку туда одну отпустит: опять скажут, что надо еще немножко подрасти. А станешь взрослой — и будут у тебя взрослые заботы, как у мамы, и станет совсем не до праздников...

Да, быть взрослым — это, наверное, интересно — но и хлопотно, и страшно. Ладди уже несколько лет служит в Алт Клуите, на границе с Нортумбрией, домой приезжает редко-редко, а мама, хоть и старается не подавать виду, нет-нет да и проговорится, что очень боится за него. Папа, сколько Танька его помнит, все время чем-то занят — то госпиталем, то своим факультетом в Университете — а прежде, до ранения, тоже в армии служил, да не просто служил, а раненых спасал — среди летящих стрел и несущихся прямо на него боевых коней. А уж о маме и говорить нечего...

Только ведь и со взрослостью у мамы всё как-то неправильно! Взрослые — они же все тоже когда-то были маленькими. И у папы, и у Ладди, и у обеих Танькиных бабушек, и даже у старенького дедушки Эмриса — у каждого у них есть какая-нибудь интересная или веселая история из детства. А мама — она о своем детстве почему-то никогда ничего не рассказывает! Спросишь ее — лишь одного ответа и дождешься: «Подожди, приедет к нам тетя Настя, вот ее про меня маленькую и расспросишь»! Только тетя Настя всё не едет и не едет, а из здешней родни маминого детства не помнит никто: ни дедушка, ни бабушки, ни дядюшка Кейр, не говоря уже о папе. Говорят, даже когда папа был лишь чуточку старше, чем Танька, мама была точь-в-точь такой же, как сейчас, — совсем взрослой и совсем молодой. Но ведь не может же быть так, чтобы у мамы вообще никогда не было детства! Просто, наверное, оно было так давно, что даже мама, которая никогда ничего не забывает, умудрилась его позабыть!

И тут Танька радостно подпрыгивает. Перо выпадает из ее руки, падает на пол. Плещутся волны в большой глиняной миске, раскачивают тыквенный фонарик. Колеблется, едва не гаснет, пламя свечи. Зато... Зато она теперь точно знает, что́ подарит маме на день рождения!

Танька выбирается из-за стола, тихонько крадется к двери, прикладывает к ней длинное ухо. В коридоре тишина, слышно лишь дыхание стоящего поблизости ночного стражника. Ну, стражник — он-то знакомый, нестрашный. Главное, не слышно маминых шагов!

Аккуратно приоткрыв дверь, Танька выскальзывает в коридор, бесшумно пробегает мимо улыбнувшегося ей стражника и устремляется вверх по витой лестнице.

* * *

В детской Немайн встретила подозрительная тишина. А еще — запах горелого. Ну да, точно: фонарик обгорел и завалился набок, свечка потухла... И, конечно же, Танюшка куда-то запропастилась. А скрибон-стражник как ни в чем не бывало стоит на посту! Впрочем, нет: уже рапортует о чем-то подошедшему Марсилию, своему начальнику-комиту.

Бросила на Марсилия быстрый взгляд — тот немедленно склонился перед ней в почтительном поклоне.

— Великолепная... поднялась на ваш этаж, Святая и Вечная!

Ох уж этот африканец Марсилий! Римская кровь, римская выучка в школе сэра Эмилия — и римское подобострастие. Если базилисса — то непременно святая и вечная, если кто-то из ее семьи — непременно великолепный, и никак иначе! И, разумеется, ему даже в голову не пришло отвлечь Танюшку от блужданий по башне... Впрочем, это ведь и правда не его обязанность. Кто же виноват, что Танька оказалась предоставлена сама себе? Да ты сама и виновата: унеслась по своим важным государственным делам, а ее никому не перепоручила!

Глянула на Марсилия тревожно: не заметил ли ее смущения?

Тот понял взгляд базилиссы по-своему — вновь поклонился:

— Ничего дурного не случится, Святая и Вечная! За ней следит Эмилиана — не беспокойтесь!

Эмилиана? А, конечно же, Эмлин, телохранительница из тайной стражи! Как же все-таки непривычно звучит ее имя на латыни...

— Это я так распорядился, Святая и Вечная! — почтительно пояснил Марсилий. Ну вот, опять: замешательство ее разглядел — а истолковал неверно!

Быстро кивнула — и рванулась к лестнице. Стремглав взлетела наверх. Увидела распахнутую дверь в кабинет. Услышала дыхание спрятавшейся за занавеской Эмлин — и чуть успокоилась: раз та не вмешивается — значит, ничто Танюшке не угрожает. Облегченно выдохнула, заглянула внутрь.

Большой лист пергамента снят с кульмана, аккуратно разложен по полу, прижат к нему по углам парой книг, бронзовым пресс-папье и готовальней. Танька, поджав ноги, сидит рядом с листом лицом к двери, уши у нее вздернуты, на щеках лиловый румянец. В левой руке — перо: что-то увлеченно рисует.

Перевела взгляд с дочки на пергамент — увидела на нем три человеческие фигуры. Двоих взрослых — мужчину и женщину — и маленькую девочку между ними. Удивилась точности пропорций, естественности поз: люди у Таньки вышли как живые... Только вот люди ли? У нарисованной женщины за спиной сложенные крылья — как у архангела Михаила на иконе. А у мужчины что-то не так с левой рукой: отчетливо передан ее металлический блеск — всего несколькими удачными штрихами пера. И у всех троих — длинные сидовские уши.

— Танюшка?!

Та вздрогнула, шевельнула ухом, отвела руку от пергамента. С пера упала на пол черная капля, тут же расползлась по нему жирной кляксой.

— Ой!.. — Танька растерянно посмотрела на темное пятно, огорченно вздохнула: — Ну вот, пол испачкала... — и тут же затараторила: — Мама, а я все-таки успела сделать тебе подарок на день рождения! Видишь: вот Пресветлая Дон, вот Ллуд Среброрукий, а между ними ты, еще совсем маленькая!

Немайн вновь посмотрела на рисунок, перевела взгляд на сияющее радостью Танькино личико. Недоуменно переспросила:

— День рождения? Сегодня?

Танька гордо кивнула рыжей кудрявой головой:

— Ну да! Смотри: у меня день рождения есть, у папы тоже есть, хоть он его и не празднует, а у тебя совсем нет! Это же неправильно! Вот я и придумала: раз у меня день рождения в Рождество, пусть у тебя он будет в Калан Гаэф!

— А Дон, а Ллуд? Про них-то ты откуда знаешь?

— А мне нянюшка давно про них рассказала, — беззаботно прощебетала Танька. — И про крылья, и про серебряную руку, и про волшебный меч, и про то, что их и облака, и реки, и озера слушались! Вот я и придумала их нарисовать: вдруг ты их увидишь и себя маленькой вспомнишь!.. Только я так и не понимаю: если они твои мама с папой, то как же бабушка Глэдис из «Головы Грифона»? А дедушка Дэффид, который погиб в Рождественской битве? И почему бабушка Глэдис не помнит тебя маленькой?

Вздохнула в ответ Немайн. Ох и спасибо Нарин за болтливый язык! Не хватало еще, чтобы Танюшка вообразила себя настоящей богиней! Придется и нянюшке головомойку устроить, и всерьез за Танькино обучение браться — впрочем, и пора ведь уже: подросла. Только вот сейчас-то что дочке сказать?

Но все-таки нашлась с ответом:

— Да, бабушка Глэдис — она, конечно же, моя мама... Только не самая первая мама, а вторая... или даже третья... И дедушка Дэффид тоже...

И запнулась. Неужели все-таки придется признаваться, что бабушка Глэдис и дедушка Дэффид удочерили ее уже взрослой, чтобы вызволить из заточения? И что ее настоящие родители... Только вот как правду-то рассказать — что не было никогда ни Среброрукого Ллуда, ни Пресветлой Дон, что Учитель жил в ее теле и управлял им до того самого Самайна, когда она осознала себя и обрела свободу воли?.. Хм... Выходит, Калан Гаэф — и в самом деле в каком-то смысле день ее рождения?

Немайн задумчиво посмотрела на дочку, тихо промолвила:

— Танюша... Обещаю: я непременно расскажу тебе и о детстве своем, и о первых родителях, и об Учителе тоже — но только не сейчас. Потом, когда ты еще немножко подрастешь. А сегодня... — и, чуть поколебавшись, решительно продолжила: — А сегодня мы пойдем в город — отмечать Калан Гаэф и мой день рождения!

Вот так, нежданно-негаданно, Танька попала на уличный праздник и славно на нем повеселилась, а мама ее обзавелась самым настоящим днем рождения — да еще и каким!