Преподобная Синклитикия Александрийская или малая аскетика

Скажем и об опыте построения им свободной жизни, о его педагогической деятельности.

Еще в бытность преподавателем Нижегородской семинарии иеромонах Варнава сумел мягкостью, доверительностью обращения наладить добрые отношения с учащимися, пользовался среди них популярностью. В 1919 году в Нижнем Новгороде образовался православный христианский кружок, куда входило около двухсот юношей и девушек. Из-за давления властей просуществовал он недолго, а перед закрытием часть его участников ушла под окормление епископа Варнавы. Так пришла к нему шестнадцатилетняя Вера Ловзанская, которая впоследствии помогла своему наставнику выжить в этом мире, хранила его рукописи. Разными путями собирались вокруг епископа дети «бывших» людей, обреченные на изгойство. Семнадцатилетний Коля Давыдов, обуреваемый тоской, посещает Макарьевский монастырь, где впервые видит владыку (сам юноша вместе с матерью и сестрой бежал из Москвы от надвигавшегося голода). Судьба и внутреннее состояние этого молодого человека характерны для российской молодежи той эпохи. Трех лет он остался без отца, служившего офицером на Кавказе и зверски убитого повстанцами в Пятом году. Слезы матери над трупом мужа — первое воспоминание детства. Постоянное переживание — чувство одиночества. Хотя одиннадцати лет его отдали в московский кадетский корпус, он ощущал себя чужаком среди сверстников. Даже во сне Николай помнит свою главную боль: «Как тяжело жить здесь, на земле». Позже писал духовному отцу: «Я страдал душой. Неужели нет никого, кто пожалел бы меня? Ведь и я человек, и мне хочется ласки и участия». Епископ Варнава понял его состояние, душевную потерянность. Сделал своим иподиаконом, позволил пожить в монастыре. Брал с собой в лес, на прогулки по берегу Волги; дорогой беседовал, рассказывал о цели христианской жизни, назначал послушание; советовал, как молиться, что читать, как жить. И конечно же — исповедь в ее первоначальной, древней форме: постоянное откровение помыслов, вникание во внутренний мир другого, врачевание воли. Николай писал в тогдашних дневниковых записях, что нашел в епископе искреннее участие. «Впервые в жизни я встречаю ласку от постороннего…»

Так, в необычных встречах на перекрестках судеб прибивалась к нему зеленая поросль, юные прекрасные ростки старого мира, обреченные революцией на прозябание, а то и на прямую гибель.

Примечательно, что после принятия юродства возле подвижника осталась одна молодежь. Он возвращал им смысл жизни, разрывал путы времени, показывая, что от каждого, как в эпоху гонений на первых христиан в Римской империи, зависит судьба Церкви.

В 1925 году епископ покупает полдома на Сенной площади и переезжает туда от Карелиных. За окнами сгущался мрак, но спустя годы владыка тепло вспоминал о жизни их тогдашнего сообщества: «Мы жили, не думая о завтрашнем дне». И им было светло в их надеждах и труде.

Послабления, допущенные режимом в годы НЭПа, сворачивались, атмосфера сгущалась; чтоб сохранить духовное горение, надо было вновь уходить от политической непогоды, пытаясь сберечь церковный строй жизни.

Сам епископ не поддерживал контакты с официальной иерархией, считая, что та слишком подобострастна перед земной властью, однако парадоксальным образом Константина Нелидова (в монашестве Киприана), своего духовного сына, в начале тридцатых годов благословляет работать в канцелярии митрополита Сергия (Страгородского), будущего патриарха, и тот весьма выделял молодого священнослужителя за доброе настроение. В 1928 году о. Киприан получает назначение служить в Кзыл — Орде. Это было знаком судьбы, и епископ принимает решение переезжать в Среднюю Азию и под покровом официального прихода строить невидимый миру тайный монастырь.

Лишь на краю социалистического рая, в пустыне, можно было попытаться наладить сокровенную жизнь христианской общины. Кзыл — Орда — недавняя столица Казахстана, небольшой азиатский городок, затерявшийся среди золотых барханов. В старой части города женщины в парандже скользили по узким улочкам из глиняных хибарок.

Советская власть превратила этот край в место ссылки; с половины двадцатых годов из Центральной России сюда направляли политически неблагонадежных; многие приезжали по собственной воле, в надежде, что здесь их забудут вездесущие органы. Удаленность от центра, бедность, крайняя нужда в культурных и научных кадрах и впрямь способствовали некоторому смягчению режима.

О. Киприан служил в местном храме; в воскресный день все общинники (приехало их с епископом семь человек) приходили на службу, читали на клиросе. Владыка — здесь его уже называли дядей Колей — без бороды, в обычной светской одежде стоял среди мирян. В будни девчонки уходили на работу, вечером и по ночам работали в саду, поддерживая домашнее хозяйство.

По улицам города постоянно гнали партии раскулаченных (общинницы носили им на пересыльный пункт, расположенный в бывшей мечети, еду). И хозяин дома, который снял дядя Коля, рассказывал об устройстве на острове в Аральском море лагеря для многосемейных раскулаченных крестьян, присылаемых сюда на поселение — на скорое переселение в жизнь вечную: ведь в одной из самых жарких точек Средней Азии в сутки давали по кружке воды.

Окружающая пустыня (на этот раз не только нравственная, но и географическая), тягучий восточный быт и давящая тягостная атмосфера надвигавшейся из далекого центра грозы, омрачавшая лица занесенных сюда трагической судьбой русских людей, — все воскрешало и делало особенно близкими фигуры древних монахов из патериков и житий. Он пишет на темы раннехристианской истории и, в частности, жизнеописания преп. Синклитикии Александрийской (III–IV вв.) и святителя Григория Акрагантийского (VI–VII вв.). Оба святых в юном возрасте по зову совести ушли из мира, но Синклитикия ни разу не выходила за ограду монастыря, а Григорий, после воспитания, полученного в пустыне у одного из тогдашних старцев, избирается народом на епископскую кафедру и, оберегая свою паству, претерпевает многие страдания, неправедный суд и заключение. Оба, пройдя долгий жизненный путь, достойно переносили выпадавшие им испытания (тяжкую болезнь у одной; клевету, гонения у другого).

Чтобы воля устояла в добре, «надо при любых искушениях терпеть и молиться», — записывал владыка уже свой опыт. Несмотря на многочисленные опасности, коварные ловушки, устраиваемые князем мира сего, еп. Варнава старался не сойти со своего — Богом определенного — места и, хотя и немощными малыми силами (и помощью немногих оставшихся верными духовных чад), старался освящать эту землю, увязывать, соединять ее со Христом.

Так прожили здесь около трех лет. Но однажды в храме на дядю Колю наткнулся бывший нижегородский священник, узнав в нем епископа. Пошли слухи, сплетни; вскоре о. Киприана перевели на дальний приход в поселок на Аральском море. Обнажились бесплодность и опасность дальнейшего здесь пребывания. В августе 1931 года выехали в Москву.

Дядя Коля поселился в Останкино, в квартире Виктора Ивановича Долганова, главного архитектора по озеленению столицы, в маленькой комнатке, почти кладовке, при нем остались сестры Долгановы (остальные девушки уехали в Нижний). О. Киприан вновь устроился в канцелярию митрополита Сергия. Почти два года прошли в городской каменной пустыне, охваченной страхом и тоской. Владыка искал указания Божьего о дальнейшем пути. Он все ждал, что за ним придут. И пришли. В марте 1933 года нагрянули с обыском, арестовали Валентину и Фаину Долгановых, но епископа, лежавшего с высокой температурой, не тронули. Через несколько дней владыка сам отправился на Лубянку узнать о судьбе духовных дочерей, при этом разминувшись с воронком, мчавшимся за ним.

Обвиняли его по знаменитой 58-й статье (пункты 10, 11) в создании контрреволюционной организации (то бишь монастыря). Следователи, обнаружив в своих сетях епископа, пытались раздуть дело, подвергнув узника воздействию знаменитой «мельницы» — цепи непрерывных допросов, угроз, оскорблений при одновременном помещении в одиночку, пол которой периодически нагревался, создавая в камере нехватку воздуха (позже и до самой смерти владыка страдал тяжелой формой стенокардии). «Вспоминаю, как на Лубянке меня вызывали к современным Закревским, — писал владыка десятилетия спустя. — Разговор на пятьдесят процентов прерывался страшным криком и, по выражению Пушкина, чисто “русскими словами”». Система вновь пыталась его сломить, но епископ, по слову пророка Давида, защищался броней кротости и юродства. Он отказался от всякого участия в следствии. Его подписи нет в деле (эту высокую норму поведения вновь открывало для себя подсоветское общество послесталинской эпохи). От сестер Долгановых пытались добиться признаний, что их духовник разыгрывает сумасшедшего, но это чекистам не удалось. Разматывание нерядового дела (с расстрельными приговорами жертвам и наградами палачам) провалилось…

«Тройка» приговорила Беляева Николая Никаноровича и Нелидова Константина Алексеевича к трем годам концлагеря, а сестер Долгановых к трем годам ссылки. Срок епископ и его ученик отбывали в алтайских лагерях, созданных для могущественного ведомства «Шосдорстрой», прокладывавшего Чуйский тракт, автомобильную дорогу в Монголию. Огненные печи заключения владыка прошел во всеоружии аскетического подвига, и они, опалив, не смогли уничтожить его, выпустив невредимым. Почти всегда молчал, при контактах с администрацией чудил (на вопрос о специальности, например, отвечал: кормчий), из — за матерщины и адского быта, царившего в бараке, весь день проводил под открытым небом, блуждая в белой длинной сатиновой рубашке по зоне, от работы отказывался, получая штрафной паек; его помещали то в слабосильную команду, то в психушку (в Томске). Несколько лагерных медработников, также отбывавших срок за религию, приметив в этом шизофренике прозорливый ум и духовный опыт, прониклись к нему уважением и стали помогать. Сохранились свидетельства солагерников о случаях поразительного предвидения им будущего: предсказал смерть любимого ученика (о. Киприана) средь лета и в расцвете сил; неожиданное освобождение Татьяны Шураковой, только начавшей отбывать нескончаемый десятилетний срок…

В 1934 году, оставив родителей, в Сибирь уехала Вера Васильевна Ловзанская, решив посвятить жизнь спасению духовного отца (о том, что будет именно так, ей заранее предсказала дивеевская блаженная Мария Ивановна). По окончании срока дядя Коля отправился к ней в Томск.

При получении паспорта он изменил отчество и год рождения, однако все равно попадал в работоспособную категорию граждан и по советским законам должен был отбывать трудовую повинность где — нибудь на предприятии или в учреждении. Соприкосновение с зараженным ненавистью и страхом обществом грозило новым арестом, да и очутиться в трудовом коллективе подвижнику представлялось духовно бессмысленным. И следующие почти три десятилетия дядя Коля живет в полуподполье, в пустыне безбожия, удивительно незаметный для соглядатаев, хотя его необычный облик неизменно привлекал внимание посторонних. Он постоянно за работой: пишет книги, записные книжки, много фотографирует, создавая своеобразную летопись эпохи, раздумывает над судьбами своего народа и, конечно, непрестанно молится — о Церкви, о родине, о путях ее нравственного выздоровления. В 1948 году, предчувствуя политические перемены в стране и надеясь издать свои труды, переезжает в Киев, поближе к западной границе. Осуществления многих из своих прозрений (в том числе выхода в свет своих книг) он уже не увидел телесными глазами: умер 6 мая 1963 года.