Штиллер

По-видимому, без вести пропавший Штиллер (вообще-то я не стремлюсь быть с ним заодно) бессознательно придерживался того же мнения и все же упрекал свою Юлику за то, что она никогда не разделяет с ним чувственных радостей, упрекал не только ее, он так же глупо упрекал и самого себя. Как будто женщина создана быть спутницей мужчины и в этой области! Как уже говорилось, характерно, что Штиллер всегда считал нужным умолять о прощении; видимо, он полагал, что терпит поражение как мужчина потому, что прелестная танцовщица - может быть, немного более честная, чем другие девушки, - не млела под его поцелуями. Ее холодность была страшна, что правда, то правда, но - естественна. В этой холодности не было притворства, желания разжечь напротив, Юлика ему поддавалась, стремясь утишить возбуждение Штиллера, и, разумеется, тут же расплачивалась за свою податливость тоскливым отвращением, которое должна была во что бы то ни стало скрывать от него. Ведь она не хотела его ранить. Не хотела его терять. Он был ей милее всех других мужчин. Юлике претило разыгрывать сцены блаженного самозабвения, пылкой страсти, которые почти всегда льстят мужчине, - как бы плохо ни были сыграны, ведь они доказательство женской любви и в первую очередь доказательство собственной его мужественности и превосходства. Ах, это бывало ужасно! Зато какая отрада стоять на сцене, чувствуя на своем теле тысячи глаз - глаза гимназистов, глаза женатых мужчин, оценивающих в Юлике все что угодно - только не ее мастерство, не ее танец. Но право же, сносить это было легче, чем чувствовать на своем теле руку Штиллера - мужа, жесткую, огрубевшую руку скульптора. Ее беспомощные отговорки - она-де устала раздражали его. Штиллер, считавший себя олицетворением нежности, усталости не понимал. Штиллер всегда и все относил к себе... Юлика, испытала даже своего рода облегчение, когда театральный врач сказал, что у нее слегка затронуты легкие и ей нужно беречь себя. Пыльный воздух сцены ей вреден, но этого она, балерина, избежать не может, тем осторожнее ей следует вести себя вне театра. Так сказал врач. Значит, просьба прелестной Юлики щадить, поберечь ее, оставить ее в покое была не капризом, а вполне разумным требованием. Речь шла о ее здоровье. Юлика вдруг стала хрупким, очень хрупким созданьем, но она ведь не меньше любила своего Штиллера! А вот он должен был набраться терпенья и благоразумия.

Но Штиллер, как видно, все меньше жалел жену, его эгоцентризм заходил так далеко, что даже медицински обоснованную усталость Юлики он считал выпадом против него и не раз, хлопнув дверью, уходил из дому только потому, что Юлика жаловалась на усталость. Возвращался он поздно ночью, от него разило вином (что было уже просто наглостью), разило мерзким трактиром. Или вдруг говорил: "Хотел бы я хоть раз увидеть тебя не усталой!" - и в его голосе звучали упрек и злоба. Что ей было делать? Правда, он ни разу не сказал: "Ты просто не женщина!" Но Юлика чувствовала, что он то и дело сравнивает ее с другими... В конце концов он довел ее до отчаяния, и, желая доказать обратное себе, ему, всему свету, Юлика, не скрываясь, стала флиртовать, чего никогда в жизни не делала. Штиллер довел ее до этого. Он находил безвкусным, что Юлика охотнее всего принимала ухаживания мужчин, с которыми судьба сталкивала ее ненадолго. А Юлике нравилось, когда не просто хвалили ее красоту, но ее красоту в танце; ничего другого она своим поклонникам не разрешала. Штиллер не был ревнивцем, но его шокировало, когда его Юлика в ресторане или на улице, выйдя из ресторана, раздавала направо и налево прощальные поцелуи. Он спрашивал: "Ты уверена, что никого не пропустила, всех перецеловала?" Он считал это ребячеством. Но однажды взбесился: после бала Юлика, гибкая вакханка, льнула то к одному, то к другому мужчине, садилась к ним на колени, никак не могла перестать, играла безудержно страстную особу. Штиллер ждал с пальто Юлики на руке и достаточно вульгарно заявил, что его с души воротит от этих штук. Должно быть, поклонники Юлики и вправду были остроумны и занимательны, она же за эту занимательность расплачивалась своей красотой, но Штиллер утверждал, что они все до одного педерасты. Его улыбка, конечно, обидела Юлику, понятий не имевшую, как распознают, кто педераст, а кто нет. Эта улыбка сыграла не последнюю роль в том, что Юлика, хотя это было противно ее натуре, упала в объятия молодого консультанта по рекламе - общепризнанного сердцееда, вдобавок имевшего очаровательный домик в Асконе. Штиллер не верил, что Юлика на это отважится, он знал, что консультант по рекламе, его давний знакомый, давно влюблен в нее как в балерину, и это, вероятно, заставило его познакомить их. Или он хотел проверить, женщина ли она? А зайдя так далеко, наш добрый Штиллер едва не лишился рассудка; он заперся в своей мастерской, жрал веронал и дрыхнул целые дни напролет. Теперь Юлика находила его поведение безвкусным.

Возможно, Штиллер испугался, что в игру вступил настоящий мужчина, и, ничего толком не разузнав, уже сложил оружие. В своих слезливых письмах он уже видел Юлику, свою балерину, на Лаго-Маджоре счастливой мамашей с детской колясочкой. Поведение Штиллера, пожалуй, было для Юлики еще тягостнее, чем вся эта история, которая и длилась-то одну неделю в Асконе. Но молодого консультанта по рекламе Юлика захватила не на шутку, он только и знал, что увиваться вокруг нее, а она была занята репетициями. Штиллер каждый божий день спрашивал Юлику, почему она не едет в Аскону, и при этом смотрел на нее так, будто она не отвечает ему на какой-то важнейший вопрос - на какой именно, Юлика, конечно, не знала. Чего хотел от нее Штиллер? Юлика считала, что тут и говорить не о чем, кроме того, замкнутая и робкая, она вообще не имела потребности изливаться в разговорах, вдобавок Штиллер мог бы заметить, что с ее романом все кончено. Но Штиллер, как видно, не замечал или не мог поверить. Консультант оставался для него Мужчиной с большой буквы, способным осчастливить Юлику; испугавшись с самого начала, он убедил себя в этом и в своем ослеплении не видел, что его Юлика осталась такой же, как была; он, видимо, думал, что Юлика притворяется, скрывает свое счастье, щадя его, но после всего, что он себе с ней позволял, Юлика не имела ни малейшего намерения его щадить. Штиллер еще долго, несколько месяцев, выслеживал ее, однажды даже осмелился обыскать ее сумку, рассчитывая найти улики: письмо, билет в Аскону, пометку в ее календарике. Но в нем она отмечала только репетиции, час, назначенный ей парикмахером или зубным врачом. Легко представить, как ей надоело, что Штиллер все еще занимается этим эпизодом, пусть только в мыслях, как надоело, что он, правда, ни в чем ее не упрекая, но с видом загнанного человека все время чего-то ждет от нее, может, какого-то спасительного слова. Что она могла ему сказать? Однажды, когда Штиллер напрямик спросил Юлику, кем был для нее консультант по рекламе, она сказала: "Ты довел меня до отчаяния, Штиллер, не будем больше говорить об этом, ведь я вернулась к тебе, не доводи же меня опять до отчаяния!" Во всяком случае, виноватой она себя не чувствовала. Штиллер был более виноват, чем Юлика, и теперь, раз она к нему вернулась, обязан постараться, чтобы Юлика была счастлива с ним.

Несколько месяцев все у них снова шло чудесно.

Как видно, Штиллер окольными путями выяснил, что консультант завел себе новую подружку. Он опять ожидал Юлику у театра, опять стряпал для нее рис по-валенсийски и не обижался, если Юлика, устав на репетиции, едва притрагивалась к своему любимому блюду. Он с живым участием отнесся к ее недоразумению с режиссером, взяв сторону Юлики. Он щадил ее, как велел врач, во всяком случае, старался щадить - в продолжение нескольких месяцев. Потом его эгоцентризм, видимо, опять взял верх, Штиллер стал требовать, чтобы Юлика занималась только им, им одним. Опять, не говоря ни слова, он уходил из дому, хлопнув дверью, и напивался из-за того, скажем, что утомленная Юлика не могла часами беседовать с ним о скульптуре. Однажды утром она позволила себе заметить, что его выпивки дорого обходятся. Штиллер обижался, если она молчала, обижался, если говорила. А как могла Юлика сохранить нежность к человеку, который - она это чувствовала - постоянно злился на нее? Однажды за завтраком Штиллер без стеснения спросил ее, зачем она рассказала всей труппе, что его новое пальто, американский плащ военного образца, куплен на ее деньги. Юлика не поняла вопроса. - Зачем ты рассказываешь об этом всей труппе? - спросил он дрожащим от злобы голосом, как обычно делая из мухи слона. - А что тут такого? - спросила она. Штиллер вырвал у нее из рук газету и целых полчаса объяснял ей, что тут такого. Он грубо отчитал Юлику. Юлика расплакалась, но Штиллер не унимался, и она крикнула: - Уйди! Прошу тебя, уйди! - Штиллер не ушел, хотя мог бы понять, как оскорбила Юлику его наглая отповедь. - Тогда уйду я! - сказала Юлика. Но Штиллер не пустил ее. - Я не хочу тебя больше видеть! Ты низкий, подлый человек! - крикнула бедняжка. Впрочем, Юлика утверждает, что она один только раз высказалась так откровенно. Понял ли Штиллер, как он был несправедлив к этой женщине? Ему даже в голову не пришло попросить прощения. И рана осталась открытой. С тех пор, уразумев, как бесстыдно Штиллер раздувает любой пустяк, Юлика предпочитала молчать. И молчание разрасталось, нависало над ними, более страшное, чем ссоры. А он, видимо, понятия не имел, как глубоко оскорбил ее, и упорно объяснял поведение Юлики на свой эгоцентрический манер.

И еще одно.

Как водится в бездетных семьях, Юлика приобрела собачку фокстерьера, которого назвала Фокслейн, и это имя на языке их страны, хоть и не очень благозвучном, но деловито-земном, а если вслушаться хорошенько, даже не лишенном известной прелести, звучало как Фоксли. Она, разумеется, обожала Фоксли, иначе не стоило бы и заводить его. С собаками ведь так и обстоит: либо их любят без памяти, либо обходятся без них. Штиллер никак не мог понять, за что она так любит Фоксли, не умел ничего прочитать в выразительных собачьих глазах. Он подтрунивал над материнским терпением Юлики, ждавшей, пока Фоксли обнюхает каждое дерево, из-за него они всюду опаздывали; Штиллер саркастически называл его "священным животным". На Юлику никто не пенял за опоздания, уж очень славный песик был ее Фоксли! В ресторане лощеные официанты не могли устоять перед красотой хозяйки, и Фоксли восседал в мягком кресле, точно так же как Штиллер. Штиллер никак не желал с ним мириться. Ну почему Юлика, которая и без того ела мало, оставляет на тарелке половину роскошного филе-миньон. Юлика молчала, хотя, если на то пошло, платила обычно она. Штиллер раскошеливался разве что на свое вино. Штиллер тоже молчал, но Юлика чувствовала, что должна защитить от него Фоксли. И Фоксли то же самое чувствовал. Фоксли всегда был на ее стороне. Может быть, Штиллера огорчало, что они в большинстве, что они всегда заодно - Юлика и Фоксли, которыми все любовались. Они подавляли его. Конечно, он не бил ее милого песика, этого еще не хватало! Но он не любил Фоксли и попросту его не замечал. Не успевал Штиллер переступить порог дома, Фоксли приветствовал его радостным лаем и прыжками, но Штиллер сейчас же садился разбирать свою корреспонденцию; можно было подумать, что меценаты ежедневно присылают ему пакеты с деньгами. Когда кто-то заметил: "Ах, Юлика, до чего же у вас сладкий песик!" - Штиллер немедленно отозвался: "Да, очень сладкий, завтра мы сварим из него варенье!" Штиллер просто ревновал ее к собачонке, но не сознавался в этом, а вновь сочинил целую теорию, ничего общего с реальным Фоксли не имевшую, и говорил только о внутренней жизни Юлики (не Фоксли), о которой теперь уже понятия не имел. Почему, например, он никогда не впускал Фоксли в свою мастерскую? А потом удивлялся, что жена месяцами не бывает в его мастерской, а однажды не была почти год; его обижало, что она не интересуется его творчеством. Юлика же и вправду не знала, где ей привязать Фоксли, чтобы не беспокоиться о нем, не могла же она бросить его одного на чужой улице, чтобы лишний раз убедиться, что "творчество" Штиллера - он сам ей на это жаловался - не сдвинулось с места. Штиллер, видно, и впрямь был мимозой в мужском обличье. То же, что он постоянно приходил к ней на репетиции балета и делал там зарисовки, шло ему только на пользу. Зачем, спрашивается, было Юлике торчать в его пыльной мастерской, где он годами корпел едва ли не над одной и той же вещью и где она легко могла простудиться? Погруженный в свой эгоцентризм, он отмахивался от разумных доводов. Чего он все время ждал от Юлики? Его вечные обиды, даже когда он вежливо о них умалчивал, были для нее тяжким бременем. То, что она, балерина, не говорила ни слова, когда он до глубокой ночи спорил с приятелями о скульптуре, огорчало Штиллера; он считал это безразличием Юлики к его искусству, ему и в голову не приходило, что она, ничего не смысля в скульптуре, молчит из врожденной скромности, не говоря уж о том, что она была робка от природы. А после ухода приятелей он еще грубил ей. "Могла бы сварить нам хоть похлебку, - говорил он угрюмо, - больше уж я ни о чем не прошу!" Юлика не собиралась быть у него прислугой. А когда появилась та, другая, он и вовсе потерял здравый смысл и чувство реальности, дошел до того, что злился на Юлику, утверждая, что там, на своей веранде, она тоскует не о нем, а о Фоксли. Он всерьез удивлялся, что она - больная, покинутая не пишет ему из Давоса нежных писем. Собственно, она вообще не писала ему, если не считать одной записочки, в которой просила Штиллера сделать для нее кое-какие покупки в городе. У Юлики просто не было сил писать. Летом Штиллер сам неделями не писал ей, но, окончательно утратив рассудок и чувство реальности, беззастенчиво ссылался на то, что Юлика ему не пишет...