Любовь к селедке

Любовь к селедке

Уходит рыбак в свой опасный путь.

«Прощай», - говорит жене.

Может, придется ему отдохнуть,

Уснув на песчаном дне.

Бросит рыбак на берег взгляд,

Смуглой махнет рукой…

Если рыбак не пришел назад,

Он в море нашел покой.

Юлия Друнина

Амстердам — веселый город. Жизнь здесь бьет ключом весь день и всю ночь напролет, ненадолго затихая разве что ранним утром. А потом опять — толпы текут вдоль каналов, переливаются по перемычкам мостов. На реке прогулочные лодки, тихий Амстел за ними и не видать, он и не движется как будто среди этой толчеи. Чокнутые на велосипедах тренькают звонками, лезут прямо под колеса машин. Приезжие зеваки замирают то тут, то там, чтобы сделать снимок, и вокруг них сразу образуется небольшой водоворот из людей. Любопытно наблюдать, как вечером они по одному, по двое или группами движутся из разных точек города в одну сторону: их, как магнит, притягивает Роззе Бурт — квартал красных фонарей. Большинство, понятно, приходит просто поглазеть, но любопытные решают попробовать, а потом с озадаченным видом мямлят что-то в ответ на расспросы друзей — а что тут скажешь? Ничего такого нового, но друзьям ведь интересно, как там что, и вроде надо похвастаться впечатлениями.

Кто поумнее, те стороной обходят шумный и в то же время скучный квартал укрощенного, аккуратного, регламентированного порока. Кто ищет наслаждений, тот минует и грязноватые, в сладком дыму, кофейни, где за умеренную плату предлагают подмешать в напиток, еду или курево зелье, дурманящее голову. Нет-нет, кто знает толк в земных удовольствиях и хочет взять от жизни все, пока жив, того влечет совсем иной соблазн — лучшее, что может предложить город, прославившийся продажной любовью и терпимостью к известным видам растений и грибов. Это голландская девственница. Так здесь называют селедку, выловленную в холодном море в самом начале лета. В это время года она особенно нежна и жирна. Она пахнет не рыбой, а морем, свежестью, соленым ветром. Она тает во рту, оставляя воспоминание о чем-то мимолетном и прекрасном, и тут же тянешься за новой порцией, потому что остановиться невозможно.

Возле моста у скромной палатки, где продают селедку, уже разделанную и очищенную, весь день очередь. Высокая женщина в красном фартуке, с тугим узлом соломенных волос на затылке, ловко выкладывает полупрозрачные полоски рыбы на хрустящую белую булку. Две девицы долго втолковывают ей что-то на ломаном английском, потом, отчаявшись, просто тычут пальцами: вот это, и это, и вон то круглое — две штуки! Они берут две порции селедки, кусочки жареной трески в бумажном ведерке, копченого угря и кольца кальмаров. Приезжие, еще не разобрались, что к чему. Следующий в очереди заказывает просто бутерброд с селедкой. Продавщица поливает ее соусом, посыпает мелко нарезанным луком и маринованным огурцом. Лишнее оно, ни к чему, а впрочем, и в таком виде голландская девственница хороша. Сверху продавщица еще втыкает маленький бумажный флажок — это мода теперь такая. А вот, наконец, понимающий человек. Женщина в красном фартуке подает ему картонную тарелку, без всяких флажков и прочих глупостей. Он отходит в сторону, берет селедку за хвост и, зажмурившись, опускает ее в рот. Одну, потом другую. На лице у него появляется выражение… эх, да что говорить, словами не расскажешь.

Вот и вечер, и на подносе в холодной витрине осталась последняя порция. Белая булка, полураскрытая, словно раковина, а в ней, как на постели, раскинулась она — селедка, нежная и благоухающая. Продавщица поглядывает на часы — пора сворачиваться. Пресное и скудное северное солнце заволокло облаками. Вроде и не сумерки еще, а все слегка плывет перед глазами — или это из переулка с волшебными кофейнями тянет пряным приторным дымом? Люди теперь устремляются туда, час селедки прошел. В пестрой толпе немало странноватых личностей из числа местных и приезжих — такой уж это город. Но даже среди них выделяется один. Высокий старик, длинные седые волосы забраны в жидкую косицу. Вроде и одет неброско: рубашка непонятного цвета, поверх нее курточка, заправленная прямо в мешковатые штаны, да помятая кепка со сломанным лакированным козырьком. По виду бродяга, старый хиппи, поблекший и выцветший, уличный музыкант в лучшем случае, а то и просто попрошайка. А может, городской чудак. На ногах у него кломпы — деревянные башмаки, такие разве что туристы иногда наденут ради смеха. Даже в деревнях их давно не носят, а уж в город и подавно никто не заявится. Они стучать должны, на мосту особенно гулко, вот так вот: кломп, кломп, кломп… Деревянная же подошва. Однако не стучат: видать, старик подбил их чем-то мягким. И главное, никто на него не оглядывается. Вот на велосипеде выскочил один, чуть с ног не сшиб, даже не извинился. Да и старику плевать на него, идет себе, смотрит вперед — глаза серые, как небо, как море, как долгая жизнь бедного рыбака. Идет и смотрит пристально на торговку у моста, а та вдруг задумалась над последней селедкой — съесть, что ли, самой? До утра уже не оставишь ее.

Старик подходит, останавливается напротив, не отводя глаз. Высокий он все-таки, головой задевает навес над прилавком. Женщина на него не смотрит, хмурится, потом достает булку с рыбой, взвешивает на ладони. Старик вдруг подался вперед, наклонился прямо через прилавок и втянул носом запах — ах, как она пахнет, эта прозрачная рыбка, перламутровая, жемчужная, не то розоватая, не то серебристая, как майский рассвет над тихим морем... А торговка будто не замечает ничего — ни она, ни прохожие не видят старика. Он тем временем выпрямился, глянул внимательно в невидящие глаза женщины, потом вдруг протянул иссохшую руку, погладил ее по волосам, отступил и вот уже шагает прочь, все так же бесшумно, и толпа ему не помеха — обтекает его, не задевая. Торговка рыбой смотрит задумчиво на бутерброд — куда-то подевался его запах, что за чудеса? Видать, за день так надышалась селедкой, что нос уже ничего не чувствует. На фартуке у нее приколот значок с именем — Агнес. Так ее зовут. Рослая тоже, проворная такая, руки длинные и умелые, селедку чистит мигом — прямо не уследить.

А старика звали Пауль. А его старшего сына звали Йохан, а дочку Йохана — Фемке, а та родила четверых и младшую назвала Агнес. Младшая одна тут живет теперь, остальные разъехались, кто куда, после того как мать схоронили в тихой рыбацкой деревушке. Дед Йохан там же, рядышком, а вот у прадеда могилы нет. Пауль, как и все в их семье, выходил в море с сетями ловить селедку — доход небольшой, но верный. И однажды не вернулся — море было неспокойное в тот день. Это случается, что поделаешь. Не он первый, не он последний, с кем такое приключилось. Сурово северное море, но и милосердно — по-своему. И с тех пор раз в году, в тот самый день, когда оно забрало Пауля, высокий старик в полинялой рубахе и кепке со сломанным козырьком навещает семью — сначала к детям приходил, потом к внукам. Видеть они его не видели, ни к чему их напрасно тревожить. Йохан еще чувствовал что-то, сам был рыбак и такие вещи понимал, да никому не рассказал, а другие и знать ничего не знали. Теперь вот Агнес осталась, одна из всех верна семейному промыслу: хотя и не ловит рыбу, но продает ее всем желающим, эту тающую во рту весеннюю селедку. И Паулю отрадно втянуть знакомый запах рыбы, ради которой он ходил в море, и взглянуть в глаза правнучки, серые и спокойные, как у него самого.

Это его законное право. Родня все-таки. Поэтому я молча стою у стены и не подхожу к Агнес. Если мне хочется вспомнить запах селедки, я краду его у других прилавков, как и Пауль — у непроданных за день остатков, чтобы никого не обделять. Пауль и при жизни был такой — деликатный. Он мне стал вместо отца. Сам-то я сирота, и жениться не успел: ни детей, ни внуков не оставил на берегу, выходя с ним в море в тот день.

Если я подойду к Агнес и заговорю с ней, она меня увидит. Это нехорошо, но меня каждый раз так и подмывает спросить, почем сегодня голландская девственница. Агнес за словом в карман не лезет и найдет что мне ответить. Денег у меня, впрочем, нет, заплатить нечем, да и не удержать мне в руках даже самой мелкой монеты. Но Агнес добрая, может, угостит задаром, а там уж я как-нибудь справлюсь. Очень хочется селедки. У нее и правда особенный вкус. И свежий, и пряный, как сама жизнь. Может, Пауль не станет сердиться, если я все-таки к ней подойду? Это ведь Амстердам, здесь все может быть. Такой уж город.