Зверь выходит на берег

Ольга посмотрела на запад, где под пурпурным облаком виднелись острые трубы, из которых валил дым. Очень хотелось кричать — воде, закату, далёкому городу: «Да заберите же вы меня, здесь ничего нет!» — но ведь это уже неправда... была эта боль — двухлетней давности и сегодняшняя — ослепляющая, оглушающая, оставляющая следы крови на платье, оставляющая чувство, что ни до этого дня, ни после ничего не существовало, а тогда-то жизнь побыла... Ольга, не проронив ни слова, хотя многое могла порассказать реке, пошла домой.

Через месяц, когда о туманах позабыли, дороги замела пыль, к Ольгиному дому пришёл Гриша. Надел поношенный отцовский костюм, раздобыл где-то букет и начал теребить цепь, смыкавшую калитку с забором. Несколько минут она неподвижно стояла у окна, опять их глаза встретились, но за толстым стеклом, отдалённый просторным двором, её взгляд не имел того гипнотического действия. Гриша лишь минуту смотрел на неё, а затем яростно затряс цепью и крикнул:

— Пусти!

Она прижала ладонь к стеклу, прошептала:

— Да погоди же,— и бросилась в соседнюю комнату.

— Мама, мама! — заторопилась она.— Посмотри на меня, ну пожалуйста,— ей казалось, что удары её сердца сотрясают пыльный рыжий закат.

Мать упрямо глядела на солнце.

— Ты же так ослепнешь! — она задёрнула шторы.— Посмотри, ну! Там Гриша пришёл. Помнишь Гришу? Зовёт меня.

Ольга закрыла плечи бежевым платком с серебристым узором и, худенькая, белолицая, сделалась похожей на призрака. Мать нехотя перевела на неё слезящиеся больные глаза. Тонкие губы были крепко сжаты, рука мелко дрожала. Ольга опустилась перед ней на колени:

— Хочешь сказать, да?

На журнальном столике рядом с постелью, где мать неподвижно лежала уже второй год, всегда были готовы карандаш и блокнот. За это время она исписала лишь три его четверти.

«Гриша, дóкторов?» — спросила мать.

— Да,— живо закивала Ольга.

«Влюбилась, что ли?» — при этих словах нажим материнской руки чуть усилился, и злая усмешка полыхнула в неподвижных зрачках.

— Не знаю,— растерялась Ольга.— Больно с ним. Но думаю и понимаю: без него ничего и нет...

«Тогда шкатулка»,— мать перевела взгляд на ту часть ковра, которую пересекал осколок солнечного луча.

Ольга с трепетом извлекла из-под половицы-секрета маленькую коробочку с драгоценностями. Это всё, что осталось от сбережённых на храм подаяний: за последние пару лет тайник изрядно опустел.

«Серебро»,— вывела материнская рука.

Нажим был до того слабым, что, не будь карандаш остро заточен, не удалось бы разобрать ни буквы. Для Ольги материнский голос, чем бы сдавлен он ни был — болезнью ли, шумом ветра, смертью,— всегда оставался громовым раскатом.

Она вышла на улицу в белом платье, с серебряной нитью на шее, в серебряных серьгах с жемчугом, с полосками серебра на указательных пальцах и замерла в нерешительности.

— Ну, вот ты и пришёл,— сказала, открывая калитку,— так светло ещё.

Гриша вошёл в дом. Они пили чай, только с наступлением сумерек вышли погулять. Разговор не клеился; стоило взглядам встретиться, как оба словно немели. Ольга подумала, что вот он — её крик, который так долго она носила в себе, сама того не зная. Её охватил восторг, но к нему примешивалась и едва сносимая тоска.

— Я знаю, что с тобой поступил очень плохо,— пробормотал Гриша, когда они остановились, а вокруг сделалось совсем темно.— Если скажешь, я тебя больше никогда не трону, но ты прости меня. Мне так плохо, как после твоего взгляда в тот день, никогда не было.

— Плохо?! — выдохнула Ольга.

— Да...

— Ну хорошо, говорю я тебе: никогда не трогай меня, никогда не подходи! Что теперь?!

Гриша молча попятился к воде.

— Нет уж, стой. А зачем ты мне, думаешь, такой нужен, покорный?

— Не покорный. Главное, не обидеть тебя больше, никогда.

— Злой ты, Гриня.

— Я злой, поэтому я один.

— Все — одни,— отрезала она.— А ты умеешь кричать? — вдруг пришло ей в голову.

— Ну да.

— Помнишь, что я тебе тогда сказала? Помнишь, да? Вот закричи. Повернись к воде и закричи, так сильно, как только можешь, со всей болью, со всем «плохо», которое испытывал. Попробуй, ну?

Гриша в нерешительности повернулся к реке и закричал. Сначала слабо, но она посмотрела на него с недоумением, и он, глядя на воду, завопил по-настоящему, вложив в это всего себя. Ольга удовлетворённо улыбнулась и спросила:

— А если скажу утопиться — пойдёшь?

Он изумлённо уставился на неё, потом медленно, протяжно пожал плечами и покачал головой.

— Только девочек портить сила есть, да? — злобно пробормотала она.— А потом, спустя два года,— «плохо ему»... цветов нарвал да пришёл, чтоб шаркать рядом да молчать.

От негодования Ольгу била дрожь, а потом всё померкло: Гриша схватил её за плечи, притянул к себе, опустил на песок, с едва слышным стоном впился в губы.

— Самый ты скверный человек из всех, кого я знаю, самый страшный. Поэтому ли я тебя люблю? — вслух думала она, когда густой ночью возвратились к её калитке.

Во тьме не было видно, как он удивлённо улыбнулся.

Во всякую свободную минутку, а их было немного, Ольга приходила к реке и смотрела за её черту. Воображала себе там свободу: от пересудов соседей, не любивших ни её, ни Гришку, воображала новую, с чистого лица писанную, собственную семью, где не будет ни бубнящего бога-отца, ни парализованной матери, велящей поочерёдно брать то золото, то серебро и идти в них по нищим улочкам.

Мать лежала в комнате неподвижно и заливалась немым кашлем. Молодые терпеливо ждали её смерти, туманы сменялись пыльными ветрами, завод пыхтел через реку, жизнь обещала течь неглубокой илистой речкой, пока не иссохнет от усталости. Но зимой незадачливый Гришка попал в неприятности: в городке его арестовали за мелкую кражу. Стали ждать суда.

— Как же нам быть? — спросила Ольга, сидя подле матери.

Та молчала.

— Придётся денег много достать. Я всё продам,— задумчиво говорила дочь, разглядывая маленькое колечко на пальце.— С кем же мне сговориться, кого б попросить?..

Деревенские нашептали, что дешевле ей попробовать договориться не с милицией или судом, а с тутошними, районными бандитами, которые покрепче любой власти держали и город, и завод, и окрестные деревеньки заодно. В Сорино их предводитель, Ваня Грелов по кличке Грелка, прежде никогда не приезжал. Ольга отыскала его в Окрипино, под мартовским снегопадом терпеливо ожидала аудиенции, ближе к темноте пригласили, зашла в хату, где бандитский король восседал в кругу приятелей после бани. Это был совсем молодой паренёк, со страшным шрамом поперёк горла, с водянистыми смеющими глазами, детской наивной улыбкой.

— Сахарная девушка к нам пришла,— заговорщицки сказал он присутствовавшим; из углов раздались смешки, света было до того мало, что могло почудиться, будто из темноты хихикают тараканы.

Ольга, не обращая ни на кого внимания, впившись в насмешливые рыбьи глаза, рассказала, кто она, в чём дело и о чём просит. Грелка внимательно слушал, продолжал весело улыбаться и часто почёсывал шею.

— Так и кто ж этот Гриша тебе? — спросил он под конец.

— Жених,— твёрдо ответила Ольга.

— Сахарная девочка, такая молодая, а замуж уже собралась?

— А чего ждать?

— А действительно,— он хохотнул.

Ольга в сомнении теребила колечко на пальце и думала, положено ли в таких разговорах первой начинать о деньгах. На самом деле денег у неё почти не было, в деревенском магазине давно продукты давали под запись и честное слово, бумажек не видали по полгода. Но драгоценности, сбережённые когда-то матерью для богоугодного дела, могли выкупить беспутному Гришке свободу, поэтому она опасливо подошла к столу, за которым восседал Грелка, и нерешительно протянула руку с небольшой горстью золотых серёжек.

— Так ты мне уже задаток предлагаешь? — тот вдруг сразу сделался не то что серьёзен, а даже почему-то озлоблен.

Она кивнула, разжала пальцы, в тишине было слышно, как металл падает на дерево.

— Я жену ищу. Хорошую девушку надо бы, не порченную. В городе хороших днём с огнём не сыщешь, потому и езжу по деревням. Покатаешься со мной, поможешь найти?

— Да ведь я не сваха…— колеблющимся голосом ответила Ольга, инстинктивно накрывая золото ладошкой.

По углам вновь раздалось тараканьи смешки.

— Поедем, посмотришь.

Оказалось, что Грелка не любит одиночества, боится его. Как маленький мальчик, он не выносил, если хотя бы на минуту приходилось оставаться одному, особенно в темноте, когда в щелях свистит ветер или по стеклу стучит дождь. Солнечный свет был ему больше по вкусу, но и в светлое время он стремился окружить себя как можно бóльшим числом людей. В свите его были и обычные мордовороты, и проститутки, и отставные офицеры, и беглые преступники, и разорившиеся сразу, на заре капитализма, коммерсанты, и собственные его должники, которых он таскал для грязных поручений; был огромного роста водитель по кличке Кот, молчаливый и на первый взгляд казавшийся недоразвитым, на самом же деле лежала на нём глубокая печать далёкой детской тоски, причин которой и сам он уже не вспоминал; была цыганка — предсказательница судьбы, ничего не знавшая, впрочем, о том, как Грелка умрёт ближайшим летом, был сухой древний старик, утверждавший, что знает эти места ещё по Гражданской войне, любивший поскрипеть о том, как якобы ходил походом на Крым и стрелял там по удалявшимся в клубах дыма эвакуационным кораблям, а потом на берегу собирал офицерских коней, которых белые побросали перед бегством. Ольгу же Грелка стал называть не иначе как своей сахарной советницей, говорил, что такая светленькая, как она, непременно почует славное девчачье сердце и посоветует ему хорошую жену. Шутит он или говорит всерьёз, понять никто не мог, да ведь он и стрелять в человека мог с шуткой-прибауткой, но Ольга с первого же дня ездила в одном с ним джипе, а Кот, нарушая молчание, когда они перекуривали наедине, порывался обучить её стрельбе.

Разъезжая по округе, Грелка творил страшные вещи, и всегда в его глазах сверкал детский озорной огонёк. Ему было всё интересно, словно грабил, убивал и насиловал он всегда в первый раз. Там, где другие думали состорожничать, он веселился, будто в его руках были не оружие и людские жизни, а игрушки. Гришке он помогать не спешил, да что там — даже в город узнавать не поехал. Вёл себя так, словно Ольга всегда была где-то при нём и теперь просто воротилась из долгой разлуки. Золотые серёжки, четыре пары, Ольга больше не видела и начала догадываться, что по собственной же глупости угодила в плен.

— Цыганка сказала, сердце у тебя злое, хотя с таким белым личиком — быть же того не может... или как? — сказал он, сжимая её покрепче на заднем сидении машины.

— Не знаю. Может, и злое. Я никого не обижала специально.

— А не специально? Ты вот на меня глядишь, и вижу, что боишься, но я-то не от жизни сладкой стал таким.

— Да не выдумывай, не боюсь я тебя.