Моя тайная война. Воспоминания советского разведчика

Ким был вдохновенным кулинаром, но при этом неукоснительно соблюдал рецептуру, обложившись книгами. Очень любил острые блюда, особенно индийское карри. Его отец говорил, что карри только тогда настоящее, если после первой ложки вас прошибает пот. (Рассказывая об этом, Ким проводил ладонью по лбу, смахивая воображаемый пот.) Ким употреблял много острых специй. Если он и заказывал детям или коллегам привезти что-нибудь из-за границы, так это были соусы и приправы да еще апельсиновый джем.

Задумав приготовить на обед утку по-пекински, Ким строго выполняет все советы китайского кулинара. Птица должна провисеть всю ночь на сквозняке, чтобы основательно просохнуть, прежде чем попасть в духовку. Только тогда мясо будет нежным, а корочка хрустящей. Ким долго выбирает подходящее место, куда бы подвесить тушку. Наконец вбивает гвоздь в косяк двери, ведущей на кухню. Правда, впоследствии я уговорила его жарить утку без предварительной экзекуции, и мы пришли к обоюдному согласию, что по своим вкусовым качествам она не уступает подвешенной.

Свою квартиру Ким очень любил, но жаловался, что маловата кухня. Ему было недостаточно места, чтобы развернуться в полную силу, и мешало даже мое присутствие. Поэтому я торопилась перемыть и почистить всякую снедь прежде, чем он приступит к стряпне. Ким работал поваром увлеченно и сосредоточенно и не терпел никакого вмешательства. Даже в кабинете, занимаясь своей основной работой за письменным столом, он не выглядел таким серьезным, как на кухне. Казалось, что именно на кухне, глядя в кастрюлю, он решает мировые проблемы. Пока он колдует, растет гора грязной посуды, которую я потихоньку перемываю, чтобы освободить ему поле деятельности.

Работая, Ким то и дело вытирает руки о свои брюки, и я спешу повязать ему фартук. Тем не менее его руки упорно тянутся к штанам. Пришлось сшить ему такой передник, который опоясывал его, как юбка, окончательно закрыв доступ к брюкам.

За чистоту брюк Кима я вела долгую и безуспешную борьбу. Он любил фланелевые брюки, но я не могла найти их в продаже. И только в Венгрии мне посчастливилось купить несколько отрезов фланели, из которой в Москве сшили пять пар брюк. Мне не удавалось приучить Кима аккуратно вешать свои брюки, и они быстро принимали неопрятный вид. А он уверял, что фланелевые брюки непременно должны быть старыми, мятыми и грязноватыми, чтобы чувствовать себя в них уютно. На мои замечания Ким отвечал, посмеиваясь:

— Это хороший стиль. Недаром обо мне писали, что я небрежно элегантен.

На это трудно было возразить.

Раз в неделю мы ходили на главпочтамт, где Ким абонировал почтовый ящик. Там он получал газеты «Таймс» и «Геральд трибюн», а также журналы «Тайм» и «Санди таймс». Этот адрес, в отличие от домашнего, который тщательно скрывался, был известен за рубежом, и на него поступала корреспонденция со всего мира. Большинство писем благополучно доходило и с таким адресом: «Киму Филби. Кремль. Москва» или «Генералу Филби. Лубянка. Красная площадь». Помимо бесконечных просьб дать интервью он получал массу религиозных писем, а также… предложения вступить в брак.

Мне запомнилось письмо одной леди из Лондона с предложением руки и сердца. Копию этого письма, по ее словам, она отправила в ООН Курту Вальдхайму. Во втором письме «невеста» сообщала, между прочим, что составила завещание в пользу Кима. После продолжительного перерыва она прислала третье письмо, в котором объяснила свое молчание тем, что была в госпитале, но просила не беспокоиться о ее здоровье. К этому письму была приложена фотография. Когда я ее увидела, меня перестали терзать муки ревности. Больше писем от нее не приходило.

Среди некоторых сохранившихся писем я обнаружила такой комментарий Кима: «Любопытно заметить, что это письмо, пришедшее в мое отсутствие с канадской маркой, адресовано мистеру Киму Филби — Кремль, Москва, Россия. Странно, что половина писем, которые я получаю от религиозных маньяков, посланы из Канады, тогда как предложения вступить в брак приходят главным образом из Англии и Франции».

Мы шли к почтамту всегда пешком по бульварам: Петровскому, Страстному, Сретенскому. Я едва поспевала за Кимом, который был неутомимым ходоком. При подъеме от Трубной площади к Сретенке я и вовсе не могла угнаться за ним и пищала: «Не беги». Возвращались мы тем же путем или на такси, если ноша была тяжелой.

Дома, сортируя газеты, Ким всегда раздражался, так как приходили они в обратной последовательности. Так, например, 1 февраля он получил номера от 15, 16, 19, 20 января, а 8 февраля — от 5, 7, 10 и 18 января. Кураторы его уверяли, что в таком порядке газеты присылают из-за границы (кажется, в этом их убедили на почтамте). И газеты, и журналы были либо скручены в рулоны, либо сложены гармошкой. Ким, обстоятельный во всем, расправлял их, укладывая между тяжелыми атласами, и сверху водружал чугунный утюг.

На следующее утро он вытягивал из-под пресса один экземпляр «Таймс», сгорая от нетерпения приняться за кроссворд, который называл гимнастикой для мозгов. Эти кроссворды были необычайно сложными, не имеющими ничего общего с нашими. Подаренную кем-то книгу подобных нашим английских кроссвордов Ким сразу отбросил — слишком легко и скучно. Однажды куратор попросил прочитанные Кимом газеты для какого-то англичанина, который потом спрашивал:

— Кто этот гениальный человек, который разгадывает все кроссворды? Я, прожив всю жизнь в Англии, до сих пор не могу понять их принципа.

Услышав это, я обрадовалась, мне стало легче мириться с собственной тупостью, так как и я не могла разобраться в системе и логике построения кроссвордов даже после объяснений Кима. Ему же удавалось разгадать любой кроссворд до конца, не оставив ни одной незаполненной клеточки.

Мой Ким буквально светился от счастья и любил напевать:

— Every day is a holiday because I married to you[48].

Я и сейчас вижу его лицо, яркие искристые глаза, слышу, как он заливисто смеется моим шуткам, запрокидывая голову. В письме Грэму Грину от 6 июня 1980 года он писал: «Итак, тебе не по душе твои 75. Мне до этого рубежа еще семь, так что могу выразить тебе лишь сочувствие. Мой собственный шестой десяток оказался наиболее счастливым по сравнению с любым другим периодом. Работа идет довольно успешно, насколько позволяют вынужденные ограничения избранной мною профессии, и моя личная жизнь — такая богатая смесь всего, что мне по силам: никаких утомительных общественных обязательств и достаточно путешествий, чтобы по достоинству оценить родные пенаты, ожидающие моего возвращения. Полученное воспитание подсказывает мне, что восхвалять свою жену — это дурной тон (наша 10-я годовщина в сентябре — боже мой!). Так что я просто скажу, что и теща у меня тоже замечательная».

— Я так счастлив с тобой! — без конца повторял он, изумленно качая головой. — У меня никогда не было такой женщины.

Я не разделяла его восторга, считая себя заурядной личностью.

— Ты не можешь этого понять, — говорил он и пытался объяснить: — Мне никто никогда ничего не давал — все только брали.

А мне казалось, что его просто невозможно не любить, поэтому так хотелось доставлять ему радость!

— Ты так много делаешь для меня, — удивлялся он. Мою естественную заботу, каждую мелкую услугу он принимал как большой подарок. Возможно, для кого-то другого я бы и не стала делать того, что с удовольствием делала для Кима, который сам излучал такую доброту, что она казалась осязаемой.