Записки несостоявшегося гения

легко войти в роль орангутанга.

Телерадиокомитет обязуется оплатить участие Бондаря в программе согласно

действующим тарифам. Херсонские зрители с нетерпением ждут его появления на

телеэкране».

Услышав такое предложение, я весело рассмеялся. Еще громче хохотал

выздоравливающий инфарктник — мы взахлеб представляли себе, как секретарь (по

секрету!) будет болтать об этом всей школе.

Тем можно было бы и ограничиться, но Насонов не любил отступать от понравившихся

идей.

— Так что, — отсмеявшись, спросил он напористо, — позвонишь завтра?

Мое веселье вмиг улетучилось, я понял, что это уже не шутка, что он на самом деле

хочет в который раз больнее уязвить своего бедного руководителя.

…Теперь, спустя много лет, не без стыда признаюсь: отказать тогда Насонову я не

смог.

Сам не пойму, почему этот противоречивый, намного старше меня человек, нравился

мне все больше и больше. Возможно, поэтому, в осенний вечер 1971 года, когда я

поработал грузчиком у одного профессора (об этом в моей книге далее), мне захотелось

его увидеть.

Насонов выводил из подъезда на прогулку своих любимцев: мощного надменного

бульдога, удивительно похожего внешне на хозяина, и роскошную пугливую кошку

светло-дымчатого окраса.

Здесь надо заметить характерную особенность: четвероногие любимцы семьи

историка носили имена или клички, заимствованные из славного прошлого: любимый

бульдог — Рамзес, а его бесподобная кошачья половина с удивительного свечения

изумрудными глазами — распутная Клеопатра.

Наследник громкого имени египетского фараона в ходе вечерней прогулки вел себя

в высшей степени демократично: ничуть не стесняясь благородной подруги, решительно

помечал легкой прозрачной струйкой каждый встретившийся на его пути столбик.

Насонов мне обрадовался. Стал говорить, что в последнее время ведет активный

образ жизни: вчера, например, посетил с женой выставку собак, весьма интересно и

29

поучительно. Завтра они собираются культурную программу продолжить: взяли билеты

на выставку людей — спектакль местного театра.

***

Ученики его любили. Выпускники знали, что лучший подарок бывшему наставнику –

хорошая импортная зажигалка. Везли их отовсюду, своей коллекцией он очень гордился.

И то сказать: в те времена зажигалки довольно дорого стоили. Одно плохо, получив такой

презент, он тут же терял нить разговора и все внимание переключал на новую блестящую

игрушку, разглядывая ее, непрерывно щелкая и не выпуская из рук ни на секунду. Не

думаю, чтобы это был старческий маразм. Просто со своими он позволял себе не

притворяться и не играть в этикет.

Ко мне Насонов относился, в целом, доброжелательно, но несколько свысока. И

когда я спросил однажды, не является ли его страсть к зажигалкам признаком

«геростратова комплекса», как-то по-новому на меня посмотрел. Как смотрят на человека, которого видят впервые. Мне даже кажется, что после этого пустяка он ко мне заметно

переменился, стал воспринимать более серьезно.

Впрочем, все годы нашего знакомства, чем бы я ни занимался и где бы ни работал, я оставался для него студентом, тем самым студентом, что проходил когда-то

педагогическую практику в его школе. Один из многих — не более. Правда, потерявший к

нему интерес позже всех остальных…

За пару месяцев до окончания института он спросил, что я собираюсь делать

дальше.

— Ты что, дурак — ехать на село?! — удивился он и устроил меня на полставки

воспитателя в интернат к своему давнему приятелю, бывшему сокурснику, директору

Скрыпнику. На эти полставки нужно было работать одну неделю ежедневно по полтора

часа, с подъема и до завтрака, а вторую — с четырех часов пополудни и до отбоя, 22.00

вечера.

Детки мне попались еще те, впрочем, какие вообще дети водятся в наших

интернатах? Вели себя плохо, нервы горели так, что я уже стал подумывать об уходе

подобру — поздорову. Но мне повезло: попалась в коллективе одна сердобольная дама, счастливая обладательница роскошного бюста необъятных размеров, тревожно

привлекавшего мои стыдливые взоры. Впоследствии она сделает неплохую по местным

меркам карьеру: от организатора внеклассной и внешкольной работы интерната — до

многолетнего директора одной областной педагогической структуры, неплохо, правда?

Именно эта зрелая прелестница пожалела меня и молвила заветное словечко, с

помощью которого можно всегда установить дисциплину:

— Чего ты с ними церемонишься, — сказала она, — бей по рылу — шелковыми станут, ты же мужчина!

И я послушал ее и дал раз, другой и третий — а четвертого уже не понадобилось: все у меня волшебным образом переменилось. Проблемы моей, как не бывало!

Теперь каждое слово воспитателя звучало весьма и весьма авторитетно: стоило только

повысить голос — дети враз умолкали и лишь привычно втягивали головы в плечи.

Почувствовав себя настоящим учителем, я, естественно, не преминул поделиться

своими педагогическими находками с мамочкой. Лучше бы я, бедняга, этого не делал…

Сказать, что мои новые успехи не сильно ее порадовали — ничего не сказать вовсе!

Боже мой, как она на меня кричала, как безудержно рыдала — и даже пыталась

ударить…

— Ты, ты — учитель? — всхлипывала она от душивших ее слез, — да ты — законченный

негодяй, ты — изверг, мерзавец! Чем ты гордишься — бить беззащитных детей, поднимать

руку на слабых, на тех, кого жизнь и так наказала! И это мой сын?! Кого же я, несчастная, воспитала!

В общем, тем вечером мамочкой был вынесен окончательный и не подлежавший

обжалованию вердикт: из учебного заведения, где я показал свое истинное лицо –

30

немедленно уйти. Дадут после института направление в село — ехать, как и тысячи других

выпускников, что будет, то будет. И главное: никогда и ни под каким предлогом детей

впредь не бить! А если опять зачешутся руки, уйти из школы раз и навсегда, — такую вот

клятву заставила дать меня мама.

С тех пор прошло много лет. Все эти годы я работал в школе, в моем активе свыше

сорока первых сентябрей и столько последних звонков, что даже боюсь, чтобы они вдруг

не слились в памяти в один нескончаемо долгий…

А клятву, данную тогда маме, я все же сдержал. Пусть, почти — но сдержал!

Спасибо тебе, родная.

***

Первое время после окончания института мы виделись с Насоновым достаточно

часто. Разговоры, как правило, шли о разных пустяках. Мои дела его мало трогали, зато

всегда интересовала моя зарплата. Не скрывал хорошего настроения, когда моя, директорская, оказывалась ниже его, учительской. Возможно, такое сравнение служило

ему косвенным доказательством того, что он, как фигура, оценен выше занимаемой мною

должности. Мне за него бывало неловко: на фоне этой, действительно, крупной личности

всякие меркантильные вопросы выглядели мелковато.

Иногда я заходил к нему домой с дочкой. На столе, диване, креслах, серванте, — везде

валялись детективы, их в этой семье очень любили.

— Чему удивляешься? — спрашивал Александр Абрамович, — классика отработана

вдоль и поперек, а это, гляди — настоящая зарубежная литература! Там, у вас в селах, говорят, книг навалом, лучше бы привез парочку пристойного чтива…

Маленькая Раечка норовила погладить Рамзеса. Благородный пес, гордо вздымая

джентльменскую морду, позволял с собой делать, что угодно. Супруга Насонова, дородная Анна Григорьевна, молчаливая властная особа, занимавшая номенклатурную (и

это при муже — еврее!) должность секретаря партийного комитета одного из местных

вузов, всегда в крупных роговых очках повышенной диоптрийности, приносила крепкий

чай в серебряных подстаканниках, печенье на плетеной из соломки тарелочке и снова

тихо погружалась в очередной детектив. Думаю, за массивной оправой своих очков она

вряд ли меня замечала, во всяком случае, за все время нашего знакомства я говорил с ней

только несколько раз.

По поводу близорукости своей супруги Насонов высказывался с видимым

удовлетворением:

— Наукой доказано, мой дорогой друг, — говорил он, — что только те семьи по-настоящему крепки, где у хотя бы одного из супругов плохое зрение.

Эти слова я вспомню, когда буду разводиться с первой женой. Жаль, но наш брак, видно, уже ничего не могло спасти, даже ее неважное зрение…

Под настроение Александр Абрамович любил изрекать выспренние сентенции

— Люблю ли я историю? — вопрошал он, и сам же себе отвечал:

— Как можно любить науку полную гадостей? Неблагодарности, обмана, незаслуженного шельмования одних, забвения других, вознесения третьих! Нет, мой

дорогой, порядочные люди должны историю знать, а вот уж любить ее — увольте!

Другое дело — география… Природа, походы, погода — что полезно для здоровья, то не

вредно и для головы!

***

Мне нравилось у них дома: рассуждающий на любые темы Насонов, его

молчаливая жена, дети, которых никогда не было видно, изменчивая Клеопатра, что с

мерным урчанием терлась о мои брюки, не говоря уже о предмете детских грез моей

доченьки… Уж кто — кто, а она до сих пор вспоминает замечательного Рамзеса, с которым

когда-то развлекалась часами, пока ее восторженный папочка с открытым ртом внимал

удивительным речам старого учителя.

31

Пишу это, а сам думаю: куда, куда исчезло то доброе время? Прошло каких-то 40 лет, а

от семьи, где было мне хорошо, остались лишь дети, которые, скорее всего, так же не

помнят меня, как я не узнаю сегодня их, взрослых… И давным-давно нет ни хозяев, ни

добрых животных, что согревали своим присутствием милый уют этого канувшего в

небытие дома. Интересное дело: я забыл имена многих людей, с которыми раньше

общался, а клички этих милейших созданий — Рамзеса и Клеопатры — по-прежнему

помню. Удивительно…

***

Не знаю почему, но к популяризации в рамках своего учебного предмета Насонов

относился отрицательно. Считал Пикуля заклятым антисемитом, напористо рассуждая:

— История, как наука, ни в коем случае не имеет права носить черты

развлекательности. Это не физика и не химия. Она должна быть поучительной, в этом

смысл и суть ее изучения.

Мне кажется, он Пикулю завидовал, упорно отказываясь признавать, что

развлекательность и поучительность в произведениях этого «безграмотного выскочки»

органично сплетались в одно целое, что не удавалось доселе большинству

дипломированных, но убогих на яркие мысли «специалистов», которые до сих пор, спустя

много лет после ухода из жизни талантливого писателя, так и не могут простить ему

редчайшей занимательности в описывании далеких судеб и событий, умелого