Я буду твоими глазами

========== Часть 2. Даже думать не смей! ==========

И даже думать не смей, что ты можешь не выдержать!

Э. Хемигуэй

Врач продолжал что-то говорить, рисовал на листке какие-то схемы, выписывал рецепты, но Алжан больше ничего не слышал. Его мягко качал сгустившийся вокруг туман, а в ушах отдавалось рефреном: «С баскетболом вам, голубчик, придётся проститься». И только рука Белова на плече не давала ему окончательно погрузиться в вязкий омут отчаяния и удерживала на краю сознания…

Уже давно миновала полночь, а Сергей и Алжан всё шли куда-то, сворачивая в тихие переулки, пересекая дороги с жёлтыми мигающими лунами светофоров, ныряя в сумрачные подземные переходы. Шли и молчали.

Куда они шли, Алжану было всё равно. Как всё равно ему было, что с ним будет завтра. Если вообще будет…

Он засунул руки в карманы олимпийки и шёл, ссутулившись и глядя себе прямо под ноги, на серую асфальтовую кашу с редкими вкраплениями белёсых бордюрных росчерков. Смысла смотреть по сторонам не было никакого, тем более для него. Зачем? И, если подумать, он сам теперь – зачем? И не лучше ли будет сразу…

Алжан не успел додумать последнюю мысль до конца, как вдруг носки его кед наткнулись на такие же светлые кеды, с туго завязанными шнурками. Он запнулся, недоумённо поднял голову и встретил взгляд Белова, преграждавшего ему дорогу, искренне поразившись тому, откуда тот взялся посреди ночи. Всё время, что Алжан потерянно брёл по городу, рядом с собой он никого не замечал.

– Вот что, Жар, сегодня ты останешься у меня, – Сергей кивнул на кирпичную пятиэтажку у себя за спиной. – Тебе до дома всё равно уже не добраться. А утром поговорим.

Алжан пожал плечами – ему по-прежнему было всё равно.

На рассвете он привычно ощупал взглядом пространство и почувствовал привкус паники, обнаружив пятно света не справа, а слева, причём не сразу. Он вскинулся на постели и постепенно всё припомнил: как Сергей привёл его в свою квартиру, как они шатались по ночному городу, как врач вынес ему приговор… События восстанавливались в памяти в обратном порядке, и боль в груди нарастала по мере того, как воспоминания подбирались к самому главному – он теряет зрение и баскетбол. Алжан с силой провёл ладонью по лицу, как будто этот жест мог вернуть его привычную картину мира, сдёрнуть слепоту, как маску, и избавить от дурных мыслей.

– Встал? – в дверном проёме вырос Сергей. – Отлично. Жду на кухне.

Алжан покорно потянулся за одеждой.

– Так, – Белов убрал со стола последнюю чашку после завтрака, прошедшего в обоюдном молчании, и вернулся за стол с ворохом бумаг. – Я скажу это один раз и больше повторять не буду. Даже думать не смей, понял?

«О чём?» – спросили потухшие глаза Алжана. Рта он так и не раскрыл.

– О чём ночью думал! – рявкнул Белов, нависая над ним. – Я, по-твоему, идиот?

Увидев, как Алжан обмяк на табуретке, Сергей смягчился:

– Послушай меня. Внимательно. Это ещё не конец жизни. Ясно? Гомельского я беру на себя. Это раз. На тренировки будешь ходить, как прежде. И играть в сборной, как прежде. Это два. Будешь носить очки, но только дома. Будешь ходить на терапию, я вчера договорился. Будешь делать гимнастику для глаз. Это три. Купишь вот эти капли и прочие пилюли, тут всё написано, – он подтолкнул к Алжану густо исписанный листок. – Так можно будет притормозить ухудшение зрения. А потом сделаешь операцию. Всё понял?

Алжан не осознавал до конца, что его поразило больше: длинная речь Сергея, так ему не свойственная, его неожиданное участие или весть о том, что для него, Алжана, не всё ещё потеряно и можно жить дальше.

– Спасибо, – беззвучно проговорил он, чувствуя, как звуки царапают ему горло, выталкивая горький комок.

– Ты нам нужен, Жар. Слышишь? Мне. Сборной. Баскетболу, – Сергей поднялся. – Нужен. У нас всё получится.

И у них получилось.

Все предписания врача Алжан выполнил. Исправно ходил в клинику на процедуры, делал гимнастику для глаз с таким же упорством, как тренировал мышцы тела, и подолгу вечерами смотрел в зеркало, привыкая к себе, незнакомому, в очках.

Что сказал Белов Гомельскому и сказал ли вообще, Алжан не знал, да и не спрашивал. На эту тему они с Сергеем больше не разговаривали. Для обоих в этом не было ничего странного и обоих молчание полностью устраивало.

Алжан был благодарен Белову за то, что тот не отпустил его одного тогда, ночью, словно чувствовал, что Алжан не дойдёт до дома. Вообще больше никуда не дойдёт…

Он понимал, почему комсорг сборной, казалось бы, равнодушный и нелюдимый, не общавшийся ни с кем, кроме Паулаускаса, помог ему. И у Сергея была своя ахиллесова пята, вернее, колено, которое жестоко мучило его после каждой напряжённой тренировки, после каждой игры. Все в команде знали, что Белов в любую секунду может упасть и больше не подняться. В такие чёрные моменты Сергей подпускал к себе только Модестаса и позволял ему донести себя до раздевалки, до скамьи, до пакета со льдом и очередного укола обезболивающего. Все в команде знали, что предлагать помощь десятому равносильно самоубийству или – что в конечном итоге было не лучше – убийству от рук несносного ревнивого литовца. И все знали, что каждая игра может стать для Серого последней. Как знал это и он сам. Прекрасно понимая состояние Алжана, Белов сделал всё, чтобы помочь ему остаться в сборной, остаться на площадке, остаться в баскетболе как можно дольше.

Теперь они часто тренировались по вечерам вдвоём, когда все парни расходились по домам. Щитов в зале было два, мячей – сколько угодно, а желания доказать самому себе, что ты сможешь переломить и себя, и свою боль – хоть отбавляй. У обоих. Каждый занимался своим: Сергей оттачивал броски, а Алжан заново изучал баскетбольную площадку, спокойно и методично выясняя и запоминая, сколько шагов занимает расстояние от центральной до трёхочковой линии и дальше, до штрафной. Как нужно напрячь руки, чтобы с закрытыми глазами передать мяч через поле или забросить в корзину с различных позиций. Да, он действительно тренировался вслепую, а Белов помогал ему, давая отрывистые, короткие советы или пасы. И то, и другое Алжан с благодарностью принимал. Всё это не нравилось только Паулаускасу, который часто ждал Серого после тренировок, с тревогой наблюдая за его состоянием. Впрочем, ни Белов, ни Алжан не обращали внимания на ворчание литовца, тем более что ругался тот на родном языке.

Позже к их вечерним «передозам», как однажды метко заметил Сашка Белов, присоединился и Болошев. Теперь уже с Алжаном работал он, снимая дополнительную нагрузку с Белова, что очень устраивало всех: и самого Сергея, и Алжана, сдружившегося с Болошевым, а больше всех – Паулаускаса, который с появлением Саши заметно оттаял и уже не так громко возмущался, наблюдая, как его друг и два ненормальных с его точки зрения сокомандника истязают себя на площадке.

Каждый раз, пожимая руку Сергея при прощании, Алжан читал в его серых глазах одну и ту же фразу: «Даже думать не смей!». Не смей думать, что сломаешься! Не смей думать, что не сможешь играть! Не смей думать, что не сможешь жить дальше!

И он поверил. Сергею. Себе. И в себя. Поверил и успокоился. И даже туман, сопровождавший его везде и всюду, отодвинулся дальше, словно испугался его упорства и веры.

А потом в сборную пришёл новый тренер, Владимир Петрович Гаранжин.

========== Часть 3. Жар и Снежинка ==========

«И обернётся снежинка вдруг жар-птицей в руке твоей…»

Песня из к/ф «Чародеи»

– Добрый день! – Гаранжин обвёл взглядом шеренгу баскетболистов, замерших в напряжённом ожидании.

– Кому как! – Паулаускаса вечно тянули за язык.

Стоя рядом с неисправимым литовцем, Алжан просто физически ощущал исходящие от него волны настороженности и тревоги. И он сам, да и все в сборной чувствовали то же самое: новая метла и всё такое… Не говоря уже о том, что Гаранжин точно начнёт с зачистки состава.

И новый тренер не обманул:

– К сожалению, да. Я составил список игроков новой сборной и заранее прошу прощения у тех, кого в этом списке не оказалось.

– Ну, пусть капитан и прочтёт, – шагнул вперед Моисеев.

– В общем, не держите зла. Остальные – до завтра.

Пока Паулаускас по праву капитана сборной зачитывал новый состав, растягивая слова в литовской манере и привычно огрызаясь по мелочам, Алжан, кажется, не дышал. Он окаменел за спиной Модестаса и выдохнул только тогда, когда капитан сунул ему в руки листок:

– Жар, себя прочитаешь!

Алжан даже не пытался скрыть, что листок в его руках дрожит.

***

В этом году Москву завалило снегом ещё в ноябре.

Алжану, не привыкшему к такой зиме, казалось, что небо поменялось местами с землёй и вообще слилось в одну белую нескончаемую круговерть. Но это ему даже нравилось: хорошо идти по улице, не различая, где верх, где низ, плыть в молочном мареве, думая о том, что ты сейчас такой же, как все. Вернее, все вокруг такие же, как ты, ослепшие от снега, неуверенные и беспомощные. И это не глаза твои виноваты, а насмешница-природа…

В тот день как раз было снежно и безветренно. Холодные кусочки ваты лениво спускались на землю сплошной стеной, и Алжану опять казалось, что это не небо крошится вниз, а он сам поднимается ему навстречу. В этом ощущении полёта, невесомого движения вверх, было что-то по-детски волшебное и трогательное.

И вот когда он замер, подняв лицо к ватному небу, на него внезапно налетело нечто белое и пушистое, с размаху ударив в грудь. Алжан едва успел подхватить этот ойкнувший снежный ком, из которого на него снизу вверх испуганно взглянули озёрного цвета глаза.

– Простите! – девушка буквально висела у него на руках, не находя опору на обледеневшем, припорошенном снегом тротуаре.

Алжан держал её, как невесомое облако, а в груди у него цветочным мёдом разливался обжигающий солнечный свет.

Невероятно, непостижимо, но её так и звали – Света. Она носила белую шубку с глубоким капюшоном, из-под песцовой опушки которого постоянно выбивались вьющиеся льняные пряди. Белые сапожки и варежки лишали Алжана последнего шанса разглядеть её, когда Света бежала к нему после тренировки, но он чувствовал её, издали чувствовал и всякий раз уверенно шёл навстречу, как будто в её ладошках горел огонёк, а вокруг была непроглядная тьма. Но для него так оно и было.

Они виделись каждый день, потому что по-другому Алжан уже не мог, потому что не представлял себе, как это – быть без Светы, своего ясного зимнего солнца. Она стала для него светом и теплом, в котором он так отчаянно нуждался.

Они подолгу бродили по городу после тренировок Алжана или его возвращения с выездных игр. Шли в никуда, держась за руки, сквозь ласковый снег, который их подтолкнул навстречу друг другу. Говорили они или молчали, Алжану было не важно. Он держал холодную тонкую руку Светы в своей большой горячей ладони и чувствовал, всей своей истерзанной душой чувствовал, что в его мире, его пространстве наконец-то всё встало на свои места, всё идет так, как и должно быть.