Штиллер

Сегодня мне принесли следующее письмо:

"Милый брат! Ты можешь себе представить, что, получив сообщение из полиции Цюрихского кантона, я почти не смыкаю глаз, и Анни тоже очень взволнована. Анни - моя милая женушка, вы друг друга полюбите! Пожалуйста, не обижайся на то, что я сразу не приехал в Цюрих. Мне сейчас невозможно отлучиться. Надеюсь, ты не болен, милый мой брат, твое фото напугало меня, такой ты на нем тощий, что я тебя с трудом узнал. Был ли ты уже у отца в богадельне? Смотри не расстраивайся из-за того, что он тебе наговорит, ты ведь его знаешь, к тому же он очень постарел. Кроме того, ты знаешь, что матушка умерла. Мы боялись, что она будет страдать сильнее. Мы сходим с тобой на ее могилу. После сообщения из полиции я все время думаю о матушке, она ждала тебя с часу на час, старалась, правда, не показать виду, но мы-то понимали, что она каждый вечер тебя ждет и потому так поздно ложится спать. Матушка всегда брала тебя под защиту, так и знай, и говорила: "Надеюсь, он хоть счастлив в своей новой жизни!"

Нам очень интересно узнать все про тебя, милый брат, ибо у нас мало что изменилось. Я работаю здесь управляющим, с аргентинской фермой так ничего и не получилось, нельзя же мне было тогда оставить мать одну, но живется нам, в общем, недурно.

Слышал ли ты еще, что ваш друг Алекс лишил себя жизни? Говорят, открыл конфорки на плите и отравился газом. Или он не был вашим другом? Но хватит сообщений о смерти, лучше я еще раз скажу, как мы рады были что-то узнать о тебе. О Юлике писать не стоит, судя по газетам, ей теперь хорошо. Она приезжала на матушкины похороны. Меня не удивляет, что больше она не захотела видеться с нами, мы ведь твоя семья. Кажется, она все еще живет в Париже. Но, может быть, ты уже виделся с ней?

Надеюсь, ты не обидишься - мне, к сожалению, пора кончать письмо. У нас теперь выставка фруктов, и должен приехать член Федерального совета. Я даже не успел толком спросить тебя о твоей жизни и о планах на будущее. Желаю тебе, милый брат, поскорее выйти на свободу! А пока остаюсь

твоим Вильфридом.

Как только освобожусь денька на два, обязательно навещу тебя, сегодня же я только хотел сказать тебе, что ты, конечно, можешь жить у нас".

Мне вообще больше не верят, кончится тем, что, подняв руку для присяги, я сперва вынужден буду присягнуть, что это моя рука. Умора! Сегодня я сказал защитнику:

- Конечно, я Штиллер!

Он вытаращился на меня:

- Что это значит?

В упорядоченном мозгу этого законника впервые зарождается мысль: вдруг я действительно не их пропавший Штиллер, а кто-то другой. Но кто же? Вношу ряд предложений: может быть, советский агент с американским паспортом? Он шутить не желает, все, что идет из Советского Союза, - не тема для шуток. В Швейцарии же все отлично и шутить не над чем! Я предлагаю: может быть, я эсэсовец, скрывался после войны, но, почуяв запах пороха, снова вынырнул на поверхность, неизвестный военный преступник, специалист по Востоку, на них теперь спрос. Но как доказать, что я военный преступник? Чистосердечно утверждать это я не могу, без доказательств они меня не выпустят на свободу. Мой защитник не верит даже, когда я говорю, что Мексика красивее Швейцарии... Более того, начинает нервничать.

- Это к делу не относится!

Его не интересует, что у кобры для знаменитого танца змей вырывают ядовитый зуб, не интересует, как индейцы относятся к смерти и кто спровоцировал казнь мексиканских революционеров. Он сомневается даже в том, что небо Мексики принадлежит стервятникам, а недра ее - американцам. Нелегко каждый день по часу беседовать с этим человеком! Он прерывает на полуслове рассказ, который увлекает меня.

- Орисаба, а где это?

Он сразу вынимает вечное перо и не успокаивается, пока не запишет мой очень вежливый, но короткий ответ.

- Значит, вы работали в Орисабе?

- Этого я не утверждаю! - говорю я. - Зарабатывал деньги и жил.

- Как?

- Благодарю вас, отлично.

- Я спрашиваю, как вы зарабатывали деньги?

- Так, как их зарабатывают, - говорю я. - Во всяком случае, не собственным трудом.

- Чем же?

- Идеями.

- Уточните, пожалуйста.

- Я был своего рода советником управителя, - говорю я и при этом делаю бодрый жест, - на гасиенде.

Он не желает замечать моего жеста.

- Что вы называете гасиендой?

- Крупное землевладение, - говорю я и подробно описываю свою должность, словно бы и незначительную, но все сделки заключались через меня и взятки я получал с обеих сторон. Затем я перехожу к топографии Орисабы. Сущий рай! Почти тропическая зона, но выше ее. Тропическую зону я лично терпеть не могу, духота, буйная растительность, гигантские мотыльки, влажный воздух, тусклое солнце и липкая тишина, насыщенная неистовым убийственным размножением. Орисаба расположена выше, на плато, здесь веют ветры с гор, позади - белеют снега Попокатепетля, впереди - огромная голубоватая раковина Мексиканского залива, вокруг же цветущий сад величиною со швейцарский кантон. И орхидеи растут в нем буйно, как сорняки, но есть, конечно, и полезная растительность: финиковые и кокосовые пальмы, апельсины и лимоны, инжир, табак, оливы, кофе, ананасы, какао, бананы и т. д.

Сегодня мой защитник является снова:

- Вы плохо знаете Мексику!

Видно, он основательно потрудился.

- Все, что вы вчера рассказывали, - чушь, ни в какие ворота не лезет! Извольте взглянуть! - Он протягивает мне книгу из публичной библиотеки. Еще Бенито Хуарес стремился уничтожить крупные землевладения, но потерпел неудачу. Порфирио Диас был свергнут, потому что опирался на крупных землевладельцев, затем, как вам, вероятно, известно, последовал ряд кровавых революций, все они стремились к одной цели - покончить с крупными землевладениями. Революционеры жгли монастыри, расстреливали помещиков, и закончилось все диктатурой революционеров. Вот, читайте! А вы мне толкуете про "цветущую гасиенду" величиной со швейцарский кантон!

- Да, - говорю я, - если не больше!

Мой защитник качает головой.

- Зачем вы рассказываете эти дикие истории? - говорит он. - Поймите же, что так мы никогда не сдвинемся с места! Это же сплошная чепуха, игра воображения. Скорей всего, вы никогда не были в Мексике!

- Пусть так, - говорю я.

- Кто может владеть в Мексике такой гасиендой при правительстве, отменившем крупное землевладение?! - восклицает он.

- Член правительства, например...

Моего защитника это не устраивает. Он нервничает, когда что-то выходит за рамки законности; как всякий добропорядочный швейцарец, он не терпит подшучиванья над законом, любые непорядки подлежат осуждению, и место им разве что за "железным занавесом". Мой защитник с ходу делает заключение, что Мексика в руках коммунистов, но я с этим доводом согласиться не могу, точно зная, что это не так. Полезные ископаемые Мексики почти полностью в руках американцев - значит, защищены надежно, говорю я ему, а кроме того, я не склонен считать тягу к крупному землевладению идеей коммунистической, скорее общечеловеческой, так почему бы нам с ним - людям свободным - не поговорить на общечеловеческие темы? Тогда он заявляет:

- Не будем отвлекаться от дела!

По правде говоря, история министра с гасиенды представляется мне слишком интересной, чтобы я мог умолчать о ней. Он был фабрикантом конторских кресел, необходимых в любой стране. Но у него были конкуренты. Когда этот человек стал министром торговли и собственной персоной воссел на государственное конторское кресло, он сразу издал закон, запрещающий ввоз сырья для изготовления подобных кресел, чем и поверг в несказанную скорбь своих конкурентов. Спрос превысил предложение, но министр не дремал в своем министерском кресле, он закупил дефицитное сырье в Соединенных Штатах, аккуратными штабелями сложил по ту сторону границы и лишь потом внял стенаниям конкурентов и на две недели отменил закон, запрещающий ввоз. Разумеется, все остальные фабриканты, не успев закупить нужного сырья, обанкротились и были рады, когда он предложил им влиться в его предприятие. А министр торговли - хотя его уже ни в чем нельзя было упрекнуть - больше не чувствовал потребности жертвовать собой на благо родины; он удалился на заброшенную гасиенду, которою государство до известной степени его отблагодарило, и совместно с тысячами батраков - их живописные шляпы я никогда не забуду - всей душой предался сельскохозяйственным работам. Бывало, сидя на затененной террасе, мы видели эти шляпы - белые грибы на раскаленных, цветущих полях. Гасиенда в самом деле стала образцовой, сущий рай на земле...

Вот что я узнал от прокурора.

Анатоль Людвиг Штиллер, скульптор, последнее местожительство мастерская на Штейнгартенштрассе, Цюрих, пропал без вести в январе 1946 года. Его в чем-то подозревают, мне не могут сообщить, в чем именно, пока не выяснят мою личность. Насколько я понял, речь идет не о пустяках. Шпионаж? Наверно, так, но мне-то, собственно, что: я не Штиллер, как бы им этого ни хотелось! Им как в шахматной партии не хватает пешки, чтобы распутать большую аферу. А виновен - невиновен - это все равно.

Торговля наркотиками? Вряд ли. Скорее, здесь пахнет политическим делом, хотя прямых доказательств у полиции еще нет (судя по лицу прокурора). Правда, сам факт внезапного исчезновения человека наводит на разные мысли.

P. S. Сегодня опять читал Библию и вспомнил, что как защитник, так и прокурор допытывались, знаю ли я русский язык; сказал, что, к сожалению, не знаю. Кажется, русский очень красив, да и вообще славянские языки... Может быть, здесь так говорить не полагается?

Придется пройти и через это! Они намерены устроить мне очную ставку с дамой из Парижа; судя по фотографиям, прелестная особа, блондинка, а может быть, рыжая, худощава, но очень грациозна. Ей, как и брату пропавшего без вести, послали мои фото. Дама подтверждает, что она моя супруга, и прибудет на самолете.

Прогулка в тюремном дворе: совсем один! Приятно, но внушает опасения. Поблажка, свидетельствующая, что компетентные лица по-прежнему - а может быть, теперь еще решительнее - считают меня Штиллером. Они даже не послали со мной надзирателя, а значит, я не обязан был кружить по двору, а сидел на скамье на солнце и чертил веточкой по песку. Только бы не забыть - стереть башмаком эти черточки, еще сочтут их за рисунок, лишнее доказательство, что я без вести пропавший скульптор. Осень. С пустого неба падает на песок желтый кленовый лист. Небесная синева поблекла, стала более прозрачной. Прохладно, особенно по утрам. Удивительная прозрачность воздуха. Голуби воркуют, а когда ударяет церковный колокол, точно серебристое облако, взмывают ввысь, беззвучными тенями носятся над кирпичной стеной, над крышами, над водосточными желобами, а потом снова опускаются в мой тихий двор, враскачку семенят вокруг моей скамьи и воркуют.

Я расскажу ей историю Исидора. Правдивую историю! Исидор был аптекарем, стало быть, человеком добросовестным, да и зарабатывал он недурно. Отец пятерых детей, мужчина во цвете лет, примерный супруг, конечно. Но при всем том он терпеть не мог постоянных вопросов жены: "Где ты был, Исидор? Ты куда, Исидор?" Они всегда приводили его в бешенство, хотя внешне он никак его не выказывал. Спорить с женой не стоило, ведь их супружество, как уже сказано, было счастливым. В одно прекрасное лето они отправились на Мальорку, - тогда это было модно, - и, если бы не опостылевшие вопросы жены, все шло бы как нельзя лучше. Исидор умел быть особенно нежным во время каникул. Восхищенные красотами Авиньона, они прогуливались рука об руку. Исидор и его жена, особа очень привлекательная, были женаты ровно девять лет, когда прибыли в Марсель. Средиземное море сверкало, как на рекламном плакате. К тихой досаде жены - она уже стояла на палубе парохода, отправлявшегося на Мальорку, - Исидор в последнюю минуту надумал купить газету. Возможно, назло ей, за вечный ее вопрос: "Ты куда, Исидор?" Видит бог, он и сам этого не знал, пароход еще стоял на причале, и он, как то часто делают мужчины, решил немножко побродить. Из упрямства, как сказано, он углубился в чтение французской газеты, а когда, испуганный пронзительным пароходным гудком, наконец поднял глаза, то оказался не рядом с супругой, отплывавшей на живописную Мальорку, а на грязном суденышке, битком набитом мужчинами в желтых мундирах. Суденышко тоже уже отшвартовалось. Исидор увидел только удаляющийся волнорез. Не знаю, лишился он вслед за тем сознания из-за адской жары или из-за того, что французский сержант ударил его в челюсть, могу только сказать, что в Иностранном легионе наш аптекарь вел теперь жизнь куда более суровую, чем раньше. О побеге нечего было и думать. Желтый форт, где Исидора учили быть мужчиной, одиноко стоял в пустыне, и волей-неволей он оценил красоту тамошних закатов. Конечно, он иногда думал о своей жене - если не слишком уставал - и охотно написал бы ей, но писать здесь не разрешалось. Франция все еще воевала за свои утраченные колонии, и наш Исидор вдоволь поколесил по свету. Он забыл свою аптеку, так же как остальные свое уголовное прошлое. Со временем он перестал тосковать по стране, в документах значившейся его родиной, и только врожденная добропорядочность заставила Исидора - много лет спустя, - тощего и бородатого, войти в калитку собственного сада; тропический шлем он нес под мышкой, чтоб не испугать соседей, давно считавших его покойником, своим необычным видом; на поясе у него, конечно, еще висел револьвер. Было воскресное утро, день рождения его жены, которую он, как сказано, очень любил, хотя за все эти годы не написал ей ни строчки. При виде ничуть не изменившегося родного дома Исидор помедлил, держа руку на щеколде калитки, по-прежнему несмазанной и скрипучей. Пятеро детей, все похожие на отца, но на семь лет повзрослевшие - это поразило Исидора, - уже издали закричали: "Папа!" Путь к отступлению был отрезан! Закаленный в суровых боях, Исидор сделал шаг вперед, надеясь, что его милая жена, если она окажется дома, не станет задавать ему вопросов. Он шел по газону, словно возвращался из своей аптеки, - а не из Индокитая и Африки. Жена, лишившаяся дара речи, сидела под новым зонтом. Ее нарядное утреннее платье Исидор тоже видел впервые. Служанка - и это было нововведением, - не дожидаясь указаний, принесла чашку для бородатого господина, которого, не вдаваясь в рассуждения, видимо, сочла за нового друга дома. "Прохладно у вас здесь..." - сказал Исидор, опуская засученные рукава. Дети в восторге примеряли тропический шлем, - конечно, здесь не обошлось без потасовки, - а когда на столе появился душистый кофе, настала полная идиллия: воскресное утро, звон колоколов, праздничный торт... Чего еще мог желать Исидор? Не обращая внимания на новую служанку, хлопотавшую у стола, Исидор обнял супругу. "Исидор..." - пролепетала она, не в силах даже налить ему кофе. Бородатому гостю пришлось самому о себе позаботиться. "Что?" - спросил он нежно, наполняя и ее чашку, "Исидор!" сказала она, чуть не плача. Он обнял ее. "Исидор, - спросила она, - где ты был так долго?!" Тот, словно оглушенный, поставил чашку на стол, он просто отвык быть женатым, потом поднялся, отступил к розовому кусту, засунул руки в карманы. "Почему ты ни разу не прислал мне хотя бы открытки?!" - спросила она. В ответ на это он молча отнял у оторопевших детей тропический шлем, привычным солдатским жестом нахлобучил на голову - зрелище, оставившее у детей неизгладимое впечатление: папа в тропическом шлеме, с револьвером в кобуре, и все взаправдашнее, все побывавшее в деле! - но когда его супруга добавила: "Знаешь, Исидор, ты не должен был так поступать!" - Исидор почувствовал, что по горло сыт семейным уютом. Тем же привычным солдатским жестом (так мне представляется) он вытащил из кобуры револьвер и трижды выпалил прямо в середку еще не тронутого, украшенного сбитыми сливками торта. Нетрудно вообразить, какой свинский вид приобрел минуту назад еще нарядный стол. "Опомнись, Исидор!" - закричала жена, ее платье сверху донизу было забрызгано сбитыми сливками; если бы невинные малютки не были свидетелями этого визита, продолжавшегося не более десяти минут, она сочла бы все это галлюцинацией. Подобно Ниобее, окруженная своими детьми, она увидела только, как Исидор, этот безответственный тип, в своем дурацком шлеме спокойно вышел за калитку сада. После пережитого потрясения бедная женщина уже не могла видеть торт, не вспоминая об Исидоре; все живо сочувствовали ей и, с глазу на глаз (в общей сложности, не менее восемнадцати пар дружеских глаз), советовали развестись с Исидором. Но стойкая женщина не теряла надежды. Виновность Исидора не подлежала сомнению; уповая, однако, что он раскается, она жила лишь ради пятерых его отпрысков, и молодому адвокату, который ее посещал не из одних только деловых побуждений и настаивал на разводе, предложила, подобно Пенелопе, выждать еще год. И правда, через год, в день ее рождения опять появился Исидор. Он поздоровался, сел, опустил засученные рукава, как и в прошлый раз позволил детям поиграть тропическим шлемом, но на сей раз счастливая встреча с папой продолжалась не более трех минут. "Исидор, - спросила супруга, - где ты опять пропадал?" Он поднялся, слава богу, больше не стреляя, не отнял даже у детей тропический шлем, а просто встал, закатал рукава и вышел в садовую калитку, теперь уже навсегда. Прошение о разводе его бедная супруга подписала, обливаясь слезами, но ей пришлось это сделать. Поскольку Исидор не явился в течение положенного законом срока, аптеку продали, второй брак до поры до времени не оглашали, но по истечении нескольких месяцев скрепили в мэрии, короче говоря, все было сделано честь по чести ради подрастающих детей. Они так никогда и не узнали, где на склоне лет обретается их папаша. Ни разу не получили даже открытки. Мама не хотела, чтоб дети спрашивали о нем, впрочем, и ей не следовало задавать лишних вопросов...