Светозвук в природе и световая симфония Скрябина

Верна ли самая мысль Скрябина о сочетании его Огненной Мистерии Прометея с игрою Светоцвета? И да, и нет. Нет, в том смысле, что музыка, будучи Божески самодостаточным царством, не нуждается ни в каких сопутствующих достижениях иной красоты, и, говоря в каждой душе иным голосом, этой душе сродным, будет не обогащать, а ограничивать своё красноречие, сопутствуемое определённой дополняющей красотой. Чтобы сопутствующая красота была не просто дополнительная, а глубинная, абсолютно сродная, как это мы видим в таинствах Природы, надо, чтобы угадание художника было столь же неукоснительно верным и единственным, как верны угадания творящей Природы. Но в то же время Скрябин совершенно прав в своём замысле, ибо он, презиравший будничное и часто восклицавший: «Жизнь должна быть праздником», смотрел на свою световую симфонию как на священное празднество. А в отдельном празднике своеволие и введение угадчивой творческой прихоти – самодержавный закон зиждительной воли. Сочетать игру звуков с игрою светов всегда – не должно, сочетать её с игрою светов на священном празднике – необходимо.

Но верно ли даже и первое утверждение? Быть может, нет. Разве, когда внезапно протянется полоса солнечного света в комнате, мы не подходим безотчетно к роялю и не начинаем играть? Разве, когда мы играем на музыкальном инструменте, нам не радостно оттого, что около нас поставили расцветающие цветы? Разве простой свет концертного зала не поднимает нашу радостную возбуждённость? Разве пастушеская свирель, созывая стада, не кажется нам особенно прекрасной потому, что вместе с её звуками разливается по небу румяная радость зари, а на каждом луговом стебле – дрожит росистый яхонт?

Сочетание света именно с музыкой Скрябина неизбежно, ибо вся его музыка световая. В музыкальном творчестве Скрябина жив Восток. Потому его музыка нравится людям Востока, которые в общем совсем нечувствительны к европейской музыке, или же ощущают её враждебно. Скрябин не переставши быть европейцем и русским, был индусом, как о нём кто-то сказал. Он угадал Восток, воздух которого всегда исполнен симфониями света.

После того, как целый год я был в Океании, на Яве, на Цейлоне, и в Индии, я вернулся в Париж. После тропической природы и восточной музыки, я нестерпимо жаждал столь любимого мною с детства фортепиано. В один из первых вечеров я пошёл слушать одного знаменитого пианиста. Но вместо наслаждения я испытал мучение. Моя музыкальная впечатлительность изменилась. Кругом слушатели наслаждались, а я видел скучного человека, в скучном чёрном фраке, и слышал, как из большого чёрного ящика он извлекает какими-то деревянными молоточками неполные звуки разных инструментов, сопровождающиеся несомненным отзвуком дерева. После первого отделения я ушёл. Вскоре после этого я приехал в Москву и здесь увидел Скрябина. Эта встреча навсегда сохранится в моей душе, как видение ослепительной музыкальности. Это было видение поющих, падающих лун. Музыкальных звёздностей. Арабесок, гиерогрифов, и камней, изваянных из звука. Движение Огня. Прорывы Солнца. Клич души к душе. Откровенье, дошедшее с другой планеты. Певучая озарённость самого воздуха, в котором двигался этот пленительный ребёнок богов. Это было то же фортепиано. Но на этот раз оно оправдывало своё наименование. Это была сильная нежность. Могучая нежность.

В своей книге о душе Аристотель говорит: – «Тело есть сгущенный Огонь, потухший, душа – Огонь первородный, в образе своем чистый». Один магический папирус древнего Египта говорит: – «Когда Солнце плачет вторично и роняет влагу из своих глаз, эта влага превращается в пчёл, которые работают». Первобытные жители Марианских островов, когда впервые увидели Огонь с приездом Магеллана, говорили, что Огонь это волшебный зверь, который прилипает к дереву, поедая его. Райдер Хаггарт, в повести «Голова Колдуньи», говорит: – «Как раздавленный цветок пахнет нежно, так всё, что наиболее красиво и устремительно в человеческой природе, призывается к жизни, когда Бог положит на нас свою тяжёлую руку». Это всё, и многое другое, толпится в моём уме, когда я думаю, что́ есть музыка Скрябина, и как он её играл сам. Но его рука была противоположность тяжести. Она порхала как летние стрекозы, у которых крылышко есть солнечное зеркальце, и как пляшут в вулканическом огне саламандры, которые, по слову Парацельса, не имеют части с человеками и не говорят совсем, а поют огненные песни. И суть духи, но не призраки, – когда ж являются, то обладают плотью и кровью, но только легки и быстры и духи.

Я вспоминаю ещё, что избранный египтянами, как вестник Солнечного Диска, сокол летает очень быстро и прямо, но когда он проворно перелетит так большое пространство, вдруг он остановится в воздухе и долго пари́т, и когда, медля в солнечном воздухе, он быстро реет крыльями, вокруг него возникает круговая быстрая пряжа солнечных лучей, как ореол вокруг лика избранников.

И я вспоминаю ещё, что русский народ, загадывая загадку об Огне, говорит о нём так: – «В камне спал, по железу встал, по дереву пошёл, как сокол полетел».