Русские символисты

БРЮСОВ — НОВАТОР

Книга стихов Брюсова «Tertiа vigiliа» («Третья стража») продолжает разработку тех же настроений, которые я отмечал и по предыдущим книгам поэта. Однако, в этой книге уже заметно, насколько расширился исторический кругозор поэта. Мировая культура, история человечества — вот откуда черпает Брюсов материал для своей поэзии. Данте, скифский вождь, славянин, спасшийся от разгрома Киева Батыем, ассирийский царь Ассаргадон, Дон-Жуан, будущая гибель человечества на земле и т. д. — сквозь это сочетание разноплеменных и разновременных исторических деятелей и событий слышен индивидуальный голос самого Брюсова. он пытается проникнуть своим сознанием и в будущее, в те времена, когда наступит конец человечества, и тогда, среди всеобщих запустений‚ Брюсов «знает», появится человек:

Прочтя названье торжищ и святилищ,
Узнав по надписям за ликом лик,
Пришлец проникнет в глубь книгохранилищ,
Откроет тайны древних, наших, книг.
Желанный друг неведомых столетий!
Ты весь дрожишь, ты потрясен былым!
Внемли же мне, о, слушай строки эти:
Я был, я мыслил, я прошел, как дым.

В своем стремлении постигнуть все, что знало человечество, совместить в себе всё, что может воспринять душа человека, Брюсов изображает в своих стихах себя-поэта единством, в котором совмещено и добро и зло человеческого духа. В стихотворении «Я» он пишет:

Мой дух не изнемог во мгле противоречий,
Не обессилел ум в сцепленьях роковых.
Я все мечты люблю, мне дороги все речи,
И всем богам я посвящаю стих.

В стихотворении из «Urbi et оrbi» к «3. Н. Гиппиус» Брюсов в своем стремлении «служить всем богам» сознательно подчеркивает эту надморальность своего искусства:

И господа и дьявола
Хочу прославить я.

Из стихов «Третьей стражи» встает образ поэта-ученого, книжника, который в старых хартиях, пергаментах, папирусах и инкунабулах ищет философского смысла жизни. В этой книге Брюсов — уже подлинный поэт, со своим кругом тем и интересов и со своим индивидуальным поэтическим голосом. И критика впервые почувствовала, что брюсовская поэзия заслуживает не только издевательств. Следующая книга, «Urbi et оrbi», показавшая Брюсова уже вполне сложившимся мастером, привела к признанию его поэзии критикой.

Символисты восприняли эту книгу как крупнейшее событие эпохи. То, что в «Tertiа vigiliа» было намечено, в «Urbi et оrbi» предстало как осуществленная программа. Поэтам-символистам, современникам Брюсова, казалось, что ничего похожего на «Urbi et оrbi» никогда в истории поэзии не бывало; они услышали в этой книге настоящее новое слово поэзии. В самом деле. Возьмем из этой книги стихотворение 1901 г. «Прохожей». Читаем:

Она прошла и опьянила
Томящим запахом духов
И быстрым взором оттенила
Возможность невозможных снов…

Мы узнаём в этих стихах как бы слабую копию, как бы макет замечательных стихов Блока из III тома его лирики (1908–1909 гг.). Но этот голос блоковских стихов восьмого и девятого годов мы находим у Брюсова уже в 1901 г. Именно потому, что в брюсовских стихах из «Urbi et оrbi» Блок почувствовал много новых и замечательных путей для поэзии, он и писал об «Urbi ет огbі» как о гениальной книге своего времени.

В своих статьях о Брюсове А. Белый уже прямо пишет, что «Брюсов крупнейший поэт современности», что Брюсов должен быть поставлен на одну доску с Пушкиным. Так же оценивает Брюсова и Ал. Блок. Он пишет одному из своих друзей: «Читать стихи Брюсова вслух в последнее время для меня крайне затруднительно, вследствие горловых спазм. Приблизительно как при чтении пушкинского «Ариона» или «Ненастный день потух».

Прочтя «Urbi et оrbi», Блок написал Брюсову следующее письмо (26 ноября 1903 r.): «Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич! Каждый вечер я читаю «Urbi et оrbi». Так как в эту минуту одно из таких навечерий, я, несмотря на всю мою сдержанность, не могу вовсе умолкнуть. Что же Вы еще сделаете после этого? Ничего ли? У меня в голове много стихов, но этих я никогда не предполагал возможными. Все, что я могу сделать (а делать что-нибудь необходимо)‚ — это отказать себе в чести печататься в Вашем «альманахе», хотя бы Вы и позволили мне это. Быть рядом с Вами я не надеюсь никогда. То, что Вам известно, не знаю, доступно ли кому-нибудь еще и скоро ли будет доступно. Несмотря на всю излишность этого письма, я умолкаю только теперь».

Это письмо Блока может служить ключом к пониманию того, каким образом Брюсов сделался общепризнанным вождем русского символизма.

Брюсов в своих книгах стихов выступал как вполне сознательный новатор. Каждое его стихотворение может быть названо экспериментом. Он испытывает новые способы сочетания слов, новые способы рифмовки, новые размеры, тщательно для себя замечает все достигнутые успехи для того, чтобы использовать их в своей дальнейшей работе. Именно потому, что Брюсов сознательно работал над созданием новой техники стиха, он в предисловии к «Urbi et оrbі» специально говорит читателю о своих попытках реформировать русский стих. Язык поэзии представляется ему «наиболее совершенною формой речи», которому принадлежит будущее и который впоследствии вытеснит прозу. Свой поэтический труд Брюсов расценивает именно как сознательную, тяжелую, упорную работу:

Вперед, мечта, мой верный вол!
Неволей, если не охотой!
Я близ тебя, мой кнут тяжел!
Я сам тружусь, и ты работай!

Эта позиция поэта-труженика вызвала в свое время ряд статей буржуазных критиков, B которых они отрицали право Брюсова называться истинным поэтом. Так, критик Айхенвальд писал о Брюсове: «Брюсов — далеко не тот раб лукавый, который зарыл в землю талант своего господина; напротив, от господина, от господа, он никакого таланта не получил и сам вырыл его себе из земли упорным заступом своей работы. Музагет (бог покровитель муз) его поэзии — вол; на него променял он крылатого Пегаса, и ему сам же правильно уподобляет свою тяжелую мечту. Его стихи не свободнорожденные. Илот (греч. — раб) искусства, труженик литературы, он, при всей изысканности своих тем и несмотря на вычуры своих построений, не запечатлел своей книги красотою духовного аристократизма и беспечности. Всегда на его челе заметны неостывшие капли трудовой росы… Если Брюсову с его тяжелой поэзией не чуждо некоторое величие, то это именно величие преодоленной бездарности».

Таким образом, критик называет Брюсова гениальной бездарностью, человеком, который трудом, а не вдохновением превращает свои стихи в искусство.

В то время как остальные декаденты предавались мистике, проповедовали демонизм или новое христианство, искали путей к превращению искусства в орудие новой религии, для Брюсова с его трезвым умом все это служило средством искания новых поэтических приемов. Посреди всеобщего беснования истерических интеллигентов Брюсов — строгий мастер, с академическим спокойствием работающий над отделкой своих стихов, — выделялся на общем фоне трезвым деловым своим обликом, который своей прозаической деловитостью как бы еще более подчеркивал «декадентское безумие» его стихов. В своей статье «Поэт мрамора и бронзы» Андрей Белый описал Брюсова именно таким, каким он ему запомнился в это время. Белый писал: «Когда я вспоминаю образ В. Брюсова, этот образ неизменно предстает мне со сложенными руками. Застывший, серьезный, строгий, стоит одиноко Валерий Брюсов среди современной пляски декаданса… Здоровое насмешливо-холодное лицо, с черной заостренной бородкой, лицо, могущее быть бледным, как смерть, — то подвижное, то изваянное из металла. Холодное лицо, таящее порывы мятежа и нежности. Красные губы стиснуты, точно углем подведенные ресницы и брови. Благородный высокий лоб, то ясный, то покрытый легкими морщинами‚ отчего лицо начинает казаться не то угрюмым, не то капризным. И вдруг детская улыбка обнажает зубы ослепительной белизны… Не знаете, что сказать: вдруг кажетесь самому себе глупым, глупее, чем до сих пор себя считали. Просто вас поразила деловитая серьезность поэта безумий — Валерия Брюсова».

В 1905 г. гениальный русский художник Врубель, уже душевнобольной, начал писать портрет Брюсова. «Портрет, — писал Брюсов впоследствии, остался неоконченным, с отрезанной частью головы, без надлежащего фона… После этого портрета мне других не нужно, я часто говорю, полушутя, что стараюсь остаться похожим на свой портрет, сделанный Врубелем». Один из современников Брюсова писал: «Это портрет не Брюсова вообще: это портрет Брюсова-поэта».

«Время «расцвета» Брюсова, — пишет другой его современник, — я хорошо помню. Это было в 1908–1904 гг. Тогдашний Брюсов, в застегнутом наглухо сюртуке, со скрещенными руками, как изобразил его на портрете сумасшедший Врубель и описал Андрей Белый… Не я один находился в те дни под непобедимым обаянием умственной его силы: многие поэты… сознавались, что с присутствием «мэтра» (учителя) они теряются как бы сразу глупеют. Один поэт-демонолог уверял даже, что дело тут не обходится без чертовщины, что Брюсов владеет дьявольской силой, подчиняющей ему людей».

Все, кто писал о Брюсове, отмечали эту присутствующую в его облике противоположность: декадент одновременно трезвый ум, позитивист. Это отмечал и Бальмонт, когда с упреком назвал Брюсова «делопроизводителем собственной славы». Это сочетание «дисциплины» ума и «касса» декадентства отметил в своем стихотворении к Брюсову и Пастернак, говоря ему: Вы «линейкой нас не умирать учили».

Это же сочетание проходит и через всю книгу «Urbi et оrbi». Сквозь эротику, мистику и декадентские демонические настроения все время проглядывает лицо умного и трезвого рационалиста, представителя городской, буржуазной культуры.

Уже в «Tertiа vigiliа» можно было заметить, что автор — поэт-декадент, книжник, индивидуалист и волхвователь, человек, органически связанный с новой, индустриальной эпохой. Он любит город, его шумы, темп городской жизни.

Я люблю большие дома
И узкие улицы города,—

пишет он.

Пространства люблю площадей…
…Город и камни люблю,
Грохот его и шумы певучие…

В стихотворении из «Urbi et оrbi» «Париж» он говорит:

И я к тебе пришел, о город многоликий,
К просторам площадей, в открытые дворцы;
Я полюбил твой шум, все уличные крики:
Напев газетчиков, бичи и бубенцы;
Я полюбил твой мир, как сон, многообразный
И вечно дышащий, мучительно живой…
Твоя стихия — жизнь, лишь B ней твои соблазны.
Ты на меня дохнул — и я навеки твой.

Новый город с его фабриками и фабричными частушками, с его классовыми противоречиями входит в стихи Брюсова, и Брюсов впервые в русской поэзии создает образцы поэзии городской жизни, так называемую урбанистическую (urbi — по-латыни город) лирику. Впервые перед Брюсовым в его стихах о городе встает и проблема социальных противоречий. Он пишет стихотворение «Каменщик», которое сделалось одним из наиболее популярных стихотворений русской поэзии XX века.

В эти годы Брюсов знакомится с творчеством бельгийского поэта Верхарна, поэта «души» городов и индустриализма. Переводя Bepхарна в России, Брюсов учился у него строить ритмы стихотворений, выражающие новое, городское жизнеощущение.