С Рождеством тебя, Дадли!

— Я-то здесь работаю. А вот, спрашивается, что ты делаешь в Москве и к тому же на Рождество? — спросил Дадли, чувствуя, как губы неудержимо расплываются не просто в счастливой, а в прямо-таки по-идиотски блаженной улыбке.

Гермиона фыркнула и закатила глаза.

— Изучала пергаменты Распутина, здесь, в библиотеке Кремля… Ну, и, как обычно, потеряла чувство времени и пропустила мой… Хм… — она запнулась. — Мой рейс... Так что придётся мне торчать здесь до завтрашнего утра.

Дадли наблюдал за ней с растущим восхищением. Улыбка и голос Гермионы Грейнджер сотворили с ним множество замечательных и приятных вещей: жёсткий, колючий ком в горле теперь почти не ощущался, а настроение с каждой минутой становилось всё лучше. Таращась восторженным взглядом на длинные кудрявые волосы, вьющиеся вокруг её лица, он вдруг спросил:

— Ты замужем? — и нахмурился, коря себя за полное отсутствие утончённости и в ожидании ответа внутренне сжимаясь от страха.

«Вот я лопухнулся…»

К его удивлению, Гермиона рассмеялась, и её переливистый, звонкий смех мгновенно превратил Дадли в этакого большого и мягкого плюшевого мишку.

— Нет, — ответила она, все еще хихикая. — Свободна, как птица, — и добавила: — Ну, если, конечно, не принимать в расчёт то, что я практически замужем за своей работой. Так, расскажи о себе... Как ты ухитрился в конечном итоге попасть сюда?

Неподдельный интерес, зажёгшийся в её глазах, заставил Дадли напрочь забыть о двойной порции «Джека Дэниэлса» и поддаться на уговоры. Он не умел рассказывать о самом себе, но Гермионе Грейнджер каким-то образом удалось добиться от него подробностей. Она внимательно слушала и задавала вопросы. На продолжении всей его истории она то улыбалась, то хмурилась, а в какой-то момент даже накрыла его широкую, изувеченную в кулачных боях ладонь своей, худенькой и хрупкой. После этого Дадли готов был рассказать ей всё, о чём бы она ни спросила, лишь бы эта теплая, мягкая ладошка по-прежнему прижималась к костяшкам его пальцев.

Увы, тут совсем не вовремя встрял бармен и развеял волшебство момента, объявив, что бар закрывается. Недоумённо моргая, Дадли осмотрелся кругом и понял, что они — единственные задержавшиеся на столь долгое время посетители. Пристально глядя на Гермиону, он, чуть заикаясь, пробормотал:

— Может, поднимемся в мои апартаменты? Я… Хм… У меня есть печенье и чай.

Дадли смутился так, что даже щёки запылали: он всё ещё питал слабость к сладкому, хотя и не часто баловал себя, ведь для него это был вопрос личной дисциплины и самоуважения.

— Конечно, — безмятежно ответила Гермиона и спрыгнула с барного стула, позволяя оценить гибкую фигурку, обтянутую трикотажным тёмно-бордовым платьем.

Перебросив через руку пальто, она кивнула:

— Ну, давай, Дадли, показывай дорогу.

После этих слов сердце его восторженно кувыркнулось, он поспешно встал и повёл её к лифту. Всё время, пока они добирались до номера, Гермиона без устали болтала что-то о красоте русской архитектуры, и, благодаря этому, неловкость, которую испытывали оба, сошла почти на нет.

Оказавшись внутри, Дадли забрал у неё пальто и, скинув со своих плеч «Барберри», бросил одежду на кровать. Потом занялся приготовлением чая, а Гермиона, опустив бисерную сумочку на кофейный столик, удобно устроилась на кожаном диване в гостевой части номера. Несколько минут спустя вода в кофеварке закипела, и чай был почти готов. Надо сказать, у Дадли ушло несколько месяцев на то, чтобы избавиться от отвратительного вкуса дешёвого кофе, намертво въевшегося в стенки электрического прибора. Слава Богу, ему наконец удалось добиться этого, иначе смущение окончательно доконало бы его сегодня. Правда, один момент всё же испортил Дадли настроение: у него не оказалось заварного чая, и (увы, увы!) пришлось заваривать жалкий чай в пакетиках.

Когда он вернулся в комнату с двумя чашками в руках и жестяной коробкой с печеньем под мышкой, то не сразу заметил Гермиону. Диван оказался пуст, и паника тут же стиснула его горло жёсткими, холодными щупальцами.

— Какой красивый город, — донёсся тихий голос с противоположной стороны комнаты.

Гермиона стояла возле окна, наблюдая, как снег медленно укрывает Москву белым мерцающим одеялом.

Он тихо поставил чашки и коробку с печеньем на кофейный столик и подошел к Гермионе. Остановившись в дюйме от неё, он выглянул в окно. Отсюда открывался поистине великолепный пейзаж, но у Дадли никак не получалось сосредоточиться на нём: непослушные, пахнущие жасмином кудри почти касались его губ. Подгоняемая возбуждением кровь, бешено пульсировала в висках, и ему так сильно, так отчаянно захотелось поцеловать Гермиону, прикоснуться к ней, что пришлось до боли сжать кулаки, чтобы удержать себя в узде. Что поделать: самоконтроль никогда не был сильной стороной его характера.

Словно почувствовав эту внутреннюю борьбу, Гермиона развернулась к нему. Это движение уничтожило те безопасные дюймы, что Дадли оставил себе на случай отступления, и теперь между ними не было ничего, что помешало бы ему поцеловать её. Так он и сделал, и к его огромному удивлению Гермиона не отшатнулась от него, не оттолкнула, возмущённая самонадеянной лаской. Наоборот, обвила его шею руками и ответила на поцелуй. Она не протестовала, когда Дадли потянул трикотажное платье вверх, лишь коротко и резко выдохнула, когда он, рванувшись ближе, прижал её голой спиной к ледяному оконному стеклу.

Подхватив на руки, Дадли отнёс её к дивану, осторожно уложил на гладкую чёрную кожу, снял сапожки из овчины и аккуратно скатал тёплые шерстяные колготки. Сидя перед Гермионой на корточках, он смотрел на неё, лежавшую в одних лишь невесомых шёлковых трусиках, такую мягкую, со сливочно-мерцающей кожей и понимал: Гермиона Грейнджер — воплощение всего, что он когда-либо страстно желал и в чём отчаянно нуждался. Она улыбнулась ему, и появившиеся на её щеках ямочки напрочь выбили из Дадли дух. Он просто забыл о том, что надо дышать.

Костюм и рубашка улетели куда-то в угол с быстротой молнии, а ботинки, носки и нижнее бельё последовали за ними с максимально возможной скоростью. В следующую секунду Гермиона и Дадли уже целовались, и кончики её пальцев дразняще поглаживали его крепкую, широкую грудь. Вскоре он лежал между стройных бёдер, беспомощно утопая в её шелковистом, затягивающем тепле, прерывисто нашёптывая какой-то восторженный бред ей на ухо, и двигался, двигался, двигался всё сильней, резче, глубже…

Когда он наконец обессиленно рухнул рядом и опустил тяжёлую голову ей на плечо, Гермиона крепко обняла его и прошептала во влажные от пота волосы:

— С Рождеством тебя, Дадли.

Он хотел спросить: «Почему? Почему я?», но язык отказывался повиноваться, поэтому Дадли просто прижал Гермиону к себе и погрузился в блаженную дремоту.

Когда он проснулся на следующее утро, в номере никого кроме него не было. Откровенно говоря, подсознательно Дадли ожидал чего-то подобного. Он почему-то сразу понял, что с первым же солнечным лучом Гермиона исчезнет. Сейчас ему вообще казалось, что она была, возможно, лишь прекрасным порождением его фантазии. Может, он ничем и не заслужил подобного рождественского подарка…

Дадли оказался, однако, несколько смущён тем, что проснулся не на кожаном диване в гостиной, а в собственной постели. Но вскоре и об этом перестал беспокоиться: в конце концов, Гермиона Грейнджер была ведьмой, так что некоторые странности являлись, можно сказать, обычным делом.

Какое-то время Дадли просто лежал в постели, не в силах пока вернуться в тот безумный мир, который окружал его до этой волшебной ночи. Наконец, он встал и, всеми силами пытаясь игнорировать тягостное чувство, поселившееся в сердце, побрёл в туалет. Только выйдя из душа, он заметил написанное красной помадой на зеркале сообщение: номер телефона и несколько слов:

«Позвони, когда вернёшься в Лондон. Г».

Облегчённо выдохнув, Дадли тихо рассмеялся и радостно подумал:

«Пора возвращаться домой!»