Том 6. Рассказы. Золотопромышленники

VII

После этого происшествия, конечно, всякие отношения между Валежным и Незабвенным были прерваны. Борис Борисыч сказался больным и целых три дня не показывался из конторы. Кузьмовна на цыпочках подходила к дверям и подолгу прислушивалась, что делает барин: «Шагает из угла в угол, как маятник, и делу конец!.. Тоже вот воды страсть сколько выпил…» Своим старым умом Кузьмовна очень хорошо смекала, откуда на барина навело сухоту, и про себя постоянно ругала «желтолапую Наташку».

«И чего польстился: из себя спичка спичкой, никакой настоящей женской красоты… тьфу!.. – раздумывала Кузьмовна, стараясь самым добросовестным образом очернить Нату хоть в своих глазах: и то легче. – Удивительное это дело!.. Точно не стало этого добра, нашей-то сестры, баб… только выбирай! Барин заправский в годах… ну, да еще за молодого постоит…»

Иногда, увлекшись течением своих мыслей, Кузьмовна принималась думать вслух, причем, конечно, больше всего доставалось Незабвенному прииску.

– Еще человек женатый называется… – ораторствовала Кузьмовна, с сердцем тыкая какой-то горшок в печь: дело происходило в кухне. – Ну, и глядел бы за женешкой-то – на то ты и муж называешься… обязанность такая мужецкая, да! Жена задурила, должен взнуздать… а еще муж… тьфу!..

– Кто муж-то, нянька? – спрашивал Белоусов, любивший заглянуть в кухню, когда там топилась печь, – может, и перепадет что из съестного. – Какого ты мужа нашла?

– Кто… известно кто!.. Распустил требушину-то свою и думает, хорошо.

– Это ты насчет Агапа Терентьича?..

Белоусов подмигнул левым глазом в сторону барской комнаты, – дескать, знаем! – и не без важности прибавил:

– Ты это совсем напрасно, нянька… Она совсем не жена Агапу Терентьичу. Верно говорю…

– Но-о?.. Ах, она…

– А ты думала, Борис-то Борисыч глупее нас с тобой? Небось, дело свое тонко знает… только вот теперь маленькая заминка вышла. Ну, да ничего: барышня Наталья Игнатьевна добреющая…

– Уж молчал бы! Туда же… добреющая…

Белоусов только ухмыльнулся и вышел поскорее из кухни, опасаясь проболтаться Кузьмовне. Как все люди «робкого характера», этот молодой человек был ужасно болтлив, и каждая новость его мучила, как попавшая в глаз соринка; а теперь ему было полное основание опасаться за свой язык: на душе лежала настоящая тайна – именно нужно было передать Борису Борисычу маленькую записочку от самой Натальи Игнатьевны. Она так ласково просила его, Белоусова, сохранить тайну и расспрашивала про барина, что он и как. Белоусов мот засвидетельствовать, что барышня была такая скучная и два раза вытерла глаза платком.

– Так передашь своему барину в руки? – спрашивала барышня несколько раз.

– Непременно-с… Прикажете насчет ответу-с?..

– Да… нет, ничего не говори, а только не попадайся с запиской на глаза Агапу Терентьичу – он и тебя убьет!

После необходимых предосторожностей и всякой таинственности записка Наты очутилась наконец в руках барина, который прочитал следующее:

«Я чувствую, что после всего случившегося не должна вам писать… Есть такие люди, которые всегда и во всем виноваты, хуже того – они вечно виноваты пред самими собой, пред своей совестью. Лежу теперь больная, совершенно одна… Прощайте, прощайте!

Еще так недавно ваша Ната».

Борис Борисыч внимательно перечитал эту записку несколько раз и горько улыбнулся: он не верил ни одной букве этой записки, которая являлась в этой глупой истории только лишней каплей общей лжи.

– Her, совершенно достаточное количество глупости на мою долю! – проговорил он вслух. – Довольно… довольно…

Собственно говоря, Борис Борисыч сильно колебался: желание видеть Нату, говорить с ней казалось ему недосягаемым счастьем, но благоразумие превозмогло, и он остался. Записка осталась без ответа, и только одна Ильза, все время лежавшая под письменным столом, могла бы рассказать удивительные вещи: как Борис Борисыч плакал, как он обнимал ее, Ильзу, и целовал в лоснившийся шелковый лоб. Собака оставалась единственным верным другом…

Так отношения между Валежным и Незабвенным закончились навсегда. Борис Борисыч с особенной энергией погрузился в свои приисковые дела и совсем не интересовался, что происходит на Незабвенном, хотя и не мог застраховать себя от болтовни Кузьмовны. Так дело тянулось до самой осени, когда по целым неделям шел дождь и наступили бесконечные темные ночи. Приисковые дороги превратились в сплошную грязь, и ездить по ним можно было только верхом. В пасмурные короткие дни можно было слышать только печальный крик отлетающих в теплые края журавлей, – все, что жило и веселилось в лесу, теперь смолкло. Скука, особенно по вечерам, наваливалась страшная, и Борис Борисыч по целым часам ходил из угла в угол. Иногда он заставлял что-нибудь рассказывать Кузьмовну, иногда дрессировал Ильзу, иногда насвистывал какую-то мудреную арию из старинной оперы.

Однажды осенним темным вечером, когда Борис Борисыч чувствовал себя особенно скверно, к нему вошла Кузьмовна, потопталась на одном месте, повздыхала и только после этих предварительных манипуляций проговорила:

– Приехал… ну, тот…

– Кто?

– А с Незабвенного… толстый такой. Выпимши сильно.

– Кого ему нужно?

– Вас спрашивает… «беспременно, говорит, нужно».

– Ты перепутала что-нибудь, нянька… Толстый ко мне не поедет, потому что я его в шею выгоню!

– А вот приехал… пьяненький такой и все плачет.

– Ну, так скажи, чтобы убирался к черту!

Кузьмовна ушла и вернулась, вытирая передником глаза.

– Это еще что такое?.. Ты, кажется, с ума сошла, нянька?

– Жаль барышню… помирает она, сказывает.

– А, опять ложь!.. – вскипел Борис Борисыч, и у него в голове вихрем закружились тысячи мыслей, но слово «смерть» как-то подавляло собой все остальное. «Может быть, в самом деле, что-нибудь случилось, – думал он: – прежде всего человек, а потом уж наш враг или друг…» – Ну, пусти этого мерзавца!.. – громко проговорил он, решившись на что-то.

Агап Терентьич вошел в контору, придерживаясь за косяк, и униженно раскланялся; от него так и пахнуло перегорелым спиртом, как от старой винной бочки., Борис Борисыч не мог скрыть своего отвращения к этой гадине и брезгливо отступил к столу.

– Она умирает… – заплетающимся языком проговорил наконец Агап Терентьич и сильно пошатнулся. – А я не виноват… нисколько не виноват, Борис Борисыч!

– Что вам угодно от меня? – обрезал его Локотников, едва сдерживаясь от желания вытолкать в шею этого пьяного мошенника.

– Борис Борисыч, ей-богу, не виноват!.. Тогда меня заставили выгнать вас, и раньше… ах, господи, господи!.. Убить меня мало за мое плутовство, Борис Борисыч… а Наталья Игнатьевна совсем до меня не касались, то есть я даже близко к ним подойти не смел, а не то, чтобы вроде как содержанкой их иметь… Все врал!..

– Как и теперь?

– Нет, теперь не вру!.. Видит бог, не вру! Борис Борисыч, голубчик, она ведь умирает!.. Одна осталась… тяжело ей, бедняжке! Ну, и придумала: хочу, говорит, во всем покаяться человеку, перед которым во всем виновата… Ах, какая женщина, какая женщина! Ради бога, Борис Борисыч, поедемте… до утра не доживут…

– Ничего не понимаю…

Агап Терентьич повалился в ноги и в каком-то исступлении начал стучать о пол своей круглой толстой головой. Эта выходка окончательно убедила Локотникова в необходимости ехать, чтобы разрешить эту неразрешимую загадку на самом месте действия. Захватив с собой аптечку и бутылку вина, он отправился в обществе Агапа Терентьича на Незабвенный и на всякий случай сунул в карман револьвер.

– Это вы для чего-с? – почтительно осведомился Агап Терентьич.

– Это? А это лекарство для вас, если вы меня еще раз обманете… Поняли?..