Дневник провинциальной дамы

Далее Эмма просит совета, что ей надеть: зеленый бархатный наряд, в котором будет жарко, или сделать приятное румынским делегатам и надеть их национальный костюм, который ей тесноват? Немедленно высказываюсь в пользу того, чтобы пожертвовать румынскими делегатами.

После стольких часов ходьбы большой автобус – огромное облегчение. Занимаю место возле незнакомой француженки с золотистыми волосами и большим бюстом, но Эмма отзывает меня в сторонку и взволнованно объясняет, что француженка приехала в Бельгию исключительно ради того, чтобы повидаться с неким польским другом, так как это единственный способ вырваться от мужа. Испытываю настоящий шок, но ничего не говорю, чтобы Эмма не сочла меня слишком провинциальной. Уступаю место польскому другу, которому пригодились бы мыльная вода и бритва (возможно, это просто мои островные предрассудки), и сажусь рядом с молодым американцем, который остается безразличным к моему присутствию.

(Вопрос: Означает ли моя уступка, что я поощряю своеобычную связь между коллегами-литераторами? Если да, у меня все равно не хватит духу что-то предпринять.)

Во время поездки не происходит ничего интересного, кроме того, что француженка снимает шляпу и кладет голову на плечо соседу, а делегат-бельгиец спрашивает у очень юной и хорошенькой англичанки, как будет «автобус» по-английски, и она простодушно отвечает, что «шарабан».

Прибытие в ратушу, прием, речи и чаепитие проходят точно по плану, и далее мы группами идем на карильонный концерт. Сосед-американец меня покидает – нисколько не сомневалась, что он это сделает при первой возможности, – и я плетусь рядом с очень пожилым бельгийцем, который говорит, что нам не угнаться за молодежью в такой жаркий день и понимаю ли я, что нашему брату это грозит апоплексическим ударом? Ничего не отвечаю, но прихожу к циничному выводу, что проявления добросердечия в этой жизни вознаграждаются крайне слабо.

6 июля. Утреннее заключительное заседание Конференции, которому явно придается большая важность, но я не слушаю выступлений, а читаю только что полученные письма из дома. Роберт надеется, что я хорошо провожу время, пишет, что с четверга выпал дюйм с четвертью дождевых осадков и что пришел счет за починку крыши на сумму больше ожидаемой. Письма от Робина и Вики краткие, но милые, в основном про еду, а у Робина – еще про пополнение коллекции марок, которая теперь потянет на 10 или 11 шиллингов.

Днем экскурсия по антверпенскому порту на катере. Сидим спиной к поручням и в основном глядим друг на друга. В непосредственной близости от меня разговаривают о президенте Гувере[224], романах Дж. Б. Пристли[225] и «Любовнике леди Чаттерли»[226], которого, кажется, прочли и которым восхитились все, кроме меня. Интересуюсь у незнакомой дамы справа, можно ли приобрести роман через Книжный Клуб «Таймс». Нет, отвечает она, только в Париже, и советует мне туда заехать перед возвращением домой. Не считаю столь значительные дополнительные расходы оправданными и в любом случае не смогла бы удовлетворительно объяснить такой détour[227] Роберту.

Покидаю катер замерзшей, обессиленной и с подозрением, что мое лицо приобрело зеленоватый оттенок. Карманное зеркальце подтверждает подозрение с лихвой. Ровно когда я энергично, но безуспешно пудрюсь, ко мне подходит Эмма, на чьей жизнестойкости не сказались ни общение с коллегами, ни прогулка на катере, и снова представляет нас с итальянским делегатом друг другу.

Завершается день Официальным Банкетом, за присутствие на котором почему-то надо заплатить круглую сумму во франках. Произносится невероятное количество речей. За регламентом выступлений следит хитроумная система: стоит превысить отведенные две минуты, как тут же загорается ярко-красная лампочка. К сожалению, на многих ораторов это совершенно не действует, и они полностью ее игнорируют. Дорогая Эмма не входит в их число. Ее восхитительно краткую речь аудитория встречает овациями. Я сижу рядом с незнакомым голландцем, который спрашивает, на каком языке я предпочитаю говорить: английском, французском, голландском или немецком, и очень низеньким и неопрятным восточным гостем, который жалуется на жару.

Встаем с мест в одиннадцать часов. Предлагаются танцы. Пытаюсь тихо уйти с мечтами о раздевалке, такси, постели, но меня перехватывает Эмма и говорит, что так дело не пойдет, я должна потанцевать. Робко отказываюсь, но она удивляется почему. Единственно правильным ответом было бы, что у меня раскалывается голова и мы с коллегами друг друга не интересуем. Разумеется, я не пускаюсь в подобные откровения, и в результате Эмма пристраивает меня в партнерши молодому американцу. Предупреждаю его, что очень плохо танцую, он же говорит, что никто не поспевает за ним в фокстроте. Оба утверждения оказываются правдивыми. Возвращаюсь в Отель в подавленном состоянии и напоминаю себе, что С Возрастом Не Поспоришь.

8 июля. Не без радости сажусь на пароход. Неожиданно начинает болеть горло, хотя как оно может не болеть, если целую неделю пытаешься перекричать собратьев по Литературному Клубу.

Эмма, едущая со мной, говорит, что уйдет в поход по Уэльсу на весь месяц, и предлагает присоединиться к ней. Жизнь в палатке и никакой другой еды, кроме бананов и молочного шоколада. Конец фразы немедленно вызывает определенные ассоциации, и я рассеянно замечаю, что детям бы понравилось. Эмма обижается и спрашивает, мол, неужели я намереваюсь провести всю жизнь между детской и кухней. Мой закономерный ответ, что мне это нравится, провоцирует оживленную и довольно неприятную дискуссию. После этого Эмма меня избегает, и я оказываюсь в обществе невыносимого автора романов, который увлечен темой Плотской Любви. У него много есть что сказать по этому поводу, и мы просиживаем на палубе несколько часов. Наконец он выражает надежду, что не слишком утомил меня, и я, к своему невероятному ужасу, вежливо отвечаю, что вовсе нет, после чего он, естественно, возобновляет свой рассказ.

Чувствую, что начинаю окоченевать. Все мысли только о том, как бы улизнуть, но возможности все не представляется. Наконец бормочу, что замерзаю (на самом деле уже замерзла), и романист предлагает гулять кругами по палубе и рассказывает о жутчайших брачных традициях, практикуемых в малоизвестных племенах другого полушария. Задаюсь вопросом, перестанет ли он болтать, если я прыгну за борт. Почти готова проверить эту гипотезу на практике, но тут из-под пледов на шезлонге показывается Эмма и говорит, что надо же, вот где я, а она повсюду меня ищет.

С глубокой признательностью опускаюсь на соседний шезлонг. Романист уходит, пообещав, что по возвращении в Лондон обязательно пришлет мне книги. Не могу вспомнить ни одной, но абсолютно убеждена, что их нельзя поставить на полку рядом с приличными авторами.

Эмма настроена благостно, говорит, что совсем не хотела сказать ничего такого (к этому времени я почти забыла, что такого она сказала, но не признаюсь в этом), и уверяет, что мне необходимо выспаться. Затем рассказывает о трилогии, которую замыслила написать и опубликовать к 1938 году, и делится своим мнением о Бертране Расселе, сочинениях Стравинского и теории относительности. В час ночи мы идем искать свою каюту, и последнее, что я слышу, – заверения Эммы, что мне не нужно бояться влияния американской драматургии на английскую сцену…

9 июля. Снова в Лондоне, но сначала приходится выдержать долгую череду разговоров со светилами литературы.

(Вопрос: Существует ли непосредственная связь между литературным талантом и неумеренной тягой к разговорам? Если да, то разве не должны граждане, радеющие за интересы общества, открыто об этом заявить? Уточняющий вопрос: Как?)

Расставание с попутчиками сопровождается чувством неизмеримого облегчения и совершенно неискренними сожалениями.

Роуз восторженно сообщает – она нашла именно То, Что Нужно. Я твердо заявляю, что если это школа Бертрана Рассела[228] для Вики, то нет, но Роуз говорит, что не понимает, о чем я, а нашла она мне квартиру! Было бы логично и честно ответить, что я не ищу квартиру и не могу себе ее позволить. Однако все это вылетает у меня из головы, и я еду с Роуз автобусом номер 19 на Даути-стрит, где она сообщает мне, что тут когда-то жил Чарльз Диккенс. И для вящего эффекта добавляет, что, кажется, кто-то из великих родился рядом, на Теобальдс-роуд. За обсуждением того, как лучше произносить: «Теобальдс» или «Тибальдс», мы подходим к дверям дома, где жилец с первого этажа вручает нам ключи. На втором этаже обнаруживается совершенно восхитительная немеблированная квартирка, состоящая из спальни, гостиной, ванной и кухни. Насчет последней я говорю, что лучше ходить поесть куда-нибудь, чем готовить. Роуз тут же находится и говорит, что можно использовать ее как кладовку. Составляем список умных вопросов, которые следует задать агентам. Пальма первенства достается Роуз за такие важные пункты, как Проведено ли Электричество и входят ли Коммунальные Расходы в Арендную Плату. Вскоре обнаруживаю, что подписалась на трехгодичную аренду с правом пересдачи и выбора обоев, стоимость которых не должна превышать двух шиллингов за ярд. Агент уточняет, что все это – с сентября и предлагает внести задаток, скажем, фунта два, которые мы с Роуз еле-еле наскребаем, в основном двухшиллинговыми монетами.

Ухожу совершенно потрясенная и не могу представить, как буду все это объяснять Роберту. Та же мысль просыпается с неистовой силой посреди ночи и почти час не дает уснуть, потому что вызывает к жизни целый ряд крайне нервирующих и трудноразрешимых вопросов, например: «Что делать с телефоном?», «Кто будет присматривать за квартирой в мое отсутствие?», «Как мыть окна?». После этих мучительных размышлений засыпаю снова и утром просыпаюсь в спокойном, только слегка озабоченном состоянии, которое, однако, может быть и следствием умственного истощения.

11 июля. Возвращение домой, где меня ожидает привычная куча неурядиц, таких как загадочное пятно на потолке гостевой спальни, огромный синяк, заработанный Вики во время некой физической активности, связанной с велосипедом садовника, и писем, на которые следовало ответить давным-давно, но мне их никто не переправил. К чаю подан невыразительный магазинный кекс с лиловым кремом и без джема. Мысль о том, что утром придется поговорить об этом с Кухаркой, окончательно выбивает почву из-под ног, и я ложусь спать с ощущением, что Роуз, Лондон и Даути-стрит остались где-то в далеком прошлом.

В начале второго ночи Роберт тоже приходит спать (до этого он, конечно, благополучно уснул внизу), и я пытаюсь рассказать ему про квартиру. Он говорит, что уже очень поздно и что его пижамы, похоже, пропускают через гладильный каток, потому что пуговицы всегда сломаны. Отмахиваюсь от этого предположения и возвращаюсь к теме квартиры, но безуспешно. Затем в отчаянии спрашиваю, не хочет ли Роберт послушать про школу для Вики. Он отвечает, что не сейчас, и мы погружаемся в молчание.

12 июля. Кухарка просит расчет.

14 июля. Мы с Памелой Уорбертон (теперь Памелой Прингл) встречаемся снова, поскольку я еду на автомобиле в соседнее графство специально ради чаепития с ней.