Пустыня

Глава 21

21

21 июня 1976 года, понедельник

День развлечений

— Это что за музыку вы наигрываете, Чижик? — спросил меня Борис Васильевич. Он на меня дуется. За проигрыш. И поэтому обращается по фамилии.

— Это музыка из моего сна, — отвечаю я. Выигрывал, выигрываю, и собираюсь выигрывать впредь. Не нравится? Надо лучше готовиться! Спасский слепо копировал мою партию с Фишером, но я на пятнадцатом ходу избрал другой путь, к чему Борис Васильевич оказался не готов. А должен был — если рассчитывал на другой результат. Пока он идет на пятом месте. Сильный, бесспорно сильный шахматист. Но — ленивик.

— Ну? По-моему, неподходящая музыка для сна!

Действительно, бодрый регтайм разбудит любого.

— Видите ли, Спасский, и сон был неподходящий, — я тоже могу по фамилии. Легко. — Снилось мне, будто я уже вернулся в Союз, и сижу со своею командой за столиком в «Москве». Мы обедаем. Простая студенческая еда. На первое — борщ с пампушками, затем свиная отбивная и картофельное пюре, а потом — мороженое «крем-брюле» в вазочках.

— А вино?

— Красное, грузинское. Названия не знаю.

— Почему?

— Этикетка на грузинском. А я в грузинском не силен. Батоно да генацвале — вот и весь мой грузинский.

— А на вкус? На вкус — какое вино?

— Да я и не пил. И вообще не знаток. Так вот, мы вкушаем, а на эстраде пианист играет танцевальную музыку. И мы, отложив ложки, начинаем танцевать.

— Хороший сон, — одобрил Спасский. — Вино, женщины, свинина, то, чего нам так не хватает.

Женщин он поставил после вина, но перед свининой. Выбор зрелого возраста.

— Вот и я так думаю. Хороший. Проснулся, записал музыку, а теперь проверяю: ведь часто бывает так, что гениальное во сне оказывается чушью наяву.

— Мне музыка нравится.

— Рад слышать. Этим регтаймом я думаю завершить оперу.

— Оперу?

— Скорее, оперетту. Мюзикл, как говорят сегодня.

— Вы сможете написать оперу?

— Что значит — смогу? Моя опера идёт — во всяком случае, шла в мае месяце — во всех музыкальных театрах Союза, а также в Праге, Берлине и Софии.

— Ваша опера?

— «Малая Земля» — и я сыграл выход кафешантанной певички.

— Так вы — тот самый Чижик?

— Чижиков не так уж и много на свете. Да, я.

Думаю, Спасский прекрасно знал о моем авторстве. Но зачем-то решил прикинуться несведущим. Ну и ладно.

— А о чём будет новая опера? Об Андропове?

— О Юрии Владимировиче? Интересная идея. Нет, может быть, позже напишу оперу и об Андропове. А эта — о шахматах и шахматистах, — с напускным простодушием ответил я.

— Интересно. О каких же шахматистах?

— Вымышленных, вымышленных. Но как бы и настоящих. За основу я взял наш турнир. С поправками: в опере будет разыгрываться титул турнирного чемпиона. Экзотика есть — пустыня Сахара. Острые моменты есть — история с бомбой, буря, осада динозавров. Конфликт — между нашим, советским шахматистом, молодым и талантливым…

— Чижиком! — вставил Спасский.

— Дроздовым, — ответил я. — Или Скворцовым, там придумается. А с другой стороны — сильный и опытный невозвращенец…

— Карпов! То есть Щукин или Сомов!

— Возможно. В общем, что-то такое. Проблема была в женских образах — мы же здесь без них. Но явилась Белая Каисса, вдохновительница нашего шахматиста, и Черная Каисса — муза невозвращенца.

— Одетта и Одиллия…

— Да, в этом роде. С либретто ещё работать и работать. Есть кому.

— Но чемпионом станет, конечно, Чижик.

— Победит наш, советский человек. Разумеется. Требование жанра. Это же советская опера. Будет идти на сцене наших советских театров. И билеты будут покупать наши советские люди. Зачем им победитель-невозвращенец? Да и с идеологической стороны нехорошо.

— И потому вы стремитесь выиграть турнир! — сказал Спасский, не скрывая досады.

— Я стремлюсь победить, потому что это и цель, и смысл любой игры — стремиться к выигрышу. И да, если мне удастся занять первое место, это пойдет на пользу опере, будет бесплатной рекламой. Что в том плохого? Только хорошее. Для меня.

— Вы в партию вступать не думаете? — вдруг спросил Спасский.

— В партию? Я комсомолец.

— Комсомолец перед партийцем — как кандидат в мастера перед гроссмейстером. Без шансов. Вы, Михаил, думаете, что ваши таланты что-то значат? Были, знаете, таланты и покрупнее. Вавилов, Мейерхольд, а потом чик-чирик, и где они, те таланты…

— Вы, Борис Васильевич, всерьёз полагаете, что мне угрожает чик-чирик?

— Возможно. Даже очень возможно. Уж слишком вы выделяетесь, Михаил. И слава, и почёт, и деньги, много денег. Это не прощается — такой успех. Еще вот опера — это ведь опять и слава, и деньги?

— У нас многие пишут оперы, некоторые — дюжинами. Ну, не многие, но в смысле — есть. Театры не простаивают. И да, они зарабатывают хорошие деньги.

— Но миллиона в валюте они не зарабатывают. Вряд ли.

— От миллиона лично я получу один процент. В валюте.

— Но остаток получите чеками или рублями.

— Вероятно, получу.

— Вот видите. На вас будут писать доносы — это обязательно. Не просто писать, а и подписывать. Обвинять в низкопоклонстве перед западом, да мало ли в чём. И стоит вам оступиться — или нет, стоит вашим недоброжелателям представить самый невинный ваш поступок, как проступок или даже измену, и всё может измениться в один день.

— Вы думаете, у меня есть недоброжелатели?

Спасский усмехнулся.

— У всех есть, кто хоть на ноготок выше других. А вы… Конечно, есть.

— И вы полагаете, партбилет меня защитит?

— Отчасти. И еще это проверка. Если вас примут в партию, значит, вы на хорошем счету. Пока, во всяком случае. А если сочтут недостойным…

— Я подумаю над вашими словами, Борис Васильевич, — и я вернулся к роялю.

Понятно. Спасский хочет, чтобы я засомневался, убоялся и остался в Париже. Или в Лондоне. Стал невозвращенцем. Не буду уточнять, от души или по заданию тех, кто выправляет ему французское гражданство. Но, как человек порядочный, приводит серьёзные доводы.

Есть ли у меня недоброжелатели? Безусловно. Даже в нашем институте есть. Завистник — это ведь недоброжелатель, верно? А мне завидуют многие. И не только завистью белой, а и серой, и в крапинку, и черной тоже. Есть чему завидовать, на самом-то деле.

Но в силах ли они мне навредить? Навредить существенно?

Зависит от уровня. Взять хоть постановление о десяти тысячах. Прежде подобных постановлений не было, и призовыми я распоряжался, как хотел. А теперь не могу. Чисто теоретически за миллион можно купить виллу на Капри, и прехорошую виллу, и еще останется куча денег — добрый человек, возможно, тот же Спасский, подложил немецкий бюллетень недвижимости, в котором и цены указаны, и фотографии, и размеры вилл, выставленных на продажу. Италия! Мандарины, фиги и так далее! И вовсе не обязательно становиться невозвращенцем, ведь нет закона, запрещающего иметь дом на Капри. У Горького был, и ничего…

Или «роскошная квартира в Париже! С видом на Эйфелеву башню! За девятьсот девяносто девять тысяч марок!» Париж! Мушкетеры! Монмартр! Силь ву пле, мерси боку! И наших соотечественников преизрядно. А не захочу соотечественников — так заведу знакомство с Сименоном, де Фюнесом и Жаном Марэ! Хотя Сименон, кажется, живет в Лозанне…

Нет, я вовсе не собирался покупать там недвижимость. Но одно дело — когда могу и не хочу, а другое — когда не могу. Тут сразу захочется, таковы законы диалектики.

Интересно, власти настолько во мне уверены, что выпускают за рубеж, да вот хоть и в Ливию? Ну да, уверены, почему нет? На родине родители, Лиса с Пантерой, почет, уважение, а теперь и роскошная квартира в Доме На Набережной. С другой стороны, от меня только за границей и толку. Внутри страны все мы чемпионы, но кому это интересно. И, с третьей стороны, а куда я из Ливии денусь? Из Триполи до Москвы полет без пересадки, по пути не спрыгнешь.

Вот же зараза этот Борис Васильевич! О чем заставляет думать! Отвлекает от главной задачи — от Турнира! А сам-то счастлив в своём Париже? Нет, не так — в чужом Париже, оно вернее. Счастлив? Доволен?

Не чувствуется. Не бедствует — да. Не страдает — тоже да. Но Таль, Геллер, Ботвинник, Смыслов и многие другие соратники Спасского выглядяти бодрее, и веселее. И спроси любого у нас, хоть москвича, хоть рижанина, хоть сибиряка — кто такой Таль? И всякий улыбнется, просветлеет лицом и скажет: Таль — это Таль! А спроси парижанина — кто такой Спасский? Пожмет плечами парижанин. Не до Спасского парижанину. Ну, разве один из тысячи, заядлый шахматист, тот знает.

Вот так я и буду отвечать пионерам. Если спросят.

Буря пошла на убыль. Еще день-другой, и возобновится сообщение с миром: полетят самолеты, пойдут караваны. И хорошо бы. А то в ресторане скучно — морских яств нет, да и неморские не очень, чтобы очень. Вот и снится борщ с пампушками.

Жара тоже спадает. И в помещении всего двадцать шесть.

Сегодня день доигрывания. Фишер с Мекингом и Карпов с Тимманом доигрывают вчерашние партии, а остальные кто где. Многие плещутся в гостиничном бассейне. Он небольшой, но крытый. Мне не глянулся. Но всё ж какое никакое, а развлечение. Я — в музыкальном салоне. И Спасский пришёл. На звук. Провести душеспасительную беседу с молодым, талантливым, но неопытным коллегой-гроссмейстером

— У вас не осталось «Победной» — спросил вдруг Спасский.

— Водки? Есть около полулитра, с осадком. Не рекомендую, второй сорт, сучок. Но если душа горит…

— Я не себе, — ответил Борис Васильевич. — Просто спрашивают… некоторые.

— Для хороших людей дерьма не жалко. Приносите флягу, перелью. Только не будут ли они в претензии, мол, русские спаивали дурной водкой?

— Этот не будет. Проверенный, наш товарищ. Из славян.

— Вам виднее.

И, не откладывая на потом, Спасский пошел за флягой, а я — к себе.

И только достал из холодильника заветное зелье, как в дверь постучали.

Но пришел не Спасский. Пришел господин Бадави, а из-за спины выглядывал Абдул.

Неужели из-за спирта? А я-то прямо на стол поставил бутыль…

— И что сегодня? — спросил я господина Бадави. — Только не говорите, что кто-то утонул в бассейне.

— Нет. Не утонул.

— Тогда в чём причина?

Вперед вышел Абдул:

— Больной, тяжёлый больной у нашего доктора Риаза. Мухаммеда Риаза — добавил он, будто это что-то для меня значило.

Я молчал. У местного доктора тяжёлый больной, что тут говорить? Дело обыкновенное.

— И он в затруднении. Доктор Мухаммед Риаз. Просит помощи у советского доктора. То есть у вас. Ему так шейх Дахир Саид Джилани посоветовал.

Вот так-так. И что прикажете делать? Только одно — высоко держать знамя советской медицины!

И через двадцать минут мы с Абдулом были в приемной врача Мухаммеда Риаза.

Ливия только вступила на путь построения социализма, и потому приемная не потрясала. Скромная приемная. Очень.

Доктор Риаз, лет шестидесяти, встретил меня, как встретил бы заяц деда Мазая. Немножко суетился, немножко волновался, и ждал чудесного спасения. Так мне представлялось.

— Больной. Тяжёлый, — сказал он, и провел меня за ширму.

А там на кушетке лежал хозяин лавки. Той самой, в которой я покупал одежду, флягу и прочие нужные в Сахаре вещи. Мир тесен, а Джалу — очень тесен.