Дворянство. Том 2

Подметальщик хмыкнул, длинно и далеко плюнул, лыбясь, как будто ему кусок хлеба с маслом и солью дали. Оглянулся кругом и тут его взгляд столкнулся с елениным. Селянин вздрогнул, как-то разом увял, растеряв улыбчивость, сгорбился и засеменил подальше, часто перебирая ногами в драных обмотках.

Елена сглотнула, чувствуя себя примерно так же как в тот памятный день, когда впервые убила человека. Посмотрела вслед троице, что направлялась к лагерю, отметила — едут неторопливо, можно догнать даже если бежать трусцой. Да и бежать по большому счету незачем, физиономия приметная, гербы напоказ, найти легко. Жар охватывал шею, полз вверх по щекам и ушам, от него становилось горячо.

— Блядь, — прошептала по-русски Елена, чувствуя, как ладонь сама собой ложится на рукоять меча. — Поганая блядь…

— Нет.

Одно лишь короткое слово из уст Насильника подействовало, как опрокинутый за шиворот ковш ледяной воды. Не настолько, чтобы потушить жажду убийства, но хватило для возвращения толики рассудка.

— Нет, — повторил боевой старик, положив крепкие, кажущиеся выкованными из железа пальцы поверх женской руки на мече. В точности как сама Елена, останавливающая Раньяна.

— Он тварь, — прошептала Елена, чувствуя, как наворачиваются злые, едкие слезы. — Он мразь.

— Это так, — сумрачно вымолвил Насильник. — Но убить его ты сейчас не можешь.

Елена стиснула кулаки так, что хрустнули костяшки на деревянной рукояти, а может и сама деревяшка, не разобрать. Женщина прожила здесь не один год и видела много несправедливости, по отношению и к мужчинам, и к женщинам, да и к детям тоже. Но почему-то именно трагедия безвестной сельской девчонки поразила, будто стилетом в сердце. Может быть из-за того, что событие тяжким грузом легло на и без того не сладкое настроение, а может слишком уж явным, открытым, демонстративным оно получилось.

— Могу, — прошептала она, и голос Елены шипел, как раскаленный металл в ледяной воде.

— Можешь, — неожиданно согласился копейщик. — А затем тебе пути будет отмерено ровно до ближайшего дерева.

— Что? — вскинула голову Елена, не понимая.

— До петли. Это если повезет. Ты простолюдинка, хоть и почетная гостья. Ты не можешь ни убить его, ни вызвать на поединок.

Не петля, удивительно трезво припомнила Елена, бывший тюремный лекарь. Не петля, а «корона бесчестия», раскаленная докрасна пародия на дворянский венец. Особое наказание для тех, кто забыл границы своего сословия и присвоил чужую привилегию.

Насильник ступил еще ближе, Елена посмотрела ему в глаза и дрогнула. Женщина уже привыкла, что старик всегда сдержан, отстранен и погружен в себя, вот и сейчас копьеносец как будто и не изменился… как будто. Но что-то было в его белесых, высветленных годами зрачках. Нечто страшное, темное, то, что хотелось держать подальше. От взгляда в невыразительные глаза Насильника огонь и жажда убийства в сердце Елены таяли, гасли, как угли в подтаявшем снегу.

— Нет, — повторил в третий раз Насильник и добавил еще тише. — Не сейчас.

Он скупо, почти нехотя улыбнулся, что на памяти Елены с боевым дедушкой происходило от силы раза три-четыре. Затем сказал без выражения, будто сейчас обращался уже не к собеседнице:

— Я искупитель… Я уравновешиваю зло добром. Насколько получится. Но слишком давно уже не творил добрых дел. Слишком… Это скверно. Это нехорошо.

Теперь они оба посмотрели вслед бодрой и веселой троице, которая уже подъезжала к лагерю. Снаружи все — как обычно — выглядело очень красиво и ярко, по-ярмарочному в хорошем смысле слова, то есть богато, демонстративно-роскошно. Дорогие ткани, позолоченное дерево, многоцветные вымпелы и хоругви. Звон стекла и серебряной (а то и золотой) посуды. Огромные костры, на которые вырубали без оглядки чахлый лес. Бесконечный праздник.

Сегодня Елену регулярно посещали воспоминания и мысли из прошлой жизни. Вот и сейчас ей вдруг припомнилось, что книгу «Ярмарка тщеславия» (которую девочка так и не прочла) долгое время переводили на русский как «Базар житейской суеты».

— Не думай о нем, — сказал Насильник. — Он не твоя забота.

— Хорошо, — Елена снова кинула взгляд на дом. — Хорошо...

Прочные стены темнели под новой крышей, будто сделанные из камня, сквозь них не мог прорваться ни единый звук. Оставалось лишь гадать, что происходит внутри. Впрочем, и так ясно — ровным счетом ничего хорошего. Ничего… Просто еще одна трагедия, скотская и страшная в своей обыденности. Вообще отношение в Ойкумене к добрачным связям и внебрачным детям было относительно спокойным (конечно, если вопрос не касался наследства и титулов), так все еще сказывался ужасающий Катаклизм, после которого множество устоев оказалось принесено в жертву императиву «больше рождаемости!». Даже церковники были обязаны жениться и заводить детей. Но здесь явно не тот случай, когда семья показательно возмутится, но в общем лишь порадуется будущему работнику в семье.

— Ей ты не поможешь, — Насильник в очередной раз показал, что является умным человеком и соображает весьма быстро.

— Неужели? — Елена скривилась, напряженно думая. — Я могу…

И в самом деле, подумала она, а что я могу? Допустим, я настоящая местная женщина, плоть от плоти мира…

— Возьму ее в служанки, — решилась она.

— Не отдадут, — покачал головой Насильник. — То есть отдадут, но задорого. Это же работник, не такой ценный, как мужчина, да и замуж хорошо не выдать… теперь, — слегка вздохнул он. — Но это все равно две целых руки. Она сможет еще годами работать. И рожать. У тебя нет таких денег, чтобы ее выкупить у общества.

— Найду, — скрипнула зубами Елена, чувствуя, как очередной светлый порыв души рассыпается, будто песчаный замок под волной. — Лунный Жнец смог. И я смогу.

— Допустим, — покладисто согласился искупитель. — А затем?

— Затем она пойдет с нами в город.

— А потом? — не отступал Насильник.

— Потом…

Не сдержавшись, Елена с силой, до боли, ударила кулаком в ладонь. Действительно, что потом? Венсан-Шарлей мог купить себе жену и жить с ней в счастье, ведь у немолодого убийцы имелись деньги, положение, слава и главное — свое дело. А что есть у женщины перекати-поле, которая даже лекарскую грамоту может показывать с большой оглядкой? Новые риски, новые опасности, вполне вероятно, новое бегство… Чего, разумеется, не хотелось бы, однако жизнь уже преподала жестокий урок: не зарекайся. И не вовлекай в свои проблемы посторонних, будут целить в тебя, попадут в них. Сельская девчонка, да еще, возможно, беременная — не лучший компаньон для опасной жизни.

Солнце, опускающееся к линии горизонта, покраснело, будто налившись густой акварелью. Близился вечер, однако со стороны лагеря не доносилась музыка, кажется нынче все праздники и гулянки отменились. Предзакатный ветерок усиливался рывками, он то дергал и трепал знамена, то наоборот, отпускал их виснуть тяжелыми тряпками.

— Дать им… родне то есть, денег, — попробовала еще один вариант Елена. — Чтобы не обижали. Не изнуряли работой.

Она быстро прикинула, у кого можно было бы одолжиться, лучше золотом, хотя вряд ли получится. Выпросить аванс у глоссатора?

— Возьмут, — согласился искупитель. — А гарантия?

— Слово? — предположила она и сама поморщилась от слабости позиции.

— Не сдержат, — подтвердил Насильник. — Это крестьяне, пусть и зажиточные, судя по жилью… — он тоже посмотрел на дом. — Для крестьян слова «честь» и «верность клятве» ничего не стоят, они как теплый пар из дворянской задницы. Роскошь, которая мужику не по его тощему кошелю.

— Твари, — проскрежетала Елена, ненавидя сразу весь мир, от верхов с их спесивой уверенностью в неотъемлемом праве топтать нижних, до низов, которые с готовностью поддерживали игру и строили собственную иерархию унижений.

— Крестьянин жесток, — искупитель не совсем верно понял ее. — Более жесток, чем любой аристократ. Дворянин может позволить себе роскошь проявить милосердие, особенно, если ему это ничего не стоит. А тот, кто всю жизнь ходит под страхом голодной смерти, должен быть расчетливым. Прагматичным.

Насильник вымолвил сложное и редкое, «городское» слово без запинки, абсолютно естественно. Он, совсем как при обсуждении доспехов, говорил очень чисто и ровно, будто и не ограничивался несколько месяцев подряд междометиями и фразами по три-пять слов в стиле «давайте есть ворону».

— А суровая прагматичность всегда жестока, потому что не знает исключений. Ты дашь им денег, они конечно же возьмут. Дадут любое обещание, но даже и не подумают его сдержать.

— А если пообещать, что я вернусь и проверю? — сделала последнюю, уже совсем безнадежную попытку Елена.

Насильник, придерживая копье плечом, вытянул вперед кулаки, темные от многолетнего загара и времени.

— Вот здесь выгода, — он раскрыл правую ладонь с длинными пальцами в мелких морщинках и шрамиках. — Работящая баба и привычный устав. А здесь, — он повторил то же действие с левой рукой. — Обещание, что ты когда-нибудь, может быть, вернешься. Если не передумаешь. Если, в конце концов, не умрешь. Что весомее? С чем лучше переживать голодную весну?

— Скотство, — выдохнула Елена, тоскливо глядя себе под ноги. Захотелось водки, но чтобы не красиво пить ее под луной, а насвинячиться вусмерть. Не думать, не вспоминать, не жалеть.

— Не думай о плохом. Ступай, — чуть подтолкнул ее искупитель. — Там этот… судейский тебя звал.

— Адвокатский, — автоматически поправила Елена.

— Да какая разница? — искренне удивился Насильник и добавил с истинно дворянским высокомерием. — Чернильная морда.

Елена собралась, было, уйти, однако развернулась на половине шага.

— Слушай… — начала она, и Насильник тоже замер в пол-оборота.

— Да?..

Елена опять глянула в сторону лагеря. Посмотрела на копье искупителя. Явно хотела о чем-то спросить, но, в конце концов, мотнула головой и лишь тронула пальцами край шаперона у виска в молчаливом жесте уважения. Насильник так же молча кивнул и ушел прочь скользящей походкой, будто парил над грязью тощими ногами в соломенных «лаптях».

— Наконец-то! — воскликнул мастер Ульпиан, всплескивая руками так, что широченные рукава кафтана мотнулись, словно крылья летучей мыши.

Елена хотела, было, напомнить, что тренировки у фехтмейстера оговаривались особо и заранее вычтены из жалованья, но глоссатор уже подталкивал ее к табуретке и письменным принадлежностям. Сквозь приоткрытую дверь заглядывали чумазые рожицы детей старосты, для которых все происходящее было удивительным и бесплатным цирком, может, наиболее ярким и запоминающимся событием за всю жизнь, и прошлую, и будущую. Елена молча кивнула в их сторону, показывая мастеру, что у него есть непрошеные свидетели, однако Ульпиан то ли не заметил жест, то ли проигнорировал, захваченный круговоротом умных мыслей. Вообще глоссатор казался удивительно рассеянным и безалаберным для своей профессии, Елене трудно было понять, как можно взять буквально человека с улицы и допустить его до личной переписки. Но, разумеется, этой мыслью она ни с кем не делилась. Серебро есть серебро, а выдавать секреты правоведа она в любом случае никому не собиралась.