У старых окопов

1

Павел Савельевич долго и придирчиво проверял пашню молодежной бригады. Он неутомимо носился по пахоте, подготовленной для лесопосадок нынешней осенью, и следы за ним оставались такие невнятные, будто он совсем не ступал на землю, а впритирку летел над ней, сшибая верхушки комьев, Много чаще, чем полагалось по инструкции, мерил глубину вспашки, даже пробовал землю на язык, допытываясь, не солоновата ли почва, и между делом вырывал, хмурясь, редкие сорняки, уцелевшие, несмотря на неоднократную культивацию черного пара.

По пятам за старым лесоводом все время ходила учетчица тракторной бригады, маленькая, не на шутку встревоженная, с выгоревшими на солнце светлыми волосами. В разношенные ее тапочки набивалась рыхлая земля, учетчица часто останавливалась, терпеливо вытряхивала острые комочки и бегом догоняла не по-стариковски быстроногого Павла Савельевича.

А тот упорно ее не замечал, точно никого и не было рядом, и, лишь избегав весь участок, отведенный под лесопосадки, и повернув к бригадному стану, спросил вдруг, глядя в сторону:

— Как вас величать, милая барышня?

— Варя.

— А по отчеству?

— Захаровна… Только по отчеству меня еще никто не называет, — честно предупредила Варя.

Павел Савельевич громко хмыкнул и сказал убежденно:

— Ну, кому-то надо и начать!

Варя понадеялась, что после такого почти официального их знакомства вредный старик наконец-то выскажет свое мнение о работе бригады, а то и расщедрится на похвалу: ведь даже если все обнаруженные сорняки собрать в одну кучу, и то больше хилого снопика никак не наскрести, а глубина вспашки лишь в двух промерах чуть-чуть не дотягивает до нормы. Но Павел Савельевич не хвалил и не ругал, а по своей привычке молча носился по-над землей, все такой же насупленный и суровый. Общительная Варя на его месте давно бы уже не выдержала и заговорила, а он молчал. И по всему было видно: молчать — любимое его занятие, никакого стеснения он не испытывает и готов вот так промолчать хоть до конца пятилетки.

От трактористов Варя слышала, что Павел Савельевич — самый знающий во всем районе специалист по выращиванию леса в степи. Его и в область на руководящую работу приглашали, но он наотрез отказался, не захотел бросать свой питомник, заложенный еще до войны. Трактористы учились у него зимой на курсах, и одни считали его чуть ли не святым, а другие — малость чокнутым, свихнувшимся на своих сеянцах и саженцах…

Меряя в очередной раз глубину вспашки, Павел Савельевич перехватил Варин взгляд и поразился той молодой нетаящейся неприязни, с какой она смотрела на него. Другой, наверно, разобиделся бы, а Павел Савельевич даже повеселел. «Ничего, милые мои, вы тут по-привыкали к легким победам, а я вас на свое место поставлю. А то устроили из лесопосадок какой-то дивертисмент!»

Он знал, что приехал в передовую бригаду. О ней уже не один раз писали в газетах, трубили по радио. А у Павла Савельевича еще до поездки исподволь сложилось мнение, что бригаду, может, и с благой целью, но явно перехвалили. А вдобавок перед самым отъездом ему позвонили из лесозащитной станции и посоветовали — вроде бы и не совсем всерьез, — чтобы он особенно не придирался к ребятам: люди они во всех отношениях достойные, а если и найдутся у них кое-какие недочеты, то у кого их не бывает. Известное дело: не ошибается лишь тот, кто не трудится.

— Играйте в афоризмы с другими, со мной этот номер не пройдет, — непримиримо сказал Павел Савельевич. — Зря придираться не собираюсь, но и поблажки от меня ваши хваленые передовики не дождутся. А если пахота под лесополосу хромает, ни одного саженца из питомника не получат.

— Вы не так поняли… — попытались его разуверить.

— Распрекрасно я все понял, пока не выжил еще из ума, а только я в эту игру не играю. — И Павел Савельевич бросил трубку, чтобы сгоряча не наговорить лишнего.

И теперь он нет-нет да и ловил себя на том, что, несмотря на объявленную свою объективность, помимо воли и желания, все-таки немного придирается к прославленной этой бригаде. «Подзавели меня, — оправдывался он перед самим собой. — И кто их просил звонить? Хуже нет, когда вот так переборщат».

Павел Савельевич носился по пашне, носился, а потом вдруг замер, словно налетел на невидимую стену, и весь разом сник.

— Что с вами? — встревожилась Варя, подбегая к нему. — Ногу подвернули?

— Сердце… — одними губами прошептал Павел Савельевич?

Он достал из кармана потертый мешочек с невеселым врачебным припасом, накапал на кусочек сахара пахучей жидкости и привычно сунул в рот.

— Вы бы так быстро не ходили, раз сердце больное, — наставительно сказала Варя.

Павел Савельевич покатал во рту гремучую рафинадину, охотно согласился:

— Совершенно верно… — и тут же ринулся к бодяку, нахально торчащему посреди пашни.

Варя с трудом догнала его, на ходу упрекнула:

— Что же вы не бережетесь? У самого сердце, а вы…

— Ну, плясать под дудочку каждой хвори — это тоже, знаете ли, не жизнь, — отмахнулся Павел Савельевич и снова забегал по пашне.

Подходя к бригадному стану, он спросил обычным своим, как бы навек сердитым голосом:

— А где здесь, Варя Захаровна, удобней всего прикопать саженцы перед посадкой?

И Варя догадалась: несмотря на все свои придирки, он считает их пашню вполне пригодной для закладки лесной полосы.

— А тут вокруг старых окопов много. Углубить, и можно складывать саженцы за милую душу.

— За милую душу… — машинально повторил Павел Савельевич, и Варя расслышала удивление в его голосе, хотя так и не поняла, чем же она его удивила: тем ли, что быстро нашла выход, или тем, что так по-стариковски сказала «за милую душу», или тем, наконец, что и в нынешние, насквозь мирные дни отыскалось-таки дело и для старых, заброшенных, давно уже отслуживших свое окопов.

Осмотрели ближние окопы. Они давно уже утратили четкие очертания, обвалились, заросли травой. Трудно было поверить, что эти неглубокие, полузасыпанные канавы и мелкие лунки были остатками полевых укреплений, где наши войска держали оборону летом сорок второго года.

— И бои здесь были? — спросил Павел Савельевич, понизив голос.

— Были… — так же тихо отозвалась Варя. — Позавчера мы каску выпахали — нашу, русскую. А перед тем вон окопом немецкий танк стоял, подбитый. Его только этим летом на переплавку забрали.

Подошли к окопу, возле которого еще недавно ржавел фашистский танк. Окоп этот ничем не отличался от других, лишь в бурой сентябрьской траве впритык к оплывшему брустверу косо темнели два прямоугольника голой, как бы навек задавленной земли. Посреди гусеничных следов трава еще не росла, а с краев уже двинулась в наступление степная поросль, неровными зубцами вторглась в мертвую вмятину следа. Судя по всему, будущей весной степь захлестнет эти проплешины буйным разнотравьем, и тогда уж ничто не напомнит о том месте, где нашло свою гибель чужеземное бронированное чудище с черным крестом…

Мысли Павла Савельевича настроились на торжественный, даже философский лад, а Варя вдруг легкомысленно фыркнула и сказала, вытряхивая землю из тапочки:

— Здорово нас этот танк выручил!

Павел Савельевич недоуменно покосился на молоденькую учетчицу, решительно не понимая, чем мог выручить комсомольцев подбитый фашистский танк.

— Вагончик наш видите? — Варя повела головой в сторону бригадного стана. — Сначала вагончик этот на полозьях стоял. Летом на санях ездили, даже смешно! А потом ребята сняли катки с немецкого танка и вместо колес приспособили: они здорово подходят, будто и делались-то специально для нашего вагончика. Вот не знали фашисты, что собственным ходом колеса нам везут.

Павел Савельевич насупился.

— Вы бы еще сказали: спасибо немцам за эти колеса! Так, что ли? А танк этот, пока сюда дошел, может, сотню наших людей погубил, это вы учитываете? Не слишком ли дорого нам ваши колесики стали?

— Никто спасибо не говорил… — обиделась Варя. — А раз уж танк здесь, то лучше использовать его для дела, чем зря ему тут ржаветь. Ведь так же?

— Так-то оно так, — против воли согласился Павел Савельевич.

Вся Варина радость по поводу колес для вагончика казалась ему мелкой и какой-то неправильной. А главное, во всей этой истории он видел прежде всего не смекалку ребят, сумевших приспособить вражеский танк для насущных своих нужд, а промашку тех людей, которые ведали снабжением лесопосадочных бригад всем необходимым, в том числе и полевыми вагончиками на колесах.

— А почему с самого начала колес не было? — строго спросил он. — Ежели мы так размахнулись с лесопосадками и вагончики смастерили, то уж на колеса металл нашелся бы. Скорей всего какой-нибудь Сысой Сысоич в снабженческой или плановой организации проморгал эти колеса, и все.

— Какой еще Сысой? — не поняла Варя.

— Ну пусть Крокодил Иваныч… Вы суть поймите: один ротозей промазал, а множеству людей теперь мучиться. Вы вот танк приспособили, а в других бригадах?

— Про всех не знаю, а соседи наши до сих пор на полозьях ездят, — виновато сказала Варя.

— Вот видите, а все Сысой этот, будь он трижды неладен!

Варю поразила застарелая прочная неприязнь в голосе Павла Савельевича. Видать, за долгую его жизнь сильно досадили ему Сысои-ротозеи, вот он и ополчился против них. А может, заехав в степную глушь, он надеялся отдохнуть в бригаде от этих Сысоев, а те и тут не дают ему покоя. И Варя пожалела, что заговорила о колесах для вагончика и, сама того не ведая, натравила на Павла Савельевича еще одного Сысоя.

— Это все наш бригадир придумал, — поспешила она перевести разговор в другое русло. — Ну, колеса эти… Он у нас вообще насчет техники смекалистый: все видели танк и проходили мимо, а он догадался.

И в голосе ее, помимо законного уважения учетчицы к своему бригадиру, прорезались робкая нежность и то радостное смущение, какое бывает, когда очень молодые люди только-только начинают любить, сами еще не до конца разобрались в том, что с ними творится, и их сладко, до замирания сердца, ранит всякое, даже случайное упоминание дорогого имени…

Варя тут же испугалась, что выдала себя, и докончила с напускной небрежностью:

— Да вы нашего бригадира хорошо знаете: он у вас зимой на курсах учился.

— Много через мои руки курсантов прошло, всех не упомнишь.

— Да он такой… заметный. Это тот самый, что в гимнастерке ходит. В армии еще не служил, а разгуливает в отцовской гимнастерочке… Даже смешно!

— Что-то, я замечаю, больно много у вас смешного в жизни, — проворчал Павел Савельевич. — А впрочем, в ваши годы… Давайте-ка сядем, а то в ногах правды нет.

Они уселись на выгоревшей траве лицом к окопу.

— А больше тут вокруг ничего не находили? — осторожно спросил Павел Савельевич.

— Патроны попадаются, у нас прицепщик один собирает.

— Я не о том…

Павел Савельевич и сам почувствовал, что спросил слишком туманно, и хотел уточнить свой вопрос, но Варя его и так поняла.

— Здесь кругом могил много было, но я их уже не застала. Всех наших погибших потом в одной братской могиле схоронили — в деревне на площади. Там и памятник стоит. Пока деревянный, но в городе уже каменный делают… Павел Савельевич, а это ничего, что мы в окопах саженцы прикопаем?