Моя тайная война. Воспоминания советского разведчика

Вопрос касался моей поездки во франкистскую Испанию, которую я совершил еще до того, как «Таймс» послала меня туда в качестве своего корреспондента. По-видимому, МИ-5 не имела сведений об этой поездке и полагала, что «Таймс» отправила меня в Испанию прямо из своей редакции на Флит-стрит. Когда я рассказал об этом Уайту, он сразу же спросил меня, совершил ли я эту поездку за свой счет или нет. Это был коварный вопрос, поскольку я ездил по заданию советской разведки, которая и оплатила все расходы. Один взгляд на мой банковский счет за тот период показал бы, что у меня не было средств на прогулку по Испании. В этом эпизоде таилась еще одна опасность: дело в том, что мои финансы пополнялись через Бёрджесса. Я объяснил, что моя испанская поездка была попыткой пробиться в мир большой журналистики, на что я делал большую ставку, и поэтому продал все свои личные вещи (главным образом книги и пластинки), чтобы оплатить путешествие. Это было довольно правдоподобное объяснение. Причастность Бёрджесса к моим испанским приключениям так и не была вскрыта. Я заранее приготовил версию, но и без того мне предстояло объяснять слишком многое.

Когда я предложил записать нашу вторую беседу, Уайт согласился, но заметил при этом, чтобы я меньше писал о Бёрджессе и сосредоточил внимание на собственной карьере. Теперь почти все выплыло наружу, и я не удивился, когда меня вызвал шеф. Он сказал, что получил резкое письмо от Беделла Смита, которое исключает возможность моего возвращения в Вашингтон. Позже я узнал, что письмо было подготовлено Биллом Харви, жену которого Бёрджесс однажды сильно оскорбил на праздничном приеме в моем доме. Я извинился тогда за его поведение, и извинения будто бы приняли, поэтому было трудно понять, почему Билл затаил в душе злобу. Меньше всего я ждал этого от него. Второй вызов к шефу, когда он с видимым огорчением объяснил мне, что я должен подать в отставку, был простой формальностью. Он проявил великодушие, выдав мне вместо пенсии 4000 фунтов стерлингов. Однако моя тревога возросла, когда он тут же добавил, что не выплатит всю сумму сразу. Сейчас мне выдадут 2000 фунтов, а остальные будут выплачивать каждые полгода по 500 фунтов. Предлогом для рассрочки платежа было опасение, что я могу растратить деньги в необдуманных спекуляциях на бирже. Но поскольку я никогда в жизни не спекулировал, этот предлог выглядел наивным. Более вероятной причиной было стремление застраховаться на случай, если в течение этих трех лет меня упрячут в тюрьму.

Итак, я остался с двумя тысячами фунтов в кармане и черной тучей над головой. Я провел лето в поисках жилья и наконец устроился в деревушке около Рикменсуорта. Был уже ноябрь, когда мне позвонил шеф и попросил зайти к нему в десять часов утра следующего дня. Я ехал в Лондон прекрасным зимним утром, любуясь инеем, покрывшим изгороди. Шеф объяснил мне, что начато официальное расследование обстоятельств побега Бёрджесса и Маклина. Расследование возглавляет королевский советник Мильмо, который во время войны работал в МИ-5. Я должен был дать показания — шеф выразил надежду, что я не буду возражать. Упоминание имени Мильмо означало, что приближается кризис. Я знал Мильмо и слышал о нем. Этого опытного следователя МИ-5 обычно привлекала в особо важных случаях. Пока мы ехали с шефом через Сент-Джеймс-парк в Леконфилд-хаус, я готовился к большому испытанию, втайне надеясь, что выдержу допросы, основанные лишь на тех доказательствах, которые мне известны, какими бы трудными они ни были. Но я не мог быть уверен, что в руки Мильмо не попали новые доказательства, которые могут погубить меня.

По прибытии в Леконфилд-хаус меня представили начальнику юридического отдела МИ-5, а затем провели к Мильмо. Это был дородный мужчина с румяным круглым лицом. Слева от него сидел Артур Мартин, спокойный молодой человек, один из главных следователей по делу Маклина. В течение всего допроса он молча наблюдал за мной. Когда я выглянул в окно — он сделал пометку, когда покрутил пальцами — сделал другую. Сухо поздоровавшись, Мильмо перешел на официальный тон и попросил меня воздержаться от курения, поскольку это «судебное расследование».

Разумеется, это был вздор. У меня мелькнула мысль попросить у Мильмо официальное разрешение на допрос или заявить, что штаб-квартира МИ-5 является неподходящим местом для судебного расследования. Но это не соответствовало бы той роли, которую я решил играть, то есть роли бывшего сотрудника СИС, который так же, как и сам Мильмо, очень хочет помочь установить истину о Бёрджессе и Маклине. В течение почти трех часов я отвечал на вопросы или довольно мягко парировал их, позволяя себе слегка рассердиться лишь в тех случаях, когда делался прямой выпад против меня. Я знал, что бесполезно пытаться убедить в чем-то бывшего сотрудника контрразведки Мильмо, и поэтому видел свою задачу лишь в том, чтобы не делать признания, которого он требовал как юрист.

Я был слишком заинтересованной стороной в допросе, поэтому не могу высказать объективного мнения о профессиональных достоинствах Мильмо. Большая часть вопросов была уже мне знакома, и мои ответы, подготовленные заранее, оставляли ему возможность лишь кричать. В начале допроса он обнаружил слабость своей позиции, обвинив меня в том, что я доверил Бёрджессу «личные конфиденциальные документы». Обвинение было настолько абсурдным, что мне не пришлось даже разыгрывать недоумение. Оказалось, во время обыска в квартире Бёрджесса после его побега был найден мой диплом из Кембриджа. Много лет назад я вложил этот бесполезный документ в книгу. Каждый мог бы сказать Мильмо, что Бёрджесс был неисправимым в одном деле: он одалживал книги как с разрешения хозяина, так и без такового. Цель обвинения заключалась в том, чтобы показать, что я сознательно принижаю степень своей близости с Бёрджессом. Это была попытка с негодными средствами, и она в значительной степени укрепила мою уверенность в исходе дела.

Однако Мильмо выложил по крайней мере два непредвиденных козыря, которые показали, что цепь косвенных улик против меня была длиннее, чем я предполагал. Через два дня после того, как информация по делу Волкова достигла Лондона, было отмечено значительное увеличение объема радиообмена по этому делу между Лондоном и Москвой, за которым последовало аналогичное увеличение обмена между Москвой и Стамбулом. Кроме того, вскоре после официального сообщения об утечке информации из посольства в Вашингтоне произошел такой же скачок в объеме радиообмена с Москвой. Взятые в сочетании с другими фактами, эти два момента были изобличающими. Но для меня в роли допрашиваемого они не составили проблемы. Когда Мильмо громовым голосом предложил мне объяснить эти совпадения, я просто ответил, что не могу объяснить их.

Я уже начал уставать, когда внезапно Мильмо сдался. Он попросил меня подождать несколько минут. Меня пригласили в соседнюю комнату; Мильмо исчез, и вместо него появился советник МИ-5 по юридическим вопросам. Он попросил меня сдать паспорт, сказав, что они могли и сами его взять, но что добровольные действия с моей стороны помогут избежать огласки. Я охотно согласился, так как мой план побега, разумеется, не предусматривал использования документов. Мое предложение послать паспорт тем же вечером заказным письмом было отвергнуто, так как считалось слишком рискованным. Со мной послали Джона Скардона, чтобы взять паспорт у меня дома. По дороге Скардон пытался читать мне проповеди о целесообразности пойти навстречу властям. Я испытывал слишком сильное облегчение, чтобы их слушать, но к этому чувству примешивалось осознание предстоящих больших опасностей.

В течение последующих недель Скардон несколько раз приходил продолжать допрос. Он был исключительно любезен и отличался прямо-таки изысканными манерами, а его внимание к моим взглядам и поступкам даже льстило мне. Это был гораздо более опасный человек, чем неспособный Уайт или шумливый Мильмо. Воспоминание о том, что именно Скардон сумел войти в доверие к Фуксу (а это привело к гибельному исходу), помогало мне не поддаваться его вежливому подходу. Во время нашей первой долгой беседы я обнаружил две маленькие ловушки, которые он ловко и расчетливо подготовил для меня, и сумел избежать их. Не успел я поздравить себя, как мне в голову пришло, что он мог расставить и другие ловушки, которые я не заметил.

Но даже Скардон допускал ошибки. Один из допросов он начал с того, что попросил у меня письменную доверенность на проверку моих банковских счетов. Он мог получить на это законное разрешение независимо от моего согласия. Поэтому я не возражал, зная, что он не найдет в этих счетах никаких признаков незаконных вкладов, потому что их не существовало. Получив мою доверенность, он все же начал расспрашивать меня о моих финансах, и я использовал эту возможность, чтобы хоть как-то дезинформировать его.

Для этого у меня была серьезная цель. Я сумел найти благовидное объяснение для большинства сомнительных моментов в моей карьере, но не для всех. Поэтому там, где не помогала изобретательность, я мог лишь ссылаться на провалы в памяти. Я просто не мог вспомнить то или иное лицо, тот или иной случай. Расспросы о моих финансах предоставили мне возможность подтвердить свою плохую память. Если уж я не мог помнить свои финансовые операции, то вряд ли можно было ожидать, чтобы я припомнил все детали моей светской и профессиональной жизни.

После нескольких таких допросов Скардон перестал приходить ко мне. Он не сказал, удовлетворил ли его исход дела. Просто оно повисло в воздухе. Он был, конечно, убежден, что я скрываю почти все, что имело значение. Я бы многое отдал, чтобы взглянуть на его заключение. Не было сомнения в том, что улики против меня оказались внушительными, но они не были решающими. Однако еще один вызов в Бродвей показал мне, что я ошибаюсь. На этот раз меня допрашивали Синклер и Истон. Было неприятно бесстыдно лгать честному Синклеру: надеюсь, теперь он понимает, что, когда я лгал ему, я так же твердо защищал свои принципы, как и он. Но дуэль с Истоном доставила мне удовольствие. У меня уже был опыт допросов с Уайтом, Мильмо и Скардоном, поэтому я шел по проторенной дорожке и не думал, что он преуспеет там, где они потерпели неудачу. Так оно и вышло.