Зверь выходит на берег

— Мне иногда говорят, что даже когда я улыбаюсь, глаза сурово смотрят,— Ольга усмехнулась.

— Пустяки рассказываешь, милая... твой-то муженёк, поди, холит красоту-то такую?

— Ты меня боишься, бабуль? — удивилась Ольга.

Бабка Шпротовна коротко глянула на Кота, сидевшего за столом и точившего армейский нож. По руке его блуждала судорога от недавнего ранения, высохшее лицо было злым. Он делал вид, что не слушает, и часто смотрел за окно.

— Я,— сказала Шпротовна,— старенькая больно, чтоб бояться. А и маслице у меня есть — защитное,— она смеялась беззубым ртом.

— Котик, милый,— Ольга положила ему кошачью лапку на плечо,— а можешь на улице подождать меня?

— Что я тебе, собака — на улице ждать, тем более в такую жарищу?

— Нет, Котик, ты сам знаешь, кто ты.

Когда они остались с бабушкой наедине, она сказала:

— Я, бабуля, замужем за большим человеком, но всё равно много работаю.

— У нас в деревне по-другому отродясь не было: коли баба при двух ногах да при двух руках — пахать будет, пока не издохнет али не пристрелят. Моя-то доча так чуть и не надорвалась, кабы я её в город не отослала...

— Вот-вот. И чем богаче муж, тем больше надо трудиться. Хотя народ в это не верит. Думают, я теперь бездельничаю.

— Не слушай, ты верное дело говоришь, красавица.

Ольга и бабка пили чай с сухарями. Потом Шпротовна предложила водки, гостья не отказалась, но к рюмке не притронулась. Смотрела на неё, призадумавшись.

— Тяжёлую работу даёт?

— Да, бабуль, с утра до ночи бегаю... и главное — грязная работа. Вот, видишь, платье белое надела, да оно же всё в крови теперь перепачкано. Курочек заставил в нём бить.

Ольга показала на длинный подол, по которому прыгали солнечные зайчики. Бабка на секунду перестала улыбаться, но когда их взгляды встретились — вновь засмеялась. Ольга же сидела темнее тучи, хоть и не хмурилась, бормотала вкрадчивым ангельским голоском, перебирала кошачьими лапками краешек скатерти. Думала она в этот момент о тумане, поцелуе, любви и Грише-растяпе, позволившем себя забрать от неё. Видела внутренним взором мамины окоченевшие пальчики, слушала пыхтящий завод — гаденькую свою жизнь видела, уносящуюся в тень, и вспоминала грехи, вспоминала, как папа учил исповедоваться, как говорил, что всякий грех можно замолить — хоть в этом ведь не может быть ошибки или неправды?.. Воспоминания понеслись было со скоростью света, да ни гроша всё это, впрочем, не стоило, и она заставила их остановиться.

— Не вижу кровушки, милая.

— А ты присмотрись, пожалуйста.

— Теперь вижу,— после паузы сказала Шпротовна.

— Я думала, что нужно средство, чтобы с белого кровь вывести. С другой стороны, можно же так сделать, чтобы кровь впредь вообще не текла по нему?

— Убей всех куриц — не будет крови,— пробормотала бабка.

— Курочек убить, мне кажется, грешно, а человека-то — подавно. Да и курицы — дуры. Надо бы петуху место показать, чтоб он успокоился. Тогда бы и куры зря не носились, а только яйца несли исправно.

— Как же быть?

— Мамочку мою помнишь?

— Как не помнить? Валечка Николаевна — помню, конечно. Всё боюсь зайти — как бы обузой не стать вам, а так-то помню...

— И знаешь, как она?

— Лежит? — с болью в голосе спросила Шпротовна.

— Лежит. И не встанет уже.

Воцарилась тишина.

— Вот было бы такое средство, что с белого грязь сводит, чтоб снова чистым становилось. Но такого нет. А против безобразничающих петухов есть средство…— Ольга мечтательно улыбнулась.— Ведь ты уже делала, когда я думала, что нельзя. И теперь вот к прежнему приходим... Старого не замоешь, но ведь можно, чтоб кровь больше не шла, да? Для этого, мне кажется, положить петуха лежать неподвижно, курицы и уймутся. Убивать — грех. Венчанный он, да и коронованный. Сбегутся курочки — будут хлопотать... А если он ляжет, но говорить сможет — через меня да через Котика, м? Я бы им всё-всё передала, ни словечка не утаила. И платье снова белое, и петух жив, и курицы успокоились бы, а самых ленивых, кто яиц не несёт,— куда уж деться? — под нож.

Несколько дней спустя Грелка впервые не смог встать с постели. Нацарапал в блокноте: «Приведи врача»,— и выразительно глянул на жену. Впервые Ольга увидела, что ничего детского в нём нет. Это был перепуганный, жалкий зверёк, и лишь в подобные минуты — страха или сильнейшего возбуждения — взгляд его очищался, проходил азарт, и она примечала, какая бесконечно глубокая тень лежит на его лице.

— Ты самый скверный человек из всех, кого я знаю,— разведя руками, сказала она и оставила его в одиночестве.

Когда она стояла у реки, подбежал Кот. Он запыхался и был порядком напуган.

— Оля, беда. Цыганка говорит, что травишь ты Ивана.

— И что?

— Да начала волну гнать. Как бы плохо всё это не кончилось. Пристрелят они тебя, если в дом зайдут и узнают, или ещё что похуже. Сама же знаешь!

Ольга ослепшими чёрными глазами смотрела на реку, прислушивалась, не рвётся ли на волю крик. Но сегодня у неё на душе было на удивление покойно и легко. Медленными тяжёлыми каплями месть стекала внутри сердца, распаляя что-то томное, горячее, скапливаясь, согревая по чуть-чуть. Она подумала, что пора бы съездить навестить Гришку и сказать, что никогда она его не любила, а только пыталась полюбить, чтобы простить за тот день... и чтобы спастись от теперешнего мгновения — когда тень посреди ясного дня вдруг забирает тебя, проглатывает целиком, а в тебе ничто не находит сил противиться, и улыбка сама собой появляется на лице. И когда прощения нет — впервые ужасаешься себе, а не людям...

— Дадим им водки, денег и скажем, что король приболел, надо его в покое оставить, я за ним присмотрю, но что велел, чтоб они пока поездили, поискали тебе жену, Котик. Ты ведь знаешь, к чему они привыкли, так?

— И что ж это выйдет — что всё по-старому опять пойдёт? — воскликнул Кот.

Она призадумалась, но потом смахнула сомнения и с беззаботной улыбкой пожала плечами. Нет ничего, что не растворялось бы во времени, и всё повторится, но раз отец умер и не перед кем теперь просить прощения, то не всё ли равно?

— Может, и по-старому. А разве ты боишься?.. Теперь повернись-ка, Котик, к реке и покричи... выпусти крик на волю, всю боль свою... а потом мы пойдём к ним.