Штиллер

- Ваш отец?

Мой прокурор улыбается. Он этому не верит, как не верит и тому, что я убил свою жену. Будто недослыша, он переспрашивает:

- Ваш отец?

- Мой отчим, - говорю я. - Разница небольшая.

Прокурор, хоть и не верит мне, все же приятнее, чем мой защитник, он не возмущается тем, что наши понятия об истине не совпадают, не приходит в негодование. Закуривая сигарету, он говорит:

- В таких кварталах моя жена, конечно, не бывала.

Вечно он со своей женой.

- А Файр-Айленд вы знаете?

- Да, - говорю я, - а что?

- Жена говорит, что там очень красиво, как и вообще в окрестностях Нью-Йорка.

- Да, красивые окрестности.

- К сожалению, у жены не было своей машины, - поясняет он, - но насколько я знаю, она часто бывала за городом с друзьями.

- Там это очень принято, - говорю я.

- А у вас была машина?

- У меня? - смеюсь я. - Нет!

Мои слова почему-то успокаивают, радуют, ободряют его, избавляют от неприятной мысли - какой именно, я понять не могу.

- Нет, - повторяю я, - машины у меня не было. Я все лето проездил на машине бедняги Дика: он был болен.

Но эти слова его почему-то уже не радуют, хотя я чувствую, что мои загородные прогулки живо его интересуют. Спору нет, летом Нью-Йорк невыносим, и каждый, у кого есть хоть какая-нибудь возможность, в свободное время стремится вон из города.

По воскресным дням сотни, тысячи машин, по три в ряд, катят через Вашингтонский мост за город - армия горожан, жаждущая природы. А природа уже давно тут как тут. По обе стороны дороги озера, зеленые перелески, леса - не причесанные под гребенку, а привольно растущие леса, широкие поля и ни единого здания, загляденье, рай земной, но - есть одно маленькое "но" - все это видишь мимоездом. В потоке сверкающих машин все придерживаются предписанной скорости: сорок - шестьдесят миль в час, нельзя взять да и остановиться, чтобы понюхать сосновую шишку. Съехать на обочину можно лишь в случае поломки, иначе нарушишь непрерывность потока машин, а если кто-нибудь, здорово живешь, съедет с проезжей части, то будет платить штраф. Итак, вперед, все время вперед! Дороги превосходны, они плавно вьются по мирному холмистому краю, полному зеленой тишины, ах, если бы еще можно было вылезть из машины, сам Жан-Жак Руссо не мог бы мечтать о большей естественности. Правда, есть и съезды, решенные весьма остроумно, - можно отделиться от потока и, не подвергаясь смертельной опасности, без столкновений, без сигналов, по петляющим арабескам выбраться на боковую дорогу, ведущую к населенному пункту, к аэропорту или к промышленному центру. Но мы ищем природу. Значит, назад, на конвейер! Через два, три часа я обычно начинаю нервничать. Но так как все остальные катят и катят вперед, то я льщу себя надеждой, что рано или поздно будет достигнута цель, оправдывающая беспрерывную езду. Природа, как сказано, рядом, но видит око, да зуб неймет, она как цветной фильм проносится мимо со своими лесами и поросшими камышом озерами. Рядом с нами катит "нэш" с квакающим громкоговорителем - репортаж бейсбольного матча, мы пытаемся обогнать эту машину, что в конце концов нам и удается. Теперь рядом с нами "форд", и мы слушаем Седьмую симфонию Бетховена, в данный момент нам тоже ненужную, я, например, хочу знать только одно - куда приведет эта гонка. Возможно ли, что мы прокатаемся так все воскресенье? Не исключено. Часа через три, только для того чтобы вылезти из машины, мы сворачиваем к так называемому Пикник-кемпу. Вносим умеренную плату за вход в Природу, которая состоит из пасторального озера, большой лужайки, где играют в бейсбол, и леса, с великолепными деревьями. В остальном это сверкающая стоянка для машин, между машинами гамаки, столики, очаги, в которых можно разводить огонь, репродукторы - всё наготове и все включено в плату за въезд. В одной из машин вижу молодую даму, читающую иллюстрированный журнал - "How to enjoy life" 1; она не составляет исключения, многие предпочитают оставаться в удобных машинах. Кемпинг очень большой, и мы наконец находим довольно крутой склон - тут нет машин, а значит, нет и людей, ибо что делать человеку там, где не смогла пройти его машина? Плату здесь взимают не зря: в лесу - корзинки для мусора, фонтанчики питьевой воды, качели для детей под присмотром специальной няни, - и все за те же деньги. Домик, где продают кока-кола, и отхожее место оформлены в виде романтического блокгауза, что вполне отвечает общим вкусам и общим потребностям. Пункт Скорой помощи, если кто вдруг обрежет палец, телефон, чтобы ни на секунду не терять связи с городом, образцовая заправочная станция, - здесь имеется все, и все это среди вполне настоящей, в общем-то нетронутой природы, среди девственных просторов. Мы пытаемся идти по этим девственным просторам, что возможно, но нелегко: тропинок здесь попросту нет, чистое везенье, если отыщешь узкую боковую дорогу, где можно поставить машину у обочины. Обнимающаяся парочка созерцает озеро и кувшинки, но сидит не на берегу, а в машине, здесь так принято; их радио играет очень тихо, и мы вскоре почти перестаем его слышать. Еще несколько шагов - и оказываешься в тишине первозданного леса, а вокруг порхают мотыльки. Вполне возможно, что ты первый человек, ступивший на эту землю, на берегах озера ни тропинки, ни сходен, ни намека на человеческое жилье, на протяжении многих километров - один-единственный рыболов. Завидев нас, он сразу подходит, садится рядом, вступает в разговор и продолжает удить уже здесь, только бы быть на людях. В четыре часа дня возобновляется утреннее катание, но в обратном направлении и гораздо медленнее - Нью-Йорк собирает миллионы своих обитателей, заторов не избежать, Жарко. Ждешь и потеешь, ждешь и стараешься обогнать другие машины; и все повторяется: ползешь шагом, снова нормальная скорость, потом снова затор. Впереди видишь змею из четырехсот - пятисот машин, сверкающих на солнце, а вверху, над колонной попавших в пробку, кружат вертолеты, оповещая, какие дороги менее загружены. Проходит три, или четыре, или пять часов, и вот мы снова в Нью-Йорке, измученные, но счастливые, мы можем принять душ, хоть от него мало толку, мы счастливы, что можем сменить рубашку, счастливы, что можем пойти в прохладное кино, в театр. Даже в полночь жарко, как в пекарне, а океан обволакивает влагой мерцающий огнями город. О сне при открытых окнах не приходится и мечтать. Шум машин, тихое повизгивание покрышек не дает покою, пока не примешь снотворное. Машины, день и ночь машины...

1 "Как наслаждаться жизнью" (англ.).

- Знаю, - говорит прокурор, выслушав мое добросовестное описание. - Я знаю, моя жена пережила в точности то же, в точности.

- Да?

- Она говорит, что лето в Нью-Йорке ужасно!

- Да, все говорят.

- Просто ужасно.

- И все-таки, - заключаю я, - город ошеломляющий. Сногсшибательный город!

Наконец он задает еще один вопрос:

- Кто же сопровождал вас в ваших прогулках? Насколько я понял, вы ездили не один?

- Нет.

- Разрешите полюбопытствовать?

- Господин прокурор, - говорю я. - Это была не ваша супруга.

Он улыбается, смотрит на меня.

- Честное слово, - говорю я.

Весьма странный допрос.

От Вильфрида пришел ответ:

"Милостивый государь, Вы, конечно, поймете, как я был озадачен Вашим вчерашним письмом. Доктор Боненблуст, посетивший меня, чтобы приобщить к документам Вашего дела альбом с фотографиями брата, решительно заверил меня, что Вы - мой брат и что Вас освободят в самое ближайшее время в том случае, если Вы не замешаны в деле Смирнова. Я, со своей стороны, заверил доктора Боненблуста, что мой брат после возвращения из Испании политикой больше не занимался и ничьим агентом, конечно, не был. Прошу прощения за неуместное письмо, которое послал Вам. Что касается моего приезда, который во избежание недоразумений Вы просите пока отложить, должен с сожалением сообщить, что получил вызов от следователя и вынужден буду прибыть для очной ставки, полагаю, Вас об этом известят. Вы, конечно, поймете, что мы были очень взволнованы, милостивый государь, и простите мне мою опрометчивую поспешность, благодарю Вас за короткое, но вразумительное письмо - не сомневаюсь, что оно нелегко далось Вам. В надежде, что Вы не сочтете меня назойливым, позволю себе повторить приглашение: надеюсь, что, выйдя на свободу, Вы у нас поживете, даже в том случае, если Вы не мой пропавший без вести брат. Прошу Вас передать также почтительнейший привет и пожелания удачи в Вашем деле господину доктору Боненблусту.

Вильфрид Штиллер, дипломированный агроном".

Юлика не знает о деле Смирнова ничего определенного. Видимо, это какая-то политическая афера, несколько лет назад она вызвала здесь такую шумиху, что в конце концов все перепуталось - и никто уже не знает, что, собственно, произошло...

Сегодня, к сожалению, дождь!

Мы проводим мой отпускной день в отеле Юлики, тем более что она забыла у себя в номере важное письмо, которое нужно послать в Париж; я, конечно, сопровождаю ее. Когда швейцар с недвусмысленной миной норовит задержать меня в холле, Юлика, не моргнув глазом, не краснея, говорит: "Этот господин - мой муж". Краснеет швейцар. Он бормочет извинения и провожает меня до лифта, словно почетного посетителя. Принимаю спасительную ложь Юлики не без удовольствия, в лифте, когда мы остались одни, хвалю Юлику за находчивость, но позже, в комнате, к этому разговору не возвращаюсь и, вероятно, совершаю ошибку. Любит ли меня Юлика? Не хватает только, чтобы я начал ее ревновать! Парижского корреспондента Юлики, которому она вечно пишет неотложные и вдобавок такие толстые письма, зовут Дмитричем, вероятно, офранцузившийся русский, потомок эмигрантов, Жан-Луи Дмитрич. Она мне этого не сказала, я прочитал фамилию на конверте. Юлика сразу положила письмо под белую сумку, чтобы снова не позабыть его, а я взглянул на адрес украдкой, покуда Юлика причесывалась, пудрилась и накладывала румяна.

Опять снилась военная форма.

Прогулка в тюремном дворе, напоминающая крестный ход в старых монастырях. Кто из нас хоть однажды не мечтал стать монахом! Где-нибудь в Сербии или в Перу - не имеет значения - нам везде светит одно и то же солнце, а когда место перестает иметь значение - это свобода, я знаю. И еще четырехугольник тюремного двора - с его осенними деревьями, курлыкающими голубями и в добавление ко всему моей праздношатающейся фигурой - напоминает мне садик нью-йоркского музея "Модерн-арт", тот, правда, попросторнее и уставлен скульптурой, но тоже зажат фасадами соседних домов и брандмауэрами. Был ли я тогда более свободен, чем теперь? Я мог идти куда захочу, и все же это была отвратительная пора. Откровенно говоря, я не тоскую по ней, не тоскую и ни по какой другой поре своей жизни.

P. S. Относительно Юлики. Либо без вести пропавший Штиллер, сравнивая эту женщину с холодным морским животным, просто ошибся, либо он сам виноват в том, что Юлика не была женщиной, либо после своего Штиллера она испытала что-то ее изменившее. Но что?

Может быть, он ее агент в Париже, этот Жан-Луи Дмитрич, или управляющий ее школой танцев, фактотум лет эдак семидесяти семи, и письмо Юлика отослала ему такое объемистое, потому что в нем были деловые бумаги, которые она должна была подписать, - почем я знаю? - а может, он дамский портной "мосье Дмитрич", или субподрядчик, и она отсылает ему контракт, или ее врач, адвокат, ничего я не знаю, возможностям нет числа...