Том 6. Рассказы. Золотопромышленники

VIII

Чтение дневника продолжалось и на следующий день. Это было лучшим развлечением среди приисковой скуки. Читал опять Егор Егорыч. Даже он на время потерял свой обиженный вид.

– Господа, внимание…

«Августа 6. Странно, что, когда я брал прииск в аренду, не было даже мысли о самом ближайшем, т. е. о помещении. Воображение рисовало картину во вкусе Майн-Рида, и себя самого я представлял чем-то вроде Робинзона. Говорили, что на „Шестом номере“ есть что-то, и это „что-то“ оказалось полуразвалившейся землянкой. Но как-нибудь можно перебиться до осени, а разведки сделать необходимо. В двух шурфах оказались порядочные „знаки золота“. Беда в том, что рядом было совершенно пусто. Это меня серьезно огорчает.

– В горах завсегда так, Николай Сергеич, – успокаивает меня Лука в качестве специалиста: – речонка крутая, ну, золото и подбилось гнездами…

– Этак и правильные работы нельзя будет поставить.

– А отчего нельзя? Можно натакаться на огромное гнездо, вот все и окупится сразу.

– Гм… да… Конечно, бывают случаи.

– Все от того, Николай Сергеич, у кого какое счастье… На одном месте могут пять человек разориться, а шестой разбогатеть.

– Шестой?

– Кому, говорится, счастье…

А если я именно этот шестой? У меня даже является что-то вроде надежды. Впрочем, молчание… Настоящие игроки никогда не смотрят своих карт, пока не сдана вся колода. Будем ждать и терпеть. Вчера нашу землянку чуть не залило водой, которая просочилась где-то в стене. Положение становится проклятым. Рабочие ропщут, и я начинаю ждать открытого восстания моих верных подданных. В общем скверно. Впрочем, погода, по-видимому, желает исправиться. Было уже два солнечных дня!

12 августа. Ура! Солнце… Запоздавшее солнце, но все-таки солнце. Ведь все лето было отчаянно-дождливое, а тут и свет и тепло. Рабочие заметно приободрились. Но в самый разгар работы неожиданный сюрприз. Сегодня утром приходит Лука, по обыкновению несколько времени мнется, а потом говорит залпом:

– Николай Сергеич, а ведь хлеба-то у нас нет.

– Как нет?

– Да уж так: все съели.

– Что же ты раньше ничего не говорил, Лука?

– А што говорить, когда он был. На завтра еще хватит. Надо будет дьячка послать, потому как у него лошадь. Она живой рукой обернется… Уж дьячок обыщет… Тут где-то есть деревнюшка, верстах в пятидесяти.

– А что мы будем делать, пока он ездит?

– Поголодаем малость. У воды без хлеба пока еще не сиживали.

Дьячок получил пять рублей на хлеб и отправился в экспедицию. Мы его провожали самыми трогательными советами.

– Уж я постараюсь, – говорил он с каким-то самодовольством. – Уж будьте покойны. Из земли добуду.

– Водки, главное, не касайся, – советовал Лука.

Августа 10. Увы! мы голодаем уже третьи сутки. Настоящий форменный голод. Чтобы обмануть желудок, пьем горячий настой из шалфея и едим грибы. Лука добывает в лесу луковицы горной саранки, и мы делаем из нее похлебку. Положение становится безвыходным. Ходил на охоту, но ничего не убил. Голодные рабочие мрачно отмалчиваются. Заставлять работать голодных людей несправедливо, и они ровно ничего не делают. Конечно, во всем виноват Лука, не предупредивший вовремя. Сегодня он, впрочем, понес достойное наказание. У нас было две лошади. Дьячок уехал на своей (есть подозрение, что он совсем не вернется), оставалась лошадь Луки. И вдруг – представьте ужас нашего положения: эту вторую лошадь, представлявшую для нас и железную дорогу и пароход, сегодня задрал медведь. Мы отрезаны от всего остального мира. Лука в полном отчаянии.

– Ежели бы две лошади ходили вместе, так медведю не скрасть бы ни в жисть, – уверяет он. – Которая-нибудь да учуяла бы. А все из-за вас, Николай Сергеич!

– Вот тебе раз!

– А уж так. Ведь вы послали дьячка за хлебом.

Это меня взорвало, как верх всякой несправедливости. Я виноват! Может быть, я же виноват, что рабочие выпили мою водку, что шел целое лето дождь, что стонал горюн? Нет, это невозможно! Я начинаю терять терпение. А голод начинает всех донимать, и я приписываю несправедливость Луки именно голоду. Голодный человек не может быть справедливым („Какая верная мысль!“ – замечает Ефим Иваныч, любивший покушать). Я впадаю в философию и начинаю понимать, что именно только голодные люди могли дойти до философских обобщений. Больше ничего не остается делать голодному человеку, как только обобщать, анализировать, размышлять и углубляться в корень вещей. Есть даже целые нации-философы, как мой башкир Ахмет. Этот милый субъект лежит совершенно неподвижно по целым дням, очевидно, стараясь не расходовать последнего запаса энергии, и я как-то поставил это на вид упавшему духом Луке. Но оказалось, что подкладка этой башкирской философии совсем другая.

– Хорошо ему лежать, идолу! – выругался Лука. – Он вот лежит таким манером, а потом пойдет потихоньку, отрежет кусище от моей задранной лошади, поджарит на угольках и слопает. Ну, вот и лежит… Тьфу!

Но на четвертый день Ахмет не вытерпел и заявил мне в самой категорической форме:

– Твой дьячка кунчал… Ахмет домой гулял… расчет.

Получил расчет и ушел. Это очень скверный пример для других. Остающиеся двое рабочих смотрят на меня такими голодными глазами, и я начинаю серьезно их побаиваться. Ложусь спать с заряженным ружьем, хотя и сознаю полную бесполезность такой предосторожности.

Августа 14. День отчаяния… день позорного отступления. Бывают же такие проклятые дни! Сегодня ночью мои мрачные сотрудники бежали, захватив на память мое ружье и чемоданчик. У меня от голода делаются спазмы в желудке и голова начинает кружиться. Лука сохраняет удивительную ясность духа и для нравственного ободрения вспоминает разные случаи из своей севастопольской жизни. Утром, когда убежали рабочие, Лука долго молчал и только встряхивал толовой, точно отгонял муху. Наконец, он проговорил:

– А знаете, Николай Сергеич, отчего вся наша причина вышла?

– Отчего?

– И даже весьма все это дело просто, ежели разобрать. Бабы у нас на прииске не было – вот и вся причина. Она, эта самая баба, разве бы стравила медведю солонину? Ни боже мой, ни в жисть… Тоже и касаемо водки, ухранила бы в лучшем) виде. Никому бы понюхать не дала… А уж ежели насчет хлеба, так мы бы еще две недели сыты были. Одним словом, все от бабы вышло…

Вопрос о бабе поднимался еще при найме рабочих, но ни одна „стряпка“ не пожелала забираться с незнакомой артелью в такую трущобу, как „Шестой номер“. На промыслах вообще баба знает себе цену и давно разрешила свой женский вопрос. Как мне кажется, Лука был прав… Отсутствие женщины даже в такой примитивной форме, как промысловая стряпка, чувствуется на каждом шагу. Но теперь было уже все кончено, и женский вопрос для „Шестого номера“ остался открытым.

Итак, день позорного отступления… Золото было найдено, и хорошее золото, судя по знакам, и оставалось только его реализовать, что составляет вопрос будущего. Когда мы с Лукой уходили с прииска, сопровождаемые насвистыванием горюна, мне показалось, что в стороне мелькнула неуклюжая медвежья тень. Может быть, он провожал нас насмешливым взглядом и облизывался, вспоминая съеденную солонину».

Этим заканчивался дневник «Старика». Слушатели несколько времени молчали, не зная, что говорить. Но из этого затруднения вывел всех Пржч.

– Что же, господа, к предыдущему добавим бежавшего с пятью рублями дьячка…

– Задранную медведем лошадь Луки…

– А тень неудавшейся приисковой бабы? Куда мы ее поместим? Такой и графы не придумаешь… Ах, «Старик», «Старик»!.. Кого угодно насмешит…

– Одним словом, комик!.. И ведь как гладко пишет…

– В некоторых местах даже совсем трогательно, – прибавила от себя Парасковья Ивановна, делая томные глаза. – У него положительно есть сердце…

– Сердце при нем и останется, а нам вот нужно будет серьезно подсчитать, господа…

– Да, да подсчитать… Нам его не нужно, и своего мы не желаем отдавать…