Собрание сочинений. Том 3. Сентиментальные повести

Грустная жизнь

В двадцать восьмом году я работал в одном из юмористических журналов под псевдонимом Гаврилыч[113].

Письма на этот псевдоним были, по большей части, шуточные и не стоящие внимания. Но одно письмо представляет, несомненно, большой интерес.

Я печатаю это письмо полностью и без исправлений. Мною только расставлены знаки препинания — их в письме (кроме тире) вовсе не было.

Автору письма 23 года.

18 мая, пятница, 1928 года

Здравствуйте. Слушайте, Гаврилыч, голубчик, я хочу Вам кое-что сказать. Помните, вы писали, что весна — это чепуха, ложь, нет, Гаврилыч, весна, солнце — это жизнь. Гаврилыч, вам много пишут писем — вам много говорят, но то, что я хочу сказать, будет не меньше.

Во-первых, мне тяжело, во-вторых, мне было тяжело, в третьих — мне будет еще тяжелее, если так будет продолжаться дело. Здесь, само собой разумеется, я плачу — нельзя не упустить такой минуты, надо порисоваться — человеку свойственно фиглярство. Я плачу, Гаврилыч, ах, как тяжело.

Но чтобы вам яснее было, я расскажу о себе: дочь крестьянина, сначала зажиточного, теперь нет, училась — семилетка. Так. Страшная обжора, которая каждое движение мысли определяла: надо поесть. Сидячая, читала много романов, пустых, Дюма и т. д. То целыми днями сидела за книгой, то срывалась в работу в деревню — страшная переоценка.

Не имея мускулов груди и живота, я при помощи ног бегала верст по 14 в день — работала. При таком образе жизни тоска была незапиваемая, как я ни пила чаю — и еды, чтобы заесть, желудок такой же, как у свиньи, дыхание ртом, телом развалина, лицо — немного симпатичное, зубов — ни одного.

Утомляя себя днем, вечером я не могла уснуть, чего-то хотелось. Если бы кто сказал, что легкие особенно просят для себя пищи — не поверила бы. И так дожила я лет до девятнадцати. Потом мне стали приходить мысли о физкультуре. Здесь я попадаю в обстановку неблагоприятную: конюшня и помойка. Здесь же живу, не понимаю, что где нет солнца — много бактерий. Я делаюсь боязливой от этого. Мне же кажется: я боюсь идти на улицу. До девятнадцати лет я была в Туле.

Починив зубы и сознав, что я калека, — решаюсь кончить жизнь, но не хватает совсем безумия — живу и, приехав в Москву, начинаю ходить разувши. А так как ходить я не умела, а идти такой слабой по улице спокойно — страшно, я бегала. Живот и грудь приводили всех в смущение — кто она? Спортсменка, решали некоторые.

Стала заниматься физкультурой. От конюшни не уйдешь — нельзя, приедут братья, а кто дома? Я ходила по двору. «Сумасшедшая», решили все. Долго я мучилась, но, наконец, я нашла способ — чтобы дать легким кислород, нужно делать физкультуру, но только животную, а именно — валяться.

Но здесь опять слезы, это, в конце концов, неважно.

Сначала я валялась дома, потом мне пришло в голову — ведь здесь нет солнца. На дворе. Но у нас и кооператив, и мальчишки, которые просто боялись меня, — это хорошо. Но старшие видели во мне похотницу — да, валяться при всех неосторожно, животное — и то не при всяком-то это будет делать. Теперь дальше. Мне тяжело стирать, мыть полы. Наши же смотрят: она лентяйка, строит юродивую — жиреет, замуж надо, разве девка долго может сохраниться — замуж.

А там что — тоже. Идти замуж, не имея в мысли создать здоровое потомство, — лучше не надо. И в то же время — ведь мы живем, чтобы существовать. Но когда я иду гулять, мне говорят: думаешь только о себе — благодаря тому, что я была ниже среднего человека, который знает мерку — завтрак, обед, ужин. Я даже не понимала, что костюм — защитная окраска организма. Я надевала что придется. Теперь я сознаю это, но мне хочется сделать мое тело упругим, а тогда костюм. Но как же это? Надо организму быть в движении. Встав на рассвете — валяться, ходить, — устанешь — основательно поваляйся, опять ходи. Здесь, в Москве, идти куда-то в три, в четыре часа — куда? Хожу по улицам. Одна. В чулках (в башмаках вредно). Щенок: «Эй, гражданка, куда?» Я не знаю, что сказать. Объясняю: «Доктор велел». Пусть бы так, но меня это раздражает. Когда я вижу человека с бельмом, я говорю: «Одна часть легких не в порядке. Ах, ему бы валяться!» Но сама — ходить. Зачем? И в то же время, когда я валюсь, мою мысль не оставляет: «Вот Шурка идет». И я рисую фигуру с новыми, энергичными чертами лица, с выпуклой грудной клеткой, крепкими мышцами груди, с почти полным отсутствием желудка, талия, широкие бедра, мышцы живота, маленькая ножка — и все это я могу достигнуть, стоит только захотеть, но вот именно — есть желание спать и спать. Я пробовала. Проводила такие дни и как я была довольна! Я благодарна, но вот горе: неправильные условия создали такие уродливые понятия, и хотя я говорю: полезно ходить, но сама сижу — вот пишу. И долго я не хотела сознаться, что у меня такие понятия, и только к двадцати двум годам я сознала. И какой же слабой я себя увидела! Какими же слабыми показались мне черты лица! Что делать? Подруг у меня нет. Была одна, которая думала о своей пользе, но потом мы расстались. Напишу ей письмо, как она себя чувствует.

Ну и вот, Гаврилыч, запала мысль мне в голову — помолодеть, почувствовать себя в крепком теле — ведь даже в шестнадцать лет, когда грудь моя наливалась, желудок и живот, и лопатки — все было слабо, и легкие, и сердце, и все. И думаю я иногда: если ложь, что если человек за день будет меньше терять, а больше приобретать, то долго будет молодым, я жить такой клячей не стану. Но... дни идут. Жить так, чтобы весь день ходить под солнцем и отдыхать, не приходится. Иногда потому, что люди мешают, иногда свои понятия — и человек старится. Знаете, Гаврилыч, это ужасно сознавать...

До 22 года у меня были желания — найти человека. Но, когда я говорила с «ним», я сказала ему, что я ищу не страстью опьяненного любовника, но человека. И когда он ушел, я скучала и думала, что не хватает человека. А Шурке не хватало солнца и кислороду. Теперь я это сознаю, но вместо того, чтобы встать утром в четыре часа, я сплю до восьми часов. Желала бы я, Гаврилыч, теперь испробовать, как живет человек в здоровых условиях. Но не придется мне, Гаврилыч. Здоров может быть каждый, независимо от климата. Если вы не знаете этого, попробуйте: встав от сна, валяйтесь. И вы почувствуете, Гаврилыч, сколько силы у вас и вместе с тем — сколько веры. Вам, Гаврилыч, это особенно нужно. Судя по тону ваших речей, вы человек невинный, вы не знаете, что когда мы сидим или кушаем, что и какие мысли в голове. Многое вы не знаете.

Уже вечер — начала днем, кончаю вечером. Встану ли завтра я в четыре часа — не знаю.

Еще вот что, Гаврилыч, — у меня есть дневник, и интересен он потому, что не скрывала я самых черных мыслей и дел. Голубчик: посоветуйте мне его разорвать. Он дорог мне, как дневник. Ну дорого только то, как рос организм в нездоровых условиях и как он боролся и не мог с ними, но не могу я его разорвать. Никаких там гонораров мне не нужно, но ведь в этот век, век бумаги, пишут и читают все. Если интересно, я могу перебросить его вам. А если это не стоит, ничего не пишите мне.

Сосу конфеты по копейке, фруктовые, и думаю: завтра встать и ходить со щенком. Я не сплю теперь днем, а он глупый, не понимает — возьмет ляжет, слушается, а потом лежит без движения и уснет. И как я ни валяю Чарли, он не просыпается — бедное маленькое животное, мне жаль его, хоть бы прибор такой придумать, чтобы он не спал!

Нет, не могу.

Гаврилыч, не обращайте внимания на грязь — это от воды брызги. Можете не писать мне — хотя я не знаю, попадет ли письмо вам в руки. Дождусь воскресенья, почитаю ваших речей, Гаврилыч.

Если смотреть на человека, как на продукт условий — то есть сна, пищи и, главное, провождения дня, то незавидные условия пишут вам — мало солнца в них, но все в них гнило. Ах, Гаврилыч, если бы мне пожить в таких условиях, но не могу я. Если дадут вам отдых на месяц, то пользуйтесь им, как я говорю, а там увидите, каковы результаты.

Пока все. До субботы. Спокойной ночи.

Человек, который пишет, значит, сидит много и этим близок мне по условиям провождения дня.

19-го, суббота

Встала, ходила, сидела, лежала, все-таки жила. Была под солнцем, загар. Ах, ноги ноют! Но если бы завтра так. А в лесу лежать я боюсь — жутко, чуть сегодня не искусилась. О, Гаврилыч, я верю, что вы сочувствуете мне, если поняли.

Спокойной ночи, человек, который много истратил в жизни — то есть пожилой. Я так думаю о вас, но ведь и я — «пожилая», а это ничему не мешает.

20 мая, воскресенье

Ах, Гаврилыч, что я переживаю. Кошмар. Я уничтожила переоценку мускулов ног, при помощи которых я бегала, я стала тихо ходить. Но сегодня, в воскресенье, я поздно встала, в девять часов, я думала — лучше так, но как я ошиблась. Я и так тихо ходила, а теперь этой спячкой и вчерашним сидением в цирюльне я ослабила их — и я хожу так неуверенно. А люди думают — я их боюсь, и им так неприятно смотреть, я это чувствую. И в то же время, если ходить — то я не пропала. Но если я останусь дома сидеть, я буду еще слабее.

Ах, уйти, уйти в лес — пусть там бродяги, порочные люди, но они не так осудят меня и не так страшно будет мне на солнце.

Ну читаю ваш журнал, ваши слова. Идут пионеры, все чистенькие, хоть они и не так идут и не развиты, но они стремятся к чему-то, к новой жизни. А я лежу в сарае, вернее, встала и смотрю. Слезы, мне скучно, Гаврилыч, и вас нет в журналах, почему?

Идти одной, щенок спит, ах, Гаврилыч, это скучно, скучно!

Сестра уезжает в Тулу, я одна буду стирать, стряпать. Гуляю с Чарли. Дома пью, ем, лежу тихо, слезы. Валяться бы надо, но я не могу. Я сегодня говорила с одной деткой, ей шестнадцать лет, она тоже не знает, как жить. Здоровье потеряно в науке — и в то же время не совсем калека, как я, например.

Гаврилыч, почему вы не писали в № 21? Мне приходит в голову — отчего ты пишешь? В чем имеешь нужду? В деньгах? В климате? В чем же тогда? В понятиях, то есть в советах? А разве словами переделаешь твои понятия? Нет, создавай себе условия, меньше сиди, пиши и читай, меньше спи.

Ну ладно, пусть не напишет письмо Гаврилыч, все-таки отрадно сознавать, что далеко, далеко живет Гаврилыч и что он слушает Шурку, хотя так много говорить очень вредно.

Пишу адрес — в ожидании ответа я буду больше ходить, а собака моя спит. Говорю: не спи. Машет хвостом — дескать, я сама понимаю, не тронь. Бедное животное!

Шурка.